Словарик. Опыт. Б. Часть 2.

  Библиотека. В училище, где я служил, была неплохая библиотека. Предназначалась она, конечно, в первую очередь для курсантов. Я даже и не знаю больше ни одного солдата-срочника, который был бы в ней записан, кроме меня. А ведь у нас служило человек семь уже технарей с высшим образованием (тогда они служили по году), но не окончивших военную кафедру (по-моему, они все были «вечерники») И ещё человек десять студентов-недоучек, вроде меня, со второго, третьего (а один даже с шестого) курсов вечерних же или заочных отделений. Правда, гуманитарием был  только я. Остальные ходили в  будущих инженерах, а Сашка Никаноров, сын знаменитого когда-то футболиста, учился в инфизкульте на экзотической для меня тогда (и до сих пор) специальности «тренер по футболу». Однако библиотеку и они не посещали.
  Я же записался туда сразу, как только очухался немного от «карантина», нарядов, подъёмов-отбоев, окриков сержанта – в общем, от достаточно нервозной жизни «молодого», когда начал потихоньку привыкать к жизни в армии. Тут я стал обнаруживать, что так называемого «личного» времени хватает не только на писание писем и подшивку подворотничка к завтрашнему осмотру. А ещё узнал, что после обеда меня обязаны, по моему запросу, отпускать в санчасть, на почту и – в библиотеку. Лучше всего, конечно, было отпрашиваться в санчасть («зуб болит!») Тогда, считай, всё время после обеда в твоём распоряжении – кто его знает, когда врач примет (на почту и библиотеку давалось по часу) Но, естественно, слишком часто проситься в санчасть не следовало – могли, в конце концов, и проверить…
  В общем, стал я регулярно посещать библиотеку. До сих пор помню сдержанное, но заметное удивление библиотечных барышень по поводу меня, солдата-срочника. Я, конечно, не преминул прихвастнуть и прибавил себе два курса вуза, оказавшись, таким образом, четверокурсником. Так и написал в анкете: образование – незаконченное высшее. Между прочим, мелькала и такая мысль: завести роман с какой-нибудь из библиотечных барышень. Однако их первичное удивление скоро прошло, и они перестали обращать на меня внимание: хоть и москвич, хоть и с незаконченным высшим, а курсант-ростовчанин, как ни крути, более надёжная синица в руках. Выйдешь замуж за лейтенанта – глянь: а он уже генерал! Или, в крайности, настоящий полковник. Да хоть майор! Вообще тогда ещё замужество за кадровым военным традиционно считалось удачным. Потом были провальные годы нищенства офицеров, а сейчас вроде опять престиж их возвращается в общество и, соответственно, в девичьи размышления. Ну и слава Богу – чай, не чужая армия, своя…
  Сначала я обратился к литературе художественной. Запомнил из того времени две книжки: «О хлебе, любви и винтовке» Петкявичуса и «Моби Дик» Мелвилла. О Петкявичусе потом ничего не слышал, хотя, как теперь мне сообщила Википедия, он был довольно видным писателем и коммунистическим деятелем в Литве, и даже одним из организаторов Саюдиса (потом, правда, поссорился с Ландсбергисом) Мне тогда название очень понравилось, а про содержание романа сказать ничего не могу – не помню абсолютно. Что-то о послевоенной борьбе с «лесными братьями» в Прибалтике. Ну, «Моби Дик» запомнился лучше, хотя перечитывать его сейчас я бы не стал. И тогда много страниц пропускал из-за длинноватых описаний. А потом меня перевели в штаб, и тут я развернулся. Начал с «Диалектики природы» Энгельса. Здесь уместно вспомнить, как классе в восьмом я взял книжку того же автора «Происхождение семьи, частной собственности и государства», залёг с ней в ванну – и очнулся от озноба: вода совсем остыла. Зачитался, стало быть. Это я к тому, что мальчик я всё-таки был не совсем обычный. (Хотя обычен, конечно, кто ж?) В общем, довольно скоро, составляя графики нарядов, невещественно набрёл на одну идею, которую и до сих пор считаю продуктивной, хотя построена она была тогда на совершенно скудном материале (при всём том, что библиотека, повторяю, вполне могла считаться хорошей)…
  Гегель не давал мне покоя ещё со школы. Теперь была возможность не спеша освоить этот обязательный, как я полагал, базис. (Ведь и проповедники Великой Истины постоянно на него ссылались, не слишком сердито журя за историческую ограниченность) Я взял в библиотеке «Науку логики»! Все три тома! А также «Философские тетради» Ленина, где он как раз Гегеля и конспектирует. А ещё – комментарии современного философа. (Естественно, сверхмарксистского, другого не могло оказаться в училищной библиотеке). Его фамилии не помню, но это и неважно, потому что почти сразу увидел, что он именно просто дурак. «Ну и что? – думал я. – Он мне хоть термины будет растолковывать»…
  Я вёл двойной конспект: Гегель в параллель с Лениным. Я продирался вслед за великим практиком революции сквозь тезисы и антитезисы, модусы и дефиниции, от тождества к противоречию, от Ничто к Нечто… «Темно, темно», - помечал частенько в своих конспектах Ильич, и я был с ним согласен (правда, он-то, трудяга, читал в оригинале, по-немецки). Штудировал я классика, между прочим, уже не только ради самообразования. Именно к тому времени у меня окончательно вызрела идея, которой сначала я сам испугался. (На сохранившейся тетрадке с её кратким изложением мной было нацарапано – уничижение паче гордости! – «В порядке бреда»)…
