же не оставлял. Он был молод, не дурен собою и уже строил туманные планы на дальнейшую жизнь, где-нибудь вблизи столицы.
Всё рухнуло в один ненастный день, когда полк выехал на учебные сборы в Гатчину. Жёлтые кирасиры в кавалерийской градации числились не только лейб-гвардией, но и тяжёлой конницей, и поэтому имели в арсенале своих вооружений длинные копья, которые в реальном бою были абсолютно бесполезны и выполняли больше декоративную функцию, нежели практическую. Использовались в основном для парадных маршей и показательных выступлений, чтобы эффектнее показать равнение конного строя и психическую атаку, называемую «лавой»!
В тот день его эскадрон, переправлявшийся к месту летнего лагеря, припустил аллюром, чтобы успеть к инспекторской офицерской комиссии, так как ожидался приезд самой императрицы. Кони скоро мчались по пыльным дорогам, и ветер обдувал разгорячённые лица впавших в азарт всадников. Нижние концы копий упирались во внутренний край стремени, так как долго держать копье на весу одной рукой было совершенно невозможно. Ехавший впереди совсем молодой солдат буквально на секунду ослабил хватку древка копья. Конь на неровности дороги замешкался и споткнулся, копьё выскользнуло из уставшей руки, тупым концом ударилось о пыльную дорогу и стало стоймя валиться в строну, обратную движению скачущего эскадрона.
Вот на острие этого копья на всём скаку и наскочил всадник, скакавший следом за неловким кирасиром. Железное жало пробило живот и задело позвоночник, выбив всадника из седла.
Медицинский офицер как мог остановил кровь, эскадрон продолжил движение, а покалеченного повезли на телеге в госпиталь.
Жизнь его умелые доктора успели спасти, а вот здоровье раненого пришло в полную негодность. Пролечили его в госпитале почти год и комиссовали по болезни. Сослуживцы и командиры собрали ему в дорогу приличную сумму серебром, искусные полковые доктора заказали в корсетной мастерской специальное приспособление для поддержания правильной осанки, так как повреждённый позвоночник совершенно потерял способность держать на себе тело. И, посадив на поезд, попрощались с ним. Так гораздо быстрее, чем он мог предполагать, он и оказался в родных краях.
В ту пору он ещё мог с помощью выданного ему корсета сохранять осанку, свободно передвигаться и даже не очень быстро бегать. По случайности именно в тот момент в слободке на краю городка умер водовоз, снабжавший этим природным продуктом всех, кто не имел возможности самостоятельно возить воду из реки. И он, сразу же купив на остатки вручённых ему полковыми товарищами денег небольшого, но выносливого тувинского коня, телегу с санями и большую водовозную бочку, занял это доходное место. Буквально через пару месяцев он женился на мещанке из пригорода, бывшей в прислугах у доктора Бонса, и еще через семь месяцев жена родила ему девочку. Тёща и жена утверждали, что девочка родилась недоношенной, поэтому получилось такое несовпадение в сроках. Но недоброжелатели из соседей, загадочно и иронически улыбаясь между собой, делали всякие неприличные намёки на слишком быстрое замужество, слишком быстрые роды и слишком доброго к ней доктора, которого бывшая служанка уговорила стать крёстным отцом прекрасной светленькой и глазастой девочки, совершенно не выглядевшей несчастным и недоношенным младенцем.
Не очень часто, но бывало, что на день ангела и рождество доктор баловал свою крестницу небольшими подарками или вручал пару хрустящих купюр на сладости. Он действительно был очень добрым и на слухи никакого внимания не обращал. Но слухи всё же дошли и до законного мужа и однажды средь бела дня он сорвался и накричал на доктора, наговорив много несуразностей и обидных слов. Доктор молча выслушал, шлёпнул вожжой своего коня по гладкому крупу, и с тех пор больше его пролётка не останавливалась у дома водовоза.
А тем временем здоровье у отца девочки стало ухудшаться. Двигаться ему становилось всё труднее и работу выполнять приходилось всё медленней. Но совсем бросить работу он уже не мог. Водовозное ремесло и торговля гусями, которых стала держать жена, были источниками дохода семьи. Летом спасал большой огород, но зимой становилось совсем туго. И тогда в семье бывало по неделе сидели без хлеба, ожидая, когда пользующиеся услугами водовоза сумеют внести плату за эту услугу. Должность водовоза никогда не была уважаемой в этом околотке, и постепенно пренебрежительное отношение к покалеченному солдату вошло здесь в привычку. Злые на язык мальчишки насмехались над оборванной одеждой водовоза, хоть и сами были одеты не намного лучше. А одежда постоянно портилась, потому что заполнение бочки на реке было процессом, при котором ведро постоянно цеплялось за складки одежды, и никакие кожаные фартуки не могли спасти от постоянных зацепов и порывов. А денег на покупку новой просто не хватало. Мальчишки бежали зимой за его санями, выкрикивая насмешки и ругательства, а он в ответ только молча грозил им кулаком, да пытался достать своей верёвочной плетью особо донимавших его. Сани были похожи на большой обледеневший ковчег, плывущий по заснеженным улицам. Толстые сосульки от потёков воды совершенно изменяли их форму и объём бочки. Сам возчик тоже напоминал непонятное существо в своём полушубке, неравномерно покрытом корочкой льда на локтях, на полах и в негнущихся штанах, покрытых латами того же льда и инея. Соседи недолюбливали его жену, считали легкомысленной дамочкой, что завела ребенка без законного венчания. Да, так считали. Хоть в большинстве своём почти они все в девичестве открыто гуляли с парнями, солдатами и приказчиками.
