Moof - часть вторая....
Медсестра, весь спектакль не сводившая зелёных печальных глаз с доктора, та, о которой только что задумчиво вспоминали Ашкенази и его высокая спутница, в это время находилась совсем недалеко от них. Видно, её навязчивые мысли телепатически проникали и в извилины их мозгов, раз они о ней только что подумали. Она так же неторопливо брела буквально в паре десятков метров от них, по параллельной улице, тоже изредка освещаемой только ненадёжным светом редких керосиновых ламп из окон приземистых домов. Её красивые гладкие ножки, обутые в простые белые парусиновые туфли, тихо ступали по холодной земле, бесшумно пронося её прекрасное, тёплое, налитое тело над неровной плоскостью парящей в пространстве планеты. Но её неторопливость была несколько иного рода, чем у доктора. Если он со своей подругой просто совершал приятную прогулку на свежем воздухе, то Дуся Штоль намеренно тянула время до возвращения в свою полуподвальную комнату, чтобы отсрочить крах своих видений, всё ещё витающих у неё после просмотренного спектакля. Она знала, стоит ей хлопнуть дверью своей маленькой и душной квартиры, и от этого звука её фантазии посыплются в щели пола, как хрустальный домик, по которому ударили большой оглоблей. Да и увиденная в театре картина очень расстроила её, чтобы не сказать больше. Не такого она ждала в этот вечер. Это была даже не ревность, а какая-то необъяснимая печаль, как прощание с хорошим человеком, увидеть которого уже почти нет надежды. Она, надежда, конечно, будет теплиться, но этот постоянный колючий раздрай в душе между безумной любовью и чёрной ненавистью не будет теперь давать жить комфортно и определённо, так, как это было прежде.
Ей всегда хотелось быть честным и принципиальным человеком, таким, как описывают положительных героинь в книгах и показывают в фильмах. Но этого никогда не получалось. Каждый раз она надеялась, что уж завтра непременно она станет именно такой. Но каждое утро она не могла точно определиться, какой именно принципиальной она должна стать? Примерной семьянинкой, отринувшей все буржуазные предрассудки и заблуждения и занимающейся только своей семьёй, бытом, думающей о рождении ребёнка? Трепетно заботящейся о своём вечно занятом муже и в свободное время занимающейся кулинарными экспериментами? Или свободной женщиной, тоже отринувшей все буржуазные предрассудки и заблуждения и думающей исключительно о благе общества и будущем страны. Бросившей личную жизнь для блага служения своей стране и своему народу. Под этим она в первую очередь подразумевала свою работу, изучение всех тонкостей профессии и более тесное сотрудничество с доктором Ашкенази, чьи поручения она и сейчас выполняла беспрекословно. Тем более он всё чаще и чаще стал поручать ей задания, напрямую не связанные с её обязанностями медсестры терапевтического отделения. Задания эти порой включали и очень интимную сферу, но она полагала, что это тоже составная часть её службы на благо родины.
Эти две равноценные ипостаси не давали ей спокойствия ни днём, ни ночью.
Дома на этажерке у неё постоянно лежала небольшая книжечка. Она сама не знала, зачем сунула её сегодня в сумочку. Возможно потому, что та иногда служила своеобразным домашним кошельком, куда они с мужем периодически совали между страниц небольшие заработанные ими деньги, чтобы не лежали на виду. К ним в гости почти никто и никогда не заходил, но мало ли что? Собиралась на спектакль она быстро и, торопясь поскорее закончить процедуру умывания, так как из жестяного тазика под навесным умывальником неприятно пахло прокисшим хозяйственным мылом, она просто бросила книжку в сумку, чтобы успеть к началу первого акта. А потом, увидев во время спектакля Марка Иосифовича со спутницей и нащупав книжку во время антракта, хотела раскрыть и прочитать, но потом поняла, что слова, написанные на бумаге, не смогут никак повлиять на реальные чувства. Всё на фоне происходящих событий казалось бессмысленным.
Крошечная брошюра, изданная на дешёвой газетной бумаге, должна быть своего рода этакой микробиблией, в которую молодые люди должны были заглядывать в каждом неразрешимом случае, или, точнее сказать, основной молитвой, как «Отче наш» в прежние времена, она должна была быть спутницей и советницей любого человека, связавшего себя узами брака. Страстный порыв сексуальной свободы первых революционных лет давно схлынул. О теории «Стакана воды» уже давно никто не рисковал говорить, на первое место выходил неоспоримый «Кодекс строителя коммунизма». Очень высокопарный, но предельно понятный даже совершенно неподкованному человеку. Так вот, брошюра была даже более упрощённым вариантом, чем этот кодекс.
