В жизни бывают только две настоящие трагедии:
одна — когда не получаешь того, чего хочешь,
а вторая — когда получаешь.
Оскар Уайльд
«Почему человек повторяет эту ошибку из века в век? Почему свобода выбора, данная ему во благо, раз за разом играет с ним жестокую шутку?» - сидящий за столом пытался облачить свободно парящие мысли в череду мелких значков, и они выстраивались в аккуратные ряды, послушные воле писавшего, как солдаты в строю своему командиру.
Он медленно водил длинным гусиным пером по старинному манускрипту, скупо освещенному пламенем свечи в высоком канделябре. Комната была погружена в густые сумерки, мягко окутывающие окружающую обстановку, так что невозможно было различить того, что находилось за пределами огромного резного стола мореного дуба, кроме смутных, едва различимых очертаний. Сам же сидящий за столом был как бы соткан из тьмы, и даже огонек свечи трепетал где-то вверху, избегая светить вниз, словно опасался быть поглощенным этим мраком без остатка.
«Эти вопросы, ответы на которые я ищу всю жизнь, - увы! - так до сих пор для меня и не прояснились. Ни один из веков, каким бы великим и могущественным ни считали его люди, так и не приблизился к решению этой загадки...»
Небольшая, ярко освещенная комната, кажется холодной из-за сверкающих белизной кафеля стен и потолка, и белоснежного, накрахмаленного до хруста, постельного белья. У изголовья узкой кровати сидит мужчина. Изможденное лицо, красные воспаленные глаза — то ли от бессонной ночи, то ли от невыплаканных слез...
Двумя руками он бережно, словно сокровище, держит безвольно повисшую руку девочки-подростка, опутанную сетью разноцветных трубок и проводов. Ее алебастровое лицо напоминает лик мраморного изваяния — столь же красивый и столь же безжизненный. Лишь сложная аппаратура поддерживает в ней угасающую искру жизни.
Мужчина периодически забывается тяжелым сном, в котором его принцесса, его любимая девочка, позабыв обо всем, кружит, раскинув руки, в круге света... Она так рада подаркам - новым конькам и изящному норковому манто, что не замечает ничего вокруг: ни медленно падающих крупных пушистых хлопьев, ни толпы восхищенных зрителей, ни огромного самосвала, неизвестно откуда появившегося в этот поздний зимний вечер... Снова визг тормозов, и снова — в который раз за ночь — сила инерции одерживает верх, и грузовик чудовищной громадой наваливается на беззащитное тело, выдавливая из него по капле жизнь...
И вот он передо мной — жалкий и раздавленный, со всклокоченными волосами, дрожащими руками и искривленными губами, готовый в любую минуту расплакаться. В его голове бьется одна мысль, которую он повторяет, как молитву, слабым, надтреснутым голосом, умоляюще сложив руки:
- Верните ее... Прошу... Верните ее...
- Это невозможно. Она умерла.
- Но это несправедливо... То, что случилось с ней...
- Почему?
- Она так молода!
- Разве это имеет какое-то отношение к справедливости? Она просто умерла...
Этот человек вызывает у меня симпатию. Он добр, честен, искренен.
- Нет-нет! - мужчина смотрит на меня испуганными глазами. - Жизнь не ушла из ее тела! Она в коме!
Я усмехаюсь. Из тела! В этом-то вся суть.
Почему любовь — самое прекрасное чувство на свете — обрекает людей на страдания?
Почему любовь — самое возвышенное чувство на земле — заставляет людей предавать себя?
Он дал людям свободу выбора, а меня обвиняют в жестокости! Но нет, они сами захлопывают дверцы собственной ловушки!
- На что вы готовы ради нее?
Он даже не задумывается: «На все!»
- Чего же вы хотите для нее?
И снова все то же самое!
- Я хочу видеть ее улыбку! Слышать ее смех! Любоваться, как она бегает по травке...
Я... я... я...
Ваша беда в том, что вы видите только себя, только собственные желания!
- А вы подумали, хотела ли бы этого она?
Он удивленно захлопал глазами:
- Конечно! Разве может быть иначе?
- К сожалению, может...
Я вздыхаю и принимаюсь за свою работу. У меня, в отличие от людей, нет свободы выбора.
- Хорошо. Если я верну ее к жизни, что получу взамен?
- Все, что хотите!
- Например?
- Деньги! Все, чем владею!
- Этого у меня более чем достаточно...
- Тогда что же вам нужно?
- Душа.
- Я готов!
- Как легко вы согласились, даже не узнав, чья!
- Разве не моя?!
- Ваша — само собой. Но чтобы спасти ее, мне необходима и ее душа тоже. Причем нужна сейчас, немедленно, в отличие от вашей.
- Но...
Я твердо:
- Таково мое условие — душа в обмен на жизнь.
Пару минут в его глазах мелькали разноцветные искорки — это желания боролись с сомнениями, эгоизм вступил в противоборство со здравым смыслом.
Наконец он протянул мне руку:
- Я согласен!
Три крупные капли рубиновыми кляксами расплылись по живой ткани договора, бесповоротно скрепляя жестокие условия.
В то же мгновение лежащая на узком ложе девочка с разметавшимися по подушке волосами открыла глаза и села. Бледное личико стало наливаться красками жизни.
Не прошло и пяти минут, как девочка вскочила с кровати и легко, как белая бабочка, выпорхнула из комнаты.