Саму девочку обзывали «горбуньей», «горбатой» и «водоноской», имея в виду внешность и работу её отца. Они искренне полагали, что отцовский горб передастся ей по наследству и, повзрослев, она станет такой же уродливой и скрюченной в районе груди, как и её отец. Относились к ней свысока и никогда не принимали в свои игры. Сколько слёз она пролила, известно было только одному Богу. Правда, , когда она выросла и стала видной девушкой, затмив красотой всех сверстниц, считавшихся раньше красивыми, ей было лестно наблюдать, как эта же выросшая ребятня, открыв рты, смотрит ей вслед и не может скрыть своего восхищения. Но прошлого не вернуть, детство было отравлено ядом всеобщего презрения и пренебрежения. Этой маленькой девочкой и была Дуся Штоль.
К своему крёстному отцу она так и не подошла, потому что постеснялась и потому что поняла, что даже поговорить им будет не о чем.
И тем вечером после ресторана они шли с Ашкенази в полной темноте, не боясь, что их кто-то увидит, крепко держась за руки, и Дусе хотелось целоваться на каждом углу. Она останавливалась, поднималась на цыпочки и легонько прикасалась губами к губам Марка Иосифовича. Чувство благодарности и любви разливалось в её душе, ставшей от вина ещё больше и тёплее. Придя к доктору домой, они не стали включать свет, разделись прямо на пороге комнаты, побросав одежду на старое рабочее кресло, и так крепко слились в объятиях, что до самого утра, пока за окнами не забрезжил хмурый рассвет, не разжимали рук. Лежа спиной на шелковой простыне, задыхаясь от страсти, в короткие перерывы отдыха она жаркими губами шептала в мужскую твёрдую ушную раковину: «Люблю вас, Марк Иосифович, очень сильно люблю и буду любить всегда». На шутливый шёпот доктора: «А не заревнует ли Коля?» - она, задыхаясь от телодвижений, отвечала страстно и совершенно серьёзно: «Я и Колю, Марк Иосифович, тоже люблю, и хочу быть ему хорошей женой, но вас я всё равно сильней люблю. И хочу, чтобы вы меня тоже любили и никогда не бросали одну. Мне так не хватает вас!» – после этих слов доктор надолго замолчал и до самого утра, казалось, обдумывал это удивившее его признание. То утро было прекрасным и нежным. Они, перекидываясь улыбками, собирались на работу, пили сладкий чай с халвой из семечек подсолнуха и свекольной патоки и были по-настоящему близки и счастливы.
И вот теперь после спектакля, бредя по улице, она испытывала такое знакомое ей с самого раннего детства чувство смертельной обиды.
Уже больше месяца Дуся умирала от ревности. Просто засыхала мыслями и душой, как нежная водяная лилия, на жгучем песке. Так она характеризовала своё состояние, пытаясь подобрать более точную метафору из прочитанных ею книг. Ей хотелось одновременно броситься доктору на шею, зацеловать его шершавые от вырастающих щетинок щёки и задушить в крепких объятиях. И через минуту расплакаться на его плече и потом расхохотаться ему в лицо, с презрением отвергнув его домогания. Но он и не собирался её домогаться, а наоборот, стал необыкновенно вежлив и корректен с нею, поэтому такое было пока невозможно. Самым лучшим и надёжным способом жестоко отомстить ему, была бы возможность внезапно умереть, ну например, например… утонуть в реке! Но желательно так, чтобы было перед смертью не очень холодно, потому что по реке морозное течение гнало ледяную шугу и жёлтую глину вперемешку с обломанными стволами и ветками смытых с берегов деревьев. Поэтому была высока вероятность, что её красивое и молодое тело потом не смогут найти в этом смертельном потоке, способном своей силой перемолоть даже метровые валуны.
Можно было, эффектно оставив небольшую красиво написанную записку: «Прошу никого не винить в моей смерти, я просто устала от горестей жизни»,- отравиться противно пахнущими фосфорными спичками, что продаются на базе потребкооперации. Но это тоже не было самым хорошим вариантом, так как говорили, что тогда лицо покойника приобретает отёчный вид и неприятный восковой оттенок и румянец на щеках совершенно исчезает. Идея с повешением тоже не вдохновляла её, так как она не хотела долго мучиться перед смертью, полагая, что достаточно уже намучилась и в этой жизни. Да и странгуляционная борозда, или как её там правильно называют, на её прекрасной шее не добавит эстетического удовольствия всем провожающим её в последний путь.
А она уже очень хорошо и зримо представляла себя лежащей в обитом розовыми и фиолетовыми лентами сиреневом гробу, густо обсыпанной по бокам бесчисленными живыми цветами и в белоснежном платье, о котором она всю жизнь мечтала, но
