Улыбка.

такой круглоголовый, сообразишь сам с десяток помидор и столько же огурцов  позрелее, добавишь зелень всякую – салат, лук, укроп, петрушку, ещё что, сам посмотришь, уразумел? Знаешь, как растут?
- Пучками, естественно.
Фёдор Львович расхохотался так, что сонные  мухи, облепившие окно, забеспокоились.
- Ой, уморил! Сам ты пучок! Нарвёшь – обязательно проверю. Топай, время и желудок, однако, поджимают.
Иван Ильич и сам засомневался в своих способностях.
- А если я нарву не то и не там – влетит от хозяйки?
Толстов хлопнул огородника успокаивающе по плечу так, что подхватчика перекосило на бок.
- Не дрейфь, паря: возьмём на поруки, без жратвы не останешься. В крайнем случае, оплатишь ущерб,  тебе есть с чего. Лучше прикинь, с чем сделать салат: с маслом или со сметаной?
Вредитель не растерялся:
- И с тем, и с тем. - И опять вызвал оглушительный хохот командора, отодвинувшись от него на всякий случай.
- Слушай, тогда и трёх рулонов не хватит. Ладно, сделаем по-мужски – с маслом. Есть?
- Я же не знал меню, - заныл прищученный менеджер по закупкам и силосу.
- Тогда – чего медлишь, лети, - приказал жёстко кухарь, - одна нога здесь, другая там, и обратно таким же макаром.
К счастью, дежурное парное приложение к магазину уже улежалось на чахлом газоне сбоку строения, в тени, и удалось отовариться и уйти без помех.
Никогда ещё оба подельника не выказывали такого истинного уважения и даже подобострастия к опытному мастеру, закалённому в кулинарных изысках в многодетной семье с вечно голодными отпрысками, как сейчас, безоговорочно и без ворчания подчиняясь всем требованиям шефа. Под его жёстким руководством относительно скоро была относительно чисто вымыта и выскоблена картошка и собрано целое ведро относительно съедобного силоса. Однако мастеру пришлось умерить полномочия, поделившись частью с Натальей Сергеевной, отпросившейся с работы в беспокойстве за сохранность усадьбы от разрушительных рук сразу трёх приезжих мужиков. С её приходом святое дело пошло значительно быстрее, и скоро с помощью четырёх умелых и четырёх сующихся куда не надо рук постное углеводное ёдово было готово и оставлено преть до кондиции, а хозяйка принялась за изготовление пирожков. Да не каких-нибудь, а деликатесных, со свежей капустой, зелёным лучком и свежайшими яйцами, благо пышное тесто было принесено из сыродельни, которая, похоже, специализировалась на всём, что попало. Уволенная троица, не в силах удалиться далеко, слонялась около кухни, с наслаждением, распустив слюни, вдыхая упоительный аромат поджаривающихся пухлячков. Предстоял тяжёлый вечер, который, однако, удалось облегчить 5-литровой бутылью самодельного вина, выставленной хлебосольной хозяйкой, радующейся радости залётных мужиков.
Пировали во дворе за летним обшарпанным столом в присутствии тоже радующейся лохматушки, тоже оказавшейся любительницей пирожков, но не понадеявшейся на благородство двуногих обжор и уволокшей свой пирожок в конуру, чтобы там без помех обследовать начинку.
- Хорош сидор, - трезво оценил Фёдор Львович, причисляющий себя к знатокам элитных вин, когда дербалызнули по первой объёмистой кружке за знакомство и, как полагается, за присутствующих дам, - ничего не скажешь.
- Ты хочешь сказать – сидр? – поправил не меньший знаток телевизионных вин, не бравший в рот ничего хмельного неизмеримо сколько лет и пивший с разрешения мамы шампанское на Новый год только разведённое газировкой.
Фёдор Львович посмотрел на него неприкрытым сожалеющим взглядом.