  Коротко говоря, я, упоённый трубным гласом единственной философии, которая бралась не просто объяснить, но изменить мир, начал, в меру сил, анализировать не что иное, как социализм. Тогда его называли «развитой»; термин «реальный» появился, кажется, попозже… Немедленно выяснилось, что никто (никто!) из философов-марсистов не смог сформулировать основное противоречие социализма так же коротко и ясно, как в случае с капитализмом: между Трудом и Капиталом. Жалкие потуги, отразившиеся в тягомотной журнальной дискуссии (я и журналы философские стал почитывать; библиотека в училище была, повторюсь, по тогдашним  меркам очень неплохая), эти потуги только подчёркивали научную немощь. У «развитого» социализма никому не удавалось обнаружить основного, движущего развитие, противоречия. Гегель уже проник ко мне в кровь, и я твёрдо мог сказать: явление без внутреннего противоречия мертво, оно вообще не существует. Значит, следовал безупречный по логике вывод, никакого социализма у нас нет. А есть что-то вроде государственного капитализма, который ешё только предстоит трансформировать в социализм. Я для этого будущего строя и формулировку основного противоречия придумал. Дескать, когда действительно будет снято противоречие между Трудом и Капиталом, выявится противоречие внутри самого Труда: между деятельностью приспособительской, ради потребления, и деятельностью творческой, ради развития…
  Всё это – вкратце, я тогда много наформулировал. И – что интересно! – в основе всех моих рассуждений лежали весьма ограниченные знания. Две-три схоластические книжонки, десяток пустопорожних статеек – и всё. Ну, конечно, ещё и вышеупомянутый Георг Вильгельм Фридрих. Великий – без дураков. Это теперь я понимаю, что его учение лживо в корне: «мудрость века сего» выдаётся им за мудрость Божественную (потому-то он так и пришёлся марксистам). Это теперь я согласен с Честертоном, что Гегель, по большому счёту, просто безумен. Согласен! Но в этом безумии была своя система, вернее, как я уже и написал ранее, – Система. Другое дело, что её можно было применять по-разному и в принципе – в строгом соответствии с дисциплиной мышления – додуматься до чего угодно. Хоть, как показывает история, до «трудовых армий», заложников по родству и т.п. Я, юный марксист конца двадцатого века, скрупулёзно следуя гегелевской логике, довольно быстро пришёл к прямой по тем временам уголовщине, ибо антисоветчине. Причём я-то искренно считал себя именно правоверным коммунистом – в отличие от тех циников или узколобых придурков, которые, так сказать, определяли политику партии. Ясное дело, им это вряд ли могло бы понравиться. Большая, что и говорить, была мудрость в том, что Библия для католиков когда-то существовала только на латыни, доступной избранным. Перевели на национальные языки – и получили Реформацию…
   А выводы-то были сделаны в целом, ей-Богу, правильные. Я и сейчас от них не откажусь. Если человечество не вымрет самопроизвольно, непременно придёт время, когда именно в сфере отношения к Труду разгорятся подлинные страсти. Но это, как походя заметил очень и очень, кстати, непростой и сейчас, по-моему, незаслуженно совсем уж отодвинутый Маркс, будет возможно только тогда, «когда человек перестанет быть непосредственным агентом производства». Сами понимаете, как нескоро это случится, если случится вообще… Я перечитываю сейчас тогдашние свои рефераты и умиляюсь почти до слёз. Какой же я был умный! Формулировал, ёлки-палки, как чеканил…
Роман с библиотекой кончился, как кончается почти всё на этом свете, грустным анекдотом. Перед самым дембилем (см.статью) у меня украл все три тома Гегеля – уже из каптёрки, где я, после изгнания из штаба, вынужден был их хранить, – майор Дейнега. Я с ним столкнулся прямо у входа в каптёрку, он засмущался, я почему-то сразу всё понял (он был книголюб), но не мог же я лезть к нему портфель! А Виталий Демьянович, находившийся тогда в каптёрке, лишь отводил глаза и мямлил что-то настолько жалкое, что я его пощадил, не стал наседать. В библиотеку же, оформляя «бегунок» на дембиль, купил с десяток пропагандистских книжек в магазине. Они было поартачились – мол, надо равноценную замену, но – куда им было деваться? – я уже был демобилизован приказом по училищу… Специально вот написал сейчас настоящую фамилию этого майора, чтобы – а вдруг? – хотя бы его потомкам стало стыдно за предка. А в суд подать они не смогут – имени-отчества я не указываю (да я его и не помню), а и ушёл он в запас, наверное, полковником. Был к карьерному росту предрасположен.

  Блат. «Мудак твой дед!» - бормотал мне в спину сержант Маркарян, ведя из «карантина» в строевой отдел. Я ещё не принимал присяги и не имел права даже самостоятельно передвигаться по территории училища. – Люди большие деньги платят, чтобы здесь служить, а он…
Дело в том, что мой дед в своё время дослужился до генерал-майора. Мало того, когда-то он воевал в Испании под началом Горвоенкома Москвы того времени. И дед обратился к своему старому приятелю с просьбой, чтобы меня отправили служить в Московско-Минскую Пролетарскую дивизию, где лет пятнадцать служил он сам, откуда он ездил в Испанию, а потом в Китай, и где его портрет висел, между прочим, в Музее боевой славы. Я не возражал, мне было всё равно (несчастная любовь, то да сё)… Я был приписан к артиллерии, и Главвоенком обещал, что всё устроит. Однако на городском сборном пункте был такой невообразимый бардак, что меня потеряли и направили совсем в другом направлении : не в Калининград (тот, который бывший Кенигсберг), где стояла тогда эта дивизия, а в Ростов-на-Дону. И дед, узнав об этом, взял на меня отдельное направление и – в последний, как потом выяснилось, - раз в жизни покатил на поезде дальнего следования забирать меня из училища…
  Словами Маркаряна я был смущён, да к тому же