обивку с офортами, но в глазах всё чаще отчётливо читалась какая-то мысль. Я чувствовал – для меня опасная.
Она бросала пустые фразы – значимо. Диалог превращался в состязание.
Почему-то ни разу за этот год мы не касались вопроса о будущем. Меня это ничуть не тяготило, я вообще решил, что оно и к лучшему. Такие разговоры добром не кончаются. В любом случае – проигрыш. Вариантов нет.
Таня, похоже, считала иначе. Мы уже целый год вместе, для её девичества, при немыслимом, «тяжеленном» багаже в 19 лет, один год – большой срок. Это целая вечность, если ты провела её не с тем, с кем потом останешься.
Она погладила мою руку, придвинулась теснее и сказала:
- «Капельки» не помешали бы. Так и ослепнуть можно, никакая экскурсия на ум не идёт… А в Москве сейчас, наверное, дожди.
- Мне кажется, этого города вообще нет.
- Странно… Я не думала, что Волга такая узкая.
- Где нет водохранилищ, узкая. А они везде… Как-то неспокойно.
- Потому что под нами вода?
- На душе неспокойно.
Она, извиваясь, просунула свою голую ногу между моими и шепнула на ухо:
- Знаешь, меня один знакомый писатель хочет «ню» сфотографировать.
- А ты?
- Сказала, с тобой надо посоветоваться, Он согласился, говорит, вот вернётесь с «круиза», тогда и… а что? он говорит, в купальнике.
- Хороший писатель, - сказал я, - бережёт нравственность... - Лет ему сколько?
- Юре? Не знаю, он не говорит. Думаю, где-то 47, под 50.
Я поневоле оживился.
- Юра? В Юрах до таких лет ходить, по-моему, унизительно. Тебе не кажется? Свой возраст мужчине скрывать ни к чему.
- Он и не скрывает,- удивилась она. – Он просто его не говорит.
- И что мы у него там будем делать?
- Он говорит, приводи своего парня, слайды покажу. Эротические.
Я посмотрел ей прямо в глаза. Она сказала:
- Ты не пей больше. Мрачнеешь, и не пойму, почему… Так вот, завозит зимой куда-то электричкой, обязательно в березняк, отыскивает там какую-то раскоряченную, девица тяпнет стакан водки и лезет.
- Куда лезет?
- Ну, на берёзу.
- Голая?
- Ну, да. Зимний этюд называется. «Женщина и космос».
- А космос там где? – недоуменно спросил я.
- Ну, считается, лес. Не на Байконур же её везти. Она вроде Мавки.
- Да, - цокнул я языком. – Партийность в литературе на хрен подзапустили… Ты это не выдумала?
- Какое там выдумала, - засмеялась Таня.- Прыгает она на берёзе, как белка, а он фотает, с разных ракурсов. Говорит, плёнки четыре зараз уходит. Потом слезает, и снова пьют.
- А как ты себя на берёзе представляешь?
- Пока никак.
Картина в голове вырисовывалась, но как-то кусками.
- А он-то чего пьёт? Он же не лазил.
- Ну, за компанию. Духовное соитие, говорит.
Я почесал растерянно переносицу.
- Ну, конечно, - сказал. – Книжки писать – одни хлопоты, а «обнажёнка» всегда в цене… - Ладно, давай спать. Хоть пару часов…
Ссора, как это всегда бывает, прорезалась неожиданно.
- Саша! – сказала она за поздним ужином, почти ночью.
- Да?
Таня обернулась и поглядела на меня смущённо: я спиной почувствовал, что сейчас придётся отвечать на трудный вопрос.
- Мама хочет, чтобы ты приехал к нам пообедать. – Она покраснела.
- Да я не голодный! – выпалил я. – Куда я поеду?
- Мама… Пойми, мне самой это не сильно нравится. Это только вопрос этикета. – Она надула губки. – Ну, не может дочь интеллигентных родителей встречаться чёрти с кем…
- Получается, я чёрти кто?
- Просто ты не нашего круга, вот и всё. Но тут нет никакой трагедии.
- Ну да… У вас ведь одних ножей будет штук по пять каждому.
- Да, - уже спокойнее заметила она. – И нож тоже желательно держать в правой руке.
- Не понимаю я этого. Знаю, но не понимаю. Ну, неудобно так есть! Это стакан, оружие и женщину надо держать в правой руке.