- Да будет тебе, алкашу, известно, что пьёшь ты истинно русский напиток, и потому он назван истинно по-русски: сидор. А переиначен был каким-то французиком, который спёр у нас вот такой же пузырь, довёз до границы, не утерпел, хватанул лишку и на вопрос таможенника, что везёт в бутыли, пробормотал заплетающимся языком: «Сид..р..р!» и свалился впьянь. Знать надо, дорогой, свою историю не только по лозунгам.
Наши, хотя и не французы, осилив чуть более половины бутыли, тоже с непривычки окосели, и, естественно, по русскому обычаю потребовалось сообщить всем о кайфовом настроении, для чего продрать горло песней.
- Юра, давай, волоки инструмент, - попросил заводила, принявший на себя бразды тамады.
Друзья любили петь, любили свои голоса и своё трио, теша себя при каждой возможности советской, народной и, особенно, романсовой классикой. И даже послушный Юрий Петрович не слушался мамы, которая считала, что настоящему музыканту не пристало разменивать талант на вульгарщину, и очень жалела, что у сына не благородный барочный контртенор. А у того с юности прорезался хоть и небольшой, но приятный и чистый лирический тенорок. Иван Ильич, как мог, помогал мелодии бархатным баритоном, а Фёдор Львович украшал пение рокочущими басовыми припевками. Голоса были разные, но душевно созвучные. Чаще всего спевки происходили у Крепина в мастерской, и тогда его продвинутые не в ту сторону дамы в пику им включали на полную мощность музыкальный центр, но самозабвенные певцы не слышали никого, кроме себя, и скоро тукающий по мозгам музцентр глох, а женщины, вредничая, прятали уши за плотно закрытыми дверями и окнами. Голосили обычно насухо, а теперь, смочив горло и опьянив душу, запели особенно привольно, свободно и широко, вышибая слезу не только у себя, но и у единственной слушательницы. Русский человек не любит и не умеет радоваться, ему дай вдосталь поканючить, расстегнув душу, а потому начали, как всегда, с распевочной истинно русской: «Ах, ты, ноченька…». Потом плавно перешли к щемящим сердце песням и романсам на слова Есенина и Рубцова, не забыв и незабываемого Пушкина, вспомнили напевные русские и советские песни, всё больше и сильнее увлекаясь, радуясь слаженному голошению. Даже лохматка, не выдержав, решила поддержать, но не вытянув как следует верхи, смолкла и, свернувшись клубочком, слушала необычное завывание. Пели, забыв обо всём: где они, зачем здесь, кто они, чем живы, пели для себя… ан, нет: вдруг раздались оглушительные аплодисменты и бодрящие крики: «Во, дают! Чистые Кобзоны!». Оказывается, соседи, услышав сквозь открытые окна необычную трансляцию, оторвались от экранов и повалили на завлекающие звуки душевных мелодий и так густо облепили забор, что недолго ему и завалиться. Пришлось трио исполнить на «бис» ещё раз «Клён ты мой опавший…», а по стеснительной просьбе Крепина ещё и «Я вас любил…». Какая-то розово-молочная молодуха задорно закричала из-за заборной галёрки:
- Тётка Наталья, поделись, зачем тебе трое? – на что хозяйка, поднявшись и давая понять, что кина больше не будет, благоразумно ответила:
- Нельзя разрушать такое трио, такую песню, - и все, согласившись с ней, пошли по домам досматривать опостылевшие сериалы.
Поднялось из-за стола и замолкшее трио, и слышно стало, как тихо в округе, и видно стало в темноте, как много звёзд на здешнем небе. Фёдор Львович, не сдержавшись, широко зевнул, похлопал себя по рту, сказал задумчиво, с протягом:
- Чтой-то я приморился маленько, неплохо было бы и соснуть где-нибудь так, чтобы не мешать никому храпом.
Наталья Сергеевна приостановилась с уборкой.
- Прежние мои постояльцы любили ночевать в тёплые ночи на сеновале. Может, и вы? Простыни, одеяла и подушки дам.
- А что? – поддержал предложение хозяйки Иван Ильич. – Вполне! И даже замечательно!
- Не продует? – забеспокоился хилый тенор. – Может, надеть тёплое бельё?