На серой обложке значилось: Двенадцать половых заповедей революционного пролетариата.
Брошюра «Революция и молодежь», издательство коммунистического университета им. Я. М. Свердлова.
1. Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата — первая половая заповедь революционного рабочего класса.
2. Необходимо половое воздержание до брака, а брак лишь в состоянии полной социальной и биологической зрелости (то есть 20-25 лет) — вторая половая заповедь пролетариата.
3. Половая связь — лишь как конечное завершение глубокой всесторонней симпатии и привязанности к объекту половой любви.
4. Половой акт должен быть лишь конечным звеном в цепи глубоких и сложных переживаний, связывающих в данный момент любящих.
5. Половой акт не должен часто повторяться.
6. Не надо часто менять половой объект. Поменьше полового разнообразия.
7. Любовь должна быть моногамной, моноандрической (одна жена, один муж).
8. При всяком половом акте всегда надо помнить о возможности зарождения ребёнка и вообще помнить о потомстве.
9. Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально-полового завоевания.
10. Не должно быть ревности. Половая любовная жизнь, построенная на взаимном уважении, на равенстве, на глубокой идейной близости, на взаимном доверии, не допускает лжи, подозрения, ревности.
11. Не должно быть половых извращений.
12. Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешаться в половую жизнь своих сочленов. Половое должно во всем подчиняться классовому, ничем последнему не мешая, во всем его обслуживая.
Дуся была комсомолкой, не очень сознательной и не очень ревностной, не вникающей в тонкости идеологии, и порой в её сознании тускло вспыхивало чувство стыда и раскаяния, но его обычно мгновенно гасили приятные воспоминания о происходящем с ней. Ей часто в этой жизни приходилось врать. Но когда она врала, ей было стыдно – вот это и есть лучшая характеристика её всегдашнего душевного состояния. В семье у Дуси был один человек, который точно соблюдал эти нехитрые положения, и это был её муж. Сама Дуся пыталась бороться с собой только первые два месяца семейной жизни. Но слишком уж неподъёмными и невозможными к исполнению были требования, описанные в этом своде законов.
Муж у медсестры Дуси работал водителем небольшого грузовичка ГАЗ-АА, коих совсем недавно две штуки пригнали в город и поставили на самые ответственные участки работы. В народе их сразу стали называть «полуторками», так как по низу деревянного заднего борта у них белыми буквами была выбита трафаретом надпись – грузоподъемность 1,5 т. Причём если мелкое слово «грузоподъёмность» быстро заляпывалось грязью, то цифры один и пять были большого формата и всегда хорошо видны. Таким образом, общее число автомобилей города увеличилось до трёх. Был ещё старенький неторопливый Форд, отвозивший рабочих на пригородные лесопилки и снабжавший бочками с водой далёкие от речки артели и цеха, но с появлением новых авто его стали насмешливо, а порой и презрительно именовать буржуйской «колесницей» и из числа нормальных машин исключили. Один новый ГАЗ отдали в отдел агитации и пропаганды партийного бюро райкома, где он служил для наглядной демонстрации успехов молодого советского автопрома и перевозил наглядную агитацию для городских общественных парадов и прочих мероприятий, а второй развозил хлеб из городской хлебопекарни. Как раз водителем этого грузовичка и был муж Дуси Штоль.
Мужа звали Коля, и он настолько безумно влюбился в свой новый автомобиль, что был готов дневать и ночевать в гараже, прямо в тесной фанерной кабине, чтобы только не расставаться с ним ни утром, ни вечером. Из-за чего почти перестал бывать дома и забросил все свои прежние увлечения: рыбалку и настаивание бражки на ранетках. Сам он не имел презренной буржуазной привычки умываться по утрам, а тем более чистить зубы и ботинки. Но он бы никогда не допустил, чтобы грузовик выехал за деревянные ворота комунхозовского гаража неумытым. Влажной тряпочкой, тщательно стираемой после каждой уборки, он любовно протирал его каждое утро, начиная с переднего бампера и кончая выхлопной трубой. Особенно тщательному мытью подвергалась фара грузовичка, одиноко висевшая на его правом крыле. Он натирал её так, как в прежние времена домработницы не натирали медные самовары и хрустальные рюмки для наливок. Он даже от удовольствия от процесса мурлыкал, как кот, тихую песенку с непонятными словами. За тот год, который он проработал за рулём этого отечественного шедевра, скрипевшего и трещавшего на всех неровностях сибирского пейзажа, он так досконально успел изучить этот самодвижущийся агрегат, что мог с закрытыми глазами показать, где находятся небольшие царапины на шасси и на раме. И где облуплена краска в самых потаённых местах, куда нормальный человек и не догадается заглянуть. Он на