- Это смотрины, а не война. И вообще, что ты взъелся, я же тебя не жить у нас приглашаю? Придёшь, подаришь маме розы, я их выберу сама, потом с папой погоняете рыбок в аквариуме.
- Что-то я там не видел аквариума, - сказал я.
- Его только неделю назад купили, на 300 литров… Папа же ихтиолог, он из экспедиций не вылезает… Они хотят знать, с кем это я… связалась. – Она с трудом подыскала слово.
- С твоей мамой я уже виделся, - жёстко заметил я. – Я тот позор до гробовой доски не забуду...
В Музей изобразительных искусств привезли выставку из Лондона: полностью один зал – Марк Шагал, ещё один – Тициан. Это было бесподобно. Эйфория столицу охватила ужасная, Москва уже забыла такие выставки. Три часа в очереди, под дождём, без зонтов, - и мы, наконец, продрались. Зрелище сильное, бомонд только ахал и щурился, замирал раболепно возле каждой картины. Шагала мы с ней часа за два осилили: я приблизительно знал его по репродукциям. Кто такой Тициан, понятия не имел. Знал только – принято восхищаться. Но восхищаться не довелось, - кто же мог предположить, что Тане… Ну, эти месячные, так, оказывается, внезапны… Я еле вывел её на Волхонку, поймал такси. Химки – это даже не Профсоюзная, - у чёрта на рогах где-то, а деньги мы все уже в сосисочной профукали, пока дождались… Три рубля осталось. Ну, и поехали так – сказала, вынесу…
Мамой её оказалась стильная смуглолицая женщина, лет 45-ти, с раскосым разрезом красивых, совсем не славянских глаз. Работала переводчиком в МИДе, французский, со слов Тани, знала вплоть до воровского арго. Холодная сексапильная дама, не желающая стареть. Так что ихтиолог крепко рисковал, оставляя жену так надолго, - я тогда так подумал.
- Мы вот были на выставке, Тане плохо стало…
Она посмотрела на меня, будто с ехидцей и всё поняла. Одновременно и учичтожающе-ласково, и с такой, значит, ухмылочкой, что сердце ухнуло сразу в пятки и так там и оставалось, пока лифт не пришёл.
Справа в прихожей сверкало под кованым бра огромное трюмо; под зеркалом на открытой полке в красивом беспорядке были расставлены флаконы духов, тюбики, какие-то баночки. Дальше стояли два пуфа, а в глубине, почти посередине комнаты стоял роскошный торшер с широким голубым абажуром.
«Да мама хоть куда», - успел подумать я и невольно стушевался. На носу у мамы блестели очки в красной экстравагантной оправе. Одета она была в бордовое шифоновое платье свободного покроя, на шее висел кулон с каким-то тёмно-зелёным камнем.
- Понимаете, - густо покраснел я, - там таксист внизу дожидается… - Я не знал, куда деваться от стыда.
- Сколько? – она схватила сумочку с выкатной банкетки.
- Десять рублей.
Она порылась в портмоне и достала одну купюру.
- Вот, возьмите. И бегите немедленно расплатитесь, неудобно, он там, наверное, нервничает.
… А теперь мне там предлагают обед. С мамой!
Я вскочил как ужаленный.
- Никуда я не пойду!
- Как это не пойду? Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты вообще меня любишь или нет, или я тебе так – для забавы? Мы год встречаемся уже – это тебе не хухры-мухры! И на всю ночь я к тебе уезжаю, надо им знать – к кому?
- Как? – обомлел я. – Ты им и это сказала?
- Ну, а как ты думал, что я скажу? С подружкой природные смолы зубрим почти каждую третью ночь?
Я был ошеломлён: меня предали. Вздохнул шумно, налапил в ворохе фольги початую бутылку «Даляра», пару пластинок сыру, яблоко, стакан и, хлопнув дверью, мигом выскочил из каюты.
Она не погналась следом. Не окликнула.
В носовой части теплохода стояли изредка вдоль палубы простенькие столики и складные шезлонги. Устроены они были так, что в глаза сама собой бросалась река за сетчатыми перилами.
Стояла ранняя сентябрьская ночь. Луна взошла. Откуда-то потянуло запахом сена, иссушённой травы и какими-то цветами.
