Тяжёлые комья земли падали и падали вниз… Постепенно над могилой вырос холмик, его обложили венками, водрузили табличку с надписью, зажгли свечи. Быстрые и привычные действия работников фирмы ритуальных услуг. Для них обычный день, каких много, обычная работа…
Все участники траурной церемонии разошлись. Только они втроём остались около свежей могилы под одинокой берёзой. Пожилой человек с палочкой, молодая женщина и мальчик лет семи. Стояли, прижавшись друг к другу, на сыром февральском ветру. Все трое осиротели – не стало их самой дорогой и любимой, души и стержня семьи. Слёзы и горе застилали глаза, а в сердце застывала холодная пустота…
Он забылся было горестным сном. И сквозь сон услышал родной голос. На мгновение обрадовался – ой, как хорошо, значит всё это – кладбище, обложенный венками холмик – просто страшное сновидение. И мгновенно опомнился – дочь с внуком смотрели видео, где была она, их любимая – жена, мама, бабушка, смотрели и плакали.
….
Потянулись тоскливые дни и недели. Уже без неё. Как-то дочь попросила:
- Папа, а ты бы написал про маму, про себя, про нашу жизнь. Всё, что помнишь. Для внука, для меня…
Он слабо видел, тяжёлая болезнь безвременно сделала его инвалидом. Но просьба дочери его сильно взволновала. Прошлое, успокоившееся в душе, снова все всколыхнуло, не давая покоя. Но это было... Он все помнит, как - будто все это было вчера.
В далёкую Благословенку на Урале после почти года скитаний их семью из южной Белоруссии в 1942 году занесла война. Они так хорошо жили до войны. Хоть и маленький был, но он хорошо помнит это время, его цвета и запахи. То время было цветным, но оно ему всегда представлялось, как сквозь слегка затуманенное стекло или как затянутое дымкой времени. И никак не удавалось убрать эту завесу в памяти. Был дом, свой, красивый и уютный. Он помнит этот длинный дом, поделённый на несколько частей, кроме его семьи здесь жили мамины родственники. Мама работала в аптеке, он помнил её накрахмаленный белый халат и запах лекарств. Мамина работа пахла лекарствами. Папина работа была другой – он был счетоводом. Папина работа – это бумаги и большие коричневые счёты, косточки которых ему нравилось перебирать. Счёты были замечательной игрушкой – и на столе, и на полу, если их покатать ногами. Жаль только папа не разрешал... Папа был уже не молод, он, Гриша, был их последним, поздним ребёнком. Папа был прямой, сухопарый, с жёсткими усами, правильный и скучный. Мама - ласковая, тихая, никогда не повышала голоса и беспокоилась за всех.
Были ещё старшие братья. Илья – студент, учился в университете в Ленинграде, приезжал на каникулы. Он пахнул поездом, железной дорогой, табаком. Когда он приезжал, затевал весёлую возню с маленьким Гришкой, который ползал по нему, катался верхом и все норовил залезть маленькими пальчиками то в рот, то в глаза. Илья был шумный, весёлый, играл на мандолине, и к нему часто приходили друзья – нарядные и весёлые ребята и девушки.
Средний брат Иосиф, Иосик – самый любимый, тихий, молчаливый, как мама, милый мальчик, рассказывал младшему братишке необыкновенные сказки, катал его на лодке на Днепре летом, а зимой на саночках вместе с ним слетал с горок. Он всегда забирал Гришку из детского сада, как только возвращался со школы, хотя мама и папа его за это ругали – занимайся, мол, своими делами. Но Иосиф не сдавался – пускай, он мне не мешает. А Гришка бегал за ним, как собачонка, сидел с ним за столом, когда он делал уроки, залезал к нему в кровать и засыпал возле него. Старшие шутили – Иосиф и его собачка. Иосиф окончил школу в 1941 году и уехал в Ленинград, где поступил в Кронштадское военно-медицинское училище, как с гордостью говорил папа. А Гришка плакал, потому что без Иосифа стало так тоскливо. От тоски, втихаря от родителей, он зарывался лицом в старенькую рубашку Иосифа, которая хранила родной запах, и не мог сдержать слез. Теперь уже его никто не покатает на лодке и на санках, а в детском саду придётся отбывать с утра до вечера. Сразу после отъезда Иосифа он сделал подкоп под забором во дворе детского сада и сбежал домой. За это папа его отшлёпал ремнём и назвал «фаркактер граф Монтекристо» (закаканный граф Монтекристо, идиш). Гришка проглотил обиду и с нетерпением стал ждать осени, когда он уже пойдёт в первый класс, и не надо будет ходить в детский сад.
А потом наступило это тревожное июньское воскресенье, когда все хорошее кончилось. То время стало черно-белым, как в кино, и очень чётким, туманная завеса исчезла. Он помнит, как взрослые были растеряны, не знали, что делать. Бесконечно спорили – уезжать или оставаться. Он не все понимал в этих спорах, что происходило тогда, ему впоследствии объяснили взрослые. А тогда никто ничего не знал. По городу ходили советские уполномоченные, призывали не подаваться панике, оставаться на местах. Но были ещё «пейлыше идн» (польские евреи, идиш), беженцы из Польши, поселившиеся в их городке незадолго до войны. Они рассказывали невероятные ужасы и говорили, что если война придёт сюда, то надо бежать, а если бежать будет некуда – лучше утопиться, чем попасть «цу дер дайч живым» (к немцу, идиш), а не обрекать себя на страшные муки. Не все взрослые им верили, многие смотрели с насмешкой – «дос дох пейлыше иделах» (это же польские еврейчики, идиш). Многие вспоминали войну четырнадцатого года, расквартированных тогда в их местечке немецких солдат вспоминали их добром, рассказывали, как «а гутер дайч» (добрый немец, идиш), хорошо относился к местным, помогал старикам по хозяйству – воды принести и дров наколоть, не обижал. Отец кипятился, говорил, что эта война другая, и надо бежать, пока не поздно.