Отец, увидев бегущую по коридору живую и здоровую дочь, чуть не задохнулся от радости. Он распростер руки и двинулся навстречу девочке. Но она, ловко увернувшись, проскочила у него под рукой и легко сбежала вниз, туда, где манила к себе веселыми огоньками нарядная елка.
Ее младший брат, рыженький малыш четырех лет от роду в синем матросском костюмчике, пыхтя и надув губки, пытался развязать ленточку на большой круглой коробке. Увидев сестру, он улыбнулся ей, не прерывая своего занятия. Но девочка осталась равнодушна к малышу и его затруднению.
С силой оттолкнув брата, так как он загораживал ей проход, она принялась перебирать подарки, даже не заметив, что малыш упал на пол и заплакал — не столько от боли, сколько от неожиданности.
Отец молча сверху наблюдал за маленьким происшествием. Он не узнавал свою дочь. Кажется, он начал что-то понимать...
«Что он поймет? Неужели снова, как это бывает всегда, во всем обвинит меня?
Ни образование, ни ученая степень, ни тысячи прочитанных им умных книг, к сожалению, не прибавили ему ни мудрости, ни понимания жизни.
Не может быть, я написал: «к сожалению»? Сожалею ли я? Честно говоря — нет! Это — лишь моя работа. Потому что, в отличие от человека, мой разум Создатель решил не отягощать свободой выбора. Я — заложник необходимой предопределенности. И что бы ни думали люди, в этом нет моей вины. Я — лишь исполнитель человеческих желаний, слепое орудие возмездия...»
Я замолчал, и в комнате повисла задумчивая тишина.
В камине бодро потрескивал сухими дровами огонь, наполняя гостиную теплом и уютом. А за стенами вовсю хозяйничала осень. Стучала в окно голыми ветками старых каштанов, поливала стекла холодными слезами, протяжно завывала в трубе студеным ветром.
Мы удобно расположились в огромных креслах, вытянув ноги к огню. Профессор с наслаждением потягивал любимую трубку с длинным мундштуком, я лениво вертел в руках изящную чашку китайского фарфора.
В университете мы были очень дружны. Приехав из разных концов страны, мы волею судеб оказались в одной комнате огромного кампуса. Не разлей вода, мы были завсегдатаями всех дружеских пирушек и университетских вечеринок. Но больше всего мне нравились вечерние беседы по душам и бесконечные споры на отвлеченные темы, которые мы в шутку называли разговорами «об эн-мерности пространства и бесконечности вселенной».
Мы были разными, но именно поэтому, возможно, нам и было так интересно друг с другом. Я называл его Профессором, так как он был фанатичным приверженцем науки, а он меня — Литератором. Я не обижался на него за это, ну разве что чуть-чуть... Тем более, что я и действительно несколько сентиментален и лиричен.
После окончания университета наши пути разошлись. Я уехал к себе в городок и занялся частной практикой, мой друг поступил в самый престижный институт, в лабораторию профессора С. За четыре года он достиг поразительных результатов, и сегодня в своем скромном доме я встречал без пяти минут доктора медицинских наук.
Сначала мы болтали о том, о сем, и я уже стал нетерпеливо ерзать на стуле. Заметив мое нетерпение, Профессор сразу после ужина предложил перейти в гостиную. Расположившись перед камином, вдыхая ароматы дорогого табака и свежесваренного кофе, я почувствовал вдохновение. Вот уже пару недель как мною овладела одна мысль, точнее, не мысль, а ощущение... И каким же облегчением было поделиться самым сокровенным с тем, кто понимает, кто живо откликается на каждую твою мысль!
Внимательно выслушав мой экспромт, Профессор какое-то время сидел молча, по лбу, словно волны, пробегали морщины, одна за другой.
Наконец, он заговорил.
- Эта идея не нова. Кажется, у Гете Фауст тоже продал душу Мефистофелю?
Я улыбнулся, совсем не удивившись невежеству моего друга, ведь прекрасно знал, что он ничего, кроме научной литературы, не читал с четвертого класса.
- У Гете проблема совсем иная..
Но Профессор ничуть не смутился.
- В самом деле? Извини. Я, честно говоря, не читал. Да это, собственно говоря, не так уж и важно. Но вот что меня и действительно интересует... - и он защелкал пальцами, словно пытаясь таким способом помочь себе четче сформулировать мысль.
Я застыл в предвкушении интересного разговора. Прошло несколько томительных минут. Наконец, мой друг начал.
- Скажи, мне показалось, или ты осуждаешь несчастного отца?
Я ожидал подобного вопроса.
- Не совсем. В этой ситуации нет виноватых, есть лишь жертвы. И отец, и дочь оказываются заложниками его слепой любви. По моему мнению, он поступает неправильно, руководствуясь лишь своим эгоистическим желанием вернуть жизнь дочери любой ценой. А пресловутая свобода выбора довершает дело.
- Но что плохого в желании вернуть жизнь дочери?
Я начал горячиться.
- Как ты не понимаешь! Дело не столько в желании, сколько в цене. Цене, которую придется заплатить отцу, но в первую очередь — дочери. Она здесь — главная жертва. Жертва произвола отца. Таких его деяний и поступков, о которых она не знала, за которые не может отвечать, но за которые должна будет расплачиваться.
Друг удивленно посмотрел на меня.
- Но не будешь же ты утверждать, что нечто подобное возможно в реальной жизни? Ведь эта ситуация придумана тобой от начала и до конца, и ничего подобного в нашей жизни быть просто не может?
[justify]- Ага, прибавь еще: в наш век
