Захар и жёлтый блюз осени

  Из цикла "Захар"

  Чувствовалось приближение осени… Нет, не той, что на самом деле якобы давно уже наступила в полном соответствии с общепризнанным календарём, а осени настоящей, с внезапными порывами промозглого, холодного ветра, с ежедневно меняющей цвет листвой неожиданно осиротевших деревьев, с теряющим силы  и буквально на глазах редеющим разнотравьем широко раскинувшихся в перелесках подмосковных полей. Осень приблизилась вплотную, но отчего-то не торопилась окончательно вступать в свои права. Или же собиралась с силами, или же просто, себе на потеху, изредка позволяла загрустившему солнцу опрыскать вдруг яркими лучами остывающую день за днём землю.  Какое-то едва ощутимое тревожное ожидание, казалось,  затаилось повсюду вокруг, и, как бы природа не старалась напоследок удивить щедрыми погожими днями и ярким и жизнерадостным солнцем, как бы ни силилась она одолеть это собственное своё подспудное беспокойство, всё равно, странный и тревожный фон чего-то неизбежного и неминуемого насыщал собой окружающую атмосферу и угрюмой тенью присутствовал везде и во всём. Божьи твари, населяющие природу, тревогу эту только усугубляли, потому что не было уже в них былой ликующей жизнерадостности и прежнего восторга, потому что всё живое чувствовало и, наверное, знало, что впереди, что совсем скоро – долгая зима. Незримое облако тихой и покорной грусти всё больше накрывало собой окружающий мир, но, странное дело, сама жизнь от этого не становилась хуже, или лучше, нет, жизнь просто продолжалась, привычно торжествовала и, несмотря ни на что, не уставала радоваться самой себе.  Просто её радость теперь была подёрнута лёгкой вуалью терпкого на вкус постижения самой себя и отягощена сладостной истомой горделивого бремени очередного  познания. Циклического познания  всё новых тайн из неисчерпаемой и драгоценной россыпи завораживающих загадок вселенной…
    Вдыхаемый полной грудью студёный и чистый воздух напитан был пронзительным запахом осени. Запахом, который невозможно передать на словах, невозможно описать, но который, наверное, знаком каждому с самого раннего детства.
    Захар, голодный и усталый, возвращался с работы на свою съёмную квартиру. Дети ещё вчера предупредили его, что после занятий в институте они, всем своим курсом, отправятся к кому-то на день рожденья, а потом, в том же составе, переместятся в ночной клуб, и до самого утра будут там самозабвенно сбивать каблуки на танцполе.  Захар не возражал, хотя и не удержался от полагающихся, в таких случаях, напутствий. Дети великодушно прощали ему прогрессирующее с годами, помимо его воли, занудство и с ангельским терпением и с самым серьёзным и непроницаемым видом важно кивали головами, в знак своего полного и безоговорочного согласия с его заботливыми, сотни раз повторяемыми предостережениями. И даже если он вдруг сбивался в поисках подходящего выражения, они тут же, дружным хором, подсказывали ему необходимые нужные слова. Поэтому, последняя точка в такого рода обязательных и непременных напутствиях всегда озарялась озорными и счастливыми улыбками и хорошим настроением обеих сторон. А происходило всё это, по твёрдому убеждению Захара потому, что, во-первых, дети любили его искренне, любили всей душой, а во-вторых, потому, что, как он надеялся, они прекрасно понимали, что вот такого, как он, демократичного папашу ещё надо было поискать!  Хотя постоянная, не отпускающая сердце тревога за них не покидала Захара с самого момента их появления на свет. Но такова была, думал Захар, наверное, участь всех, без исключения, родителей.
    Полупустой служебный автобус, рассекая осенние лужи, комфортным и мягким ходом мчал Захара домой. Сумерки пасмурного дня обернулись сумерками пасмурного вечера, мелкий дождь моросил, не переставая, и хотелось, как можно скорее, очутиться в домашнем тепле, переодеться во всё сухое, включить телевизор и засесть, наконец, за обжигающе горячий и вкусный ужин. Который, однако, ещё предстояло приготовить. Самому. А потом долго и обстоятельно, смакуя, прихлёбывать крепкий, с лимоном, дымящийся ароматным паром, свежезаваренный чёрный чай. У Захара рот наполнился голодной слюной и он, улыбнувшись самыми уголками губ, отвернулся к окну. За мокрым стеклом  размыто сияли разноцветные огни неоновых реклам. Огни эти отражались в торопливом людском потоке, в непрестанном движении мокрых плащей, курток и зонтов. "Ну, вот" – Вздохнул Захар, - "Вот и кончилось короткое наше лето". Он с лёгкой грустью думал сейчас о том, что вновь пришедшая осень в который раз равнодушно добавила его жизни ещё один безвозвратно истраченный год. Прошлое отодвинулось дальше, ещё на один шаг, на полных четыре времени года, на очередные триста шестьдесят пять дней и ночей. Отодвинулось в туманную дымку воспоминаний, но воспоминаний, всё-таки,  преимущественно романтического оттенка. Романтического, потому что Захар, несмотря на далеко уже не юношеский свой  возраст, продолжал, тем не менее, и невзирая ни на что, оставаться неутомимым романтиком и, не в пример некоторым своим ровесникам, так и  не подрастерял за вереницей незаметно промчавшихся лет свежести чувств и способности  искренне и чуть ли не по-детски восторгаться окружающим миром. Даже из самых безрадостных эпизодов собственной жизни Захар, благодаря, должно быть,  своей по-особенному устроенной природной ауре, всегда умудрялся вычленять некие положительные составляющие, а потому изредка всё же посещающее его состояние кратковременного уныния  оказывалось именно кратковременным, и очень скоро, легко и просто, изгонялось из его сердца самым непринуждённым и естественным образом.