Волга лениво текла по низинам.
Я сидел у борта и рассматривал мирную картину этого простора, непривычного для жителя большого города. Казалась необычайной высота неба над головой. И облака угрожающе двигались с изумительной лёгкостью. Пыхтя, навстречу нам, крошечный буксир протащил баржу с гравием, и долго ещё покряхтывание машины сердито стлалось над рекой.
Я умостился в шезлонге и почувствовал, как сразу же по спине пробежал холодок. Налил вина из бутылки, отломал сыру и стал смотреть на реку.
Над далёким берегом ходил потревоженным призраком туман и рвался на невидимых кустах. Тёмные очертания каких-то зарослей проплывали мимо. У самой кормы бился еле слышно плеск и бежал, расходясь далеко в стороны за теплоходом, светлый след.
Я невольно поднялся и, подойдя к перилам, облокотился. Перегнувшись за борт и свесив голову, долго смотрел на блестящую воду. Мне было не по себе. Лезли мысли, самые нехорошие, о жизни. И о Тане. Нет, только не философствовать, ни в коем случае не философствовать! Ведь нам так хорошо… Я подумал: что бы ты ни делал, что бы ни предпринимал, обязательно причинишь кому-нибудь боль. Не выходит иначе.
Я снова сел.
Отогнал, в полузабытьи, облачко мелкой мошки от ломтиков сыра. Налил ещё.
Мимо проходили громадные сухогрузы, слабо мигали своими топовыми огнями. Сверкнул прожектор на рубке и дымный косой луч секанул по берегу, вырвал из ночной тьмы двойной створный знак.
«Странное дело, - подумал я, человек сугубо городской, - река – это та же дорога. Только на воде».
Ночь. Река. Берега.
Вино уже крепко шибануло в голову. На душе стало мягко и покойно.
Я поднялся, расставив широко ноги, положил локти на поручни и смотрел на чёрную воду, провожая боковую волну от носа теплохода.
Затягиваясь шумно, я курил один, на безлюдной палубе, не мигая вглядывался в невидимые берега. Хотел хоть на долю секунды различить какие-то очертания. Там камыши, перелески, холмы, думал я, чьи-то посёлки, где сейчас спокойно спят люди. Мне незнакомые… Глаза уже стали болеть и чесаться, как вдруг почудилось, что на берегу замаячил то ли тальника куст, то ли чья-то фигура. А что, если оттуда, с берега, кто-то невидимый сейчас смотрит сюда, различая красный огонёк на палубе от моей сигареты? Кто он? Приблуда-рыбак, охотник? Что он думает?
Мимо него вниз по реке куда-то несутся чьи-то беспечные жизни, кто-то слушает музыку, где-то обнимаются мужчины и женщины… Они счастливы.
Он, наверное, отгоняет комаров от костра, выпивает кирпичной заварки из кружки, и, глядя сюда, на уплывающий с нами теплоход – завидует.
Зря завидуешь, дядя! Это не просто – взаперти трое суток с любимой девушкой. Почти безвыходно. Может, переберёшься сюда, на борт – сам попробуешь? Да, она сладка, как рахат-лукум - и в ласках щедра. Кокетлива, обольстительна, как гетера. Ну и что? Скажи ей слово – она тебе два. Чтобы узнать, что у неё на уме, надо смотреть на неё, но не слушать. Иди, плыви сюда на своей казаночке, ты нас ещё догонишь! Я сам тебе подам трос-фалинь, зайди, разбуди её и поздоровайся. А я тут посижу, вина ещё выпью. А потом я на тебя посмотрю, на чёрта колхозного! Как ты спешно ретируешься в свою лодку, даже не хватив на посошок! Э-э, засмеялся я сам себе и рывком резким оттолкнулся от поручней. Правильно говорят: найти себе пару – всё равно, что сунуть руку в мешок с гадюками и вытащить ужа. Ты это знаешь. Но всё равно суёшь.
Из-за угла каютного помещения, недалеко от столика, скользнула чья-то женская тень. Прозрачный шёлковый пеньюар, открывающий голые колени, трепетал краем по ветру и блестел золотистой тесьмой. Под пеньюаром белели кружевные трусики.
Я выдохнул воздух, шумно, и с сожалением на липком пластике стола повертел за горлышко пустую бутылку.
Таня подошла, стройная,