- Да что вы! – успокоила хозяйка отеля. – Зароетесь в сено, никакой продув не возьмёт.
- Лезем! – решил за всех Фёдор Львович. – Никогда не ночевал на сеновале, хотя и писал не раз о таком способе. Надо же и на практике опробовать то, о чём пишу.

-4-
Устроились порознь, Чайкин и Крепин подальше от храповитого Толстова, поворочались, устраиваясь поудобнее, и затихли. Лежавший ближе к лазу Иван Ильич любовался звёздным небом и думал о том, что многократно прав древний Аврелий, заповедовавший жить так, будто ты вот-вот должен проститься с жизнью, будто время, оставленное тебе, есть нежданный подарок. А ещё думал о том, что судьба подарила ему редкостный случай, и им нельзя не воспользоваться. Сна не было, была только расслабленная усталость и душевное томление. Оказалось, и у других то же самое. Первым раскупорил тишину писатель.
- Хорошо-то как, так хорошо, что и не описать. – Помолчал, что-то хорошее обдумывая. – Лежу вот и тяжко мыслю: жизнь почти прожил, а так и не почувствовал настоящей жизни, такой, как этот вечер, как эта ночь, когда в душе покой, на сердце легко, а в черепушке ясно. – Ещё помолчал. – И почему гомо сапиенс задумывается о смысле жизни, особенно своей, только тогда, когда ему и жить-то большого смысла нет?
Ну, нет, Иван Ильич знал, зачем ещё живёт, хотя и допетрил до этого совсем недавно. Его цель была, хотя он раньше не знал о ней, а теперь знает: самопознание, самовыражение и самосовершенствование. Он перестал сомневаться в том, что занят любимым делом, и его житейская обязанность делать его лучше и лучше. Так что, даёшь самопо.., самовы.., самосо… и другие само…, и никаких нервотрёпок и сомнений. Эти самые само… возможны только через мастерство, а не через покаяние с биением себя в грудь.
- А между тем, - продолжал ныть большой Фёдор, - многие живут без смысла и забот о будущем, успокаиваясь тем, что знать этого никому не дано, и даже выхваляются тем, что и знать не желают. – Пошевелился, пошуршав сеном. – Может быть, я лопух перезрелый, что до сих пор сомневаюсь в том, что выбрал свою дорогу, своё дело. Да, меня читают, даже иногда сверх горлышка хвалят, но удовлетворения нет. Точит червь сомнения, кажется, что ползу в тупик, что правы домашние, которые моего ничего не читают и считают тунеядцем, запудривающим простым людям мозги. – Снова зашевелился, наверное, подгребая сено под голову для удобства. – Так оно и есть. Для кого пишем?
Друзья скромно молчали, хотя Иван-то Ильич железобетонно знал, что творит только для себя, не подчиняя кисть общественному мнению,  убеждённый, что аморфная масса всегда не права, и потому никогда не обращал внимания на критические писки слоняющихся по выставкам коллег-художников и искусствоведов, почему-то считающих святым делом марать грязью самые светлые картины. Он сам себе самый строгий и бескомпромиссный критик.
- Оказывается, для недоделанных охломонов и истеричных баб, балдеющих от слезливой любовной романтики и кровавых женских детективов, в которых слабосильные дегенераты, подобные читающим гомо-нон-сапиенс, всегда правы, увёртливы и всегда в выгоде. - Слышно было, как писатель-раб тяжко вздохнул, с ожесточением выплюнул попавшую в рот травинку вместе с критикой и продолжил жаловаться: - А иначе не издашься, останешься без «маней», семья выставит за дверь. Да и самому, признаться, хочется подержать свои печатные мыслишки в руках, взвесить труд, погреть душу. Слаб человечишко! -  снова обессиленно вздохнул сильный Фёдор. – Вот и приходится творить не по самочувствию, а в угоду потребностям деградирующего общественного сознания.
- Издают ведь? – вяло напомнил Иван Ильич. – Грех тебе жаловаться!
Фёдор Львович гулко откашлялся.
- Оно, конечно, так, да не очень. Душа в разнос себе, в оплату, должна подстраиваться под