Больше всего возражала тётя Этя, жившая по соседству, мамина сестра, единственный зубной врач в их городке.
- Йомпелэ-Помпэлэ, авин лейфсте? (Йомпэлэ-Помпелэ (дурачок), куда ты бежишь? идиш) Тебе чего бояться, ты что партийный или советский? Откроют синагогу, будешь ходить, молиться. А я как зубы лечила, так и буду лечить» - говорила она. Мама была скорее на стороне тёти Эти, и поэтому они с папой всё время ругались. Но потом начались бомбёжки, по мосту через Днепр потянулись отступающие советские войска, и все споры отпали само собой.
Было бегство из родного городка под бомбёжкой, долгие скитания на телегах по горящей Украине (сосед, молчаливый великан Авром усадил их семью и свою жену Злату, папину дальнюю родственницу, с тремя девчонками в телегу, и они еле успели покинуть город, в тот момент, когда немцев, уже было вступивших в него, на короткий срок советские войска выбили из города). На Украине, наконец, удалось сесть в какой-то поезд, в товарный полувагон. Он помнит этот тревожный, пронзительный рёв паровозов на станциях, дым, дым, бесконечные составы нефтеналивных цистерн и бомбёжки, бомбёжки. Опытный машинист оказался счастливым и сумел довести состав до места назначения, несмотря ни на что. Была поволжская деревня, где их поселили в аккуратных добротных домах только что высланных поволжских немцев, живших в этих местах испокон веков, потом Самарканд, тысячи беженцев на вокзале, люди, умиравшие на его глазах от голода, узбекский кишлак... Кибитка, в которой их поселили, принадлежала вымершей от какой-то заразы семье. Голод, малярия... И ещё они ничего не знали, где Илья и Иосиф, что с ними, живы ли, и от тревоги мама просто извелась.
Осенью 1942 года они и семья Аврома и Златы, с которой они держались вместе, осели в Благословенке, на Урале. Осенью они с Лёлькой, их старшей девчонкой, одетые в беженские лохмотья, пошли в первый класс. Был он очень слаб, еле стоял на ногах, потому что летом переболел малярией. Маленький, худенький, первоклашка. Школа находилась на краю села, а первая его учительница Антонина Алексеевна (коренная уральская казачка, как говорили взрослые), была строгая и требовательная к ученикам, без поблажек - будто не было войны. Ни книг, ни тетрадок у школьников не было, писали они между строк старых газет. Ни он, ни Лёлька никак не могли справиться с почерком, и придирчивая учительница беспощадно ставила им «плохо» и «плохо». Казалось буковки уже ровно становились в ряд между чужими строками и выглядели совсем ничего, но учительница не ставила даже «посредственно», только «плохо». И вот, наконец, буквы стали послушными, ровными и красивыми, и за это, наконец, долгожданная, замечательная награда – первое «отлично», как они с Лёлькой этим гордились!
Эвакуированных колхоз расселил по домам у сельчан и в другие имеющиеся помещения. Им достался холодный подвал под колхозной столярной мастерской. Местный столяр Кирюхин начинал работу рано, и тогда из щелей потолка в их подвал начинала сыпаться древесная пыль, опилки и прочий мусор. Позже папе удалось раздобыть пару листов фанеры и подшить дырявый потолок. Столярная мастерская была во дворе колхозной конюшни , где наряду с заезженными клячами содержалось несколько освобождённых от воинской повинности красавцев племенных жеребцов, на которых они с Лёлькой ходили любоваться.
Семье Аврома и Златы с жильём повезло больше, их поселили на другом конце села в маленькой летней пристройке местной жительницы Петровой. Хозяйка жила с дочкой, красавицей Антониной, муж которой, военный лётчик недавно погиб у неё на глазах, выполняя учебный полет на находящемся неподалёку от села военном аэродроме. Петровы, сердобольные женщины, душевно относились к эвакуированным, делились с ними, чем могли. В домике этом была печка, и, если доставали топливо, то можно было согреться. Хозяйка немного помогала дровами или кизяком, поэтому тут было лучше, чем у них, в вечно холодном подвале. Озябший Гришка забегал к ним погреться, залезал на печку и даже нередко засыпал. Петровы и Злата, жалеючи, подкармливали его. Вскоре Аврома призвали в трудармию на строительство военного завода, и Злата осталась одна с тремя девчонками мал мала меньше.
А какая ранняя и холодная была эта осень и зима! Ни еды, ни одежды, ни тепла у них не было. Мама укутывала его в старую фуфайку, подвязывала какой-то верёвкой и шарфом, и он отправлялся в школу. Начались метели. Холодные ветры выдували на сухом снегу причудливые узоры, наметали высокие сугробы возле домов и сараев. Пока дети добредали до школы, превращались в снеговиков. Антонина Алексеевна сметала с малышей снег и усаживала за парты. В школе было теплее, чем дома, в холодном подвале, здесь, в тепле, начинало клонить в сон. Строгая учительница не прощала ничего – ни опозданий в тёмные зимние утра, когда без часов трудно было сориентироваться во времени, ни мгновений, когда они проваливались в сон, согревшись в теплом классе.
И, Господи, как же все время хотелось есть! Мама работала на переборке картошки в холодных овощехранилищах. Иногда маме удавалось принести пару картофелин, но вынести оттуда картошку было очень тяжело. Женщины заматывали картошку в длинные волосы и выносили. А у мамы был деликатный характер, не приспособленный к тем жестоким условиям
Светлой памяти моих родителей