    Недавно у Захара был день рожденья. И он его, худо-бедно, справил. Впрочем, справил так же, как и всегда, во все предыдущие годы. То есть, можно сказать, что никак. Стоит заметить, что у Захара в году было два самых любимых и главных праздника. Праздниками этими были: Новый Год и день его рождения. Хотя, если соблюдать хронологию, то есть, порядок событий, то сначала, всё-таки,  день рождения, а уже потом – Новый Год. В преддверии и того, и другого знаменательного события, в душе у Захара понемногу воцарялось, как он сам снисходительно полагал, какое-то неподдающееся рациональному объяснению легкомысленное и глупое ликование, кровь в жилах отчего-то радостно ускоряла свой бег, и он, раз за разом, с удивлением обнаруживал, что где-то в самых потаённых уголках его подсознания вдруг начинала оживать бывшая когда-то, в далёком теперь уже детстве, чистая и искренняя  вера в чудо. Вера в какую-то сказку, в волшебство, чародейство, во что-то удивительно прекрасное и восхитительное. Ему казалось, что уже совсем скоро с ним обязательно должно будет приключиться нечто очень значительное, доброе и большое. И он, преисполненный светлой и торжественной радости, терпеливо ждал. А потом… Потом вполне предсказуемо ничего особенного не происходило и Захар, с лёгкой горчинкой привычного уже сожаления, ядовито иронизировал над собой, потому что, во-первых, с каждым прожитым годом то самое легкомысленное ликование так никогда и  не находило себе никакого оправдания в последующей жизни и оказывалось следствием элементарного самообмана, и, во-вторых, просто потому, что в иронии Захар с годами научился находить  для себя некоторое, пусть даже слабое, но утешение. И чем больше прожитых лет оставалось у него за спиной, тем более пустым и глупым это самое легкомысленное ликование ему представлялось. Бывало, что Захар, некоторое время спустя после упомянутых и с таким волнением ожидаемых праздников, начинал даже испытывать что-то вроде чувства обжигающего стыда и досадной  неловкости перед самим собой.  Но это, опять же, благодаря особенностям его натуры, продолжалось недолго. "Значит, всё ещё впереди" – По-мудрому заключал Захар и с той же мудрой покорностью весь без остатка и даже с некоторой торопливостью погружался в итоге в привычный житейский водоворот. Однако, в последнее время, с Захаром начали происходить довольно странные и тревожные вещи. Он, например, мог неожиданно проснуться посреди ночи и с пронзительной ясностью вдруг почувствовать, насколько, оказывается, одиноко и сиротливо живётся ему в этом огромном мире. Он внезапно просыпался с этим непрошенным ощущением, широко открывал глаза, и ему с трудом верилось, что он вообще спал.  Беспощадная и никогда прежде не возникавшая у него мысль о собственной абсолютной своей незащищённости перед этим миром вдруг являлась ему в холодной своей наготе и с деловитой сосредоточенностью пеленала его паутиной тихого и какого-то липкого ужаса. Ужас последовательно и неторопливо завладевал каждой клеточкой его застывшего в напряжении тела, вытравливая из него былую веру в доброту и справедливость и плотоядно усмехаясь над его наивной любовью к жизни.  Над той самой любовью, которой он, всегда и неизменно, буквально заражал окружающих! Липкий ужас стылым своим прикосновением парализовывал волю, а в грудной клетке, на сердечной её стороне, вдруг противно начинала копошиться ранее незнакомая ему тупая и незатихающая боль. "Ну, вот", - Неуклюже пытался в очередной раз иронизировать Захар, - "Прогресс налицо! Растём над собой!.. И откуда только взялась эта чёртова боль?" Так продолжалось какое-то время, но потом сердцебиение постепенно приходило в норму, боль отступала, и Захар, сжимая в кулаки похолодевшие пальцы, шёл на кухню, включал свет, доставал из пачки, покоящейся на холодильнике, сигарету и, прикурив, замирал без движения. Потом, словно опомнившись, щёлкал переключателем кухонной вытяжки, фиксируя её на самой малой мощности. Что б поменьше шумела. Но в три часа ночи, посреди крепкого сонного безмолвия мирно почивающих жильцов хрущёвской пятиэтажки, вытяжка, пусть даже и на самых малых оборотах, тарахтела немилосердно. Да и дверь на кухне отсутствовала. Квартиру Захар больше года назад снял именно в таком виде. Без двери в кухню. Дверь  заменяла собой тяжёлая портьера. Она, конечно, немного скрадывала звук, но с дверью, само собой, всё-таки было бы лучше. Дети спали в соседней комнате, за плотно закрытыми дверями.  Нет, детей гудящая и повизгивающая вытяжка не потревожит. И то, слава Богу! Захар курил и понемногу успокаивался. Ставил чайник, заваривал себе кофе и после второй сигареты успокаивался окончательно. Впрочем, чувство лёгкой досады всё же оставалось, так как  он знал, что уже меньше, чем через два часа прозвенит будильник, и ему надо будет собираться на работу. Укладываться снова в постель после чашки крепкого кофе и двух подряд выкуренных сигарет не имело смысла. Заснуть уже всё равно не удастся. Захар включал маленький кухонный телевизор, машинально давил на пульт, перебирая каналы, отстранённо удивлялся обилию рекламы на экране ("Ну кому, скажите на милость, может быть интересна реклама в четвёртом часу утра?")  и, наконец, останавливал свой выбор на том канале, где шли новости. Диктор, пусть и  хорошо поставленным, но зато начисто лишённым каких-либо эмоциональных оттенков голосом, словно робот, с