А берег дуновенный и пустой... Главы 1, 2Геннадий Хлобустин
Что нового привнесло в нашу жизнь
последнее двадцатилетие? Как быть тем,
кто с надрывом воспринимает непростые
социально-политические перемены? Тогда
и теперь...
Классический русский роман. Игра
со стилями неподражаема - от сказа
до хроники и притчи.
По сути, это печальная история об
одиночестве и душевной пустоте, рас-
сказанная безжалостно и откровенно,
с нарушением норм языка и поведения.
Глава первая
Таня вдруг до боли сжала мне пальцы и остановилась, застыла на краю
нижнего марша как вкопанная.
- А где же наш теплоход? – испуганно заозиралась она, водя беспокойно глазами вдоль набережной. – Читай, там, там… где « Клемент Готвальд»?
- Э-э, - сказал я, когда прошел испуг, - да ты, мать, совсем у меня бестолковая. Швартовались-то мы вторыми, впритык к этому чёрту «Энгельсу», вон он стоит… переберёмся через него – и мы дома.
- У меня от этой жары и спешки в глазах рябит, - сказала девушка, и мы, уже никуда не торопясь, побрели к своему причалу. До отхода оставалось минут десять. Сходни были ещё не убраны.
В каюте оказалось чисто и подметено, ковёр на полу влажен.
- Мы бессовестные, - просто сказала она. – Мы так счастливы, что утром даже порядок не навели.
- А что мы делали утром? – спросил я её с напускным смущением.
- Будто ты не знаешь, - она склонила голову слегка набок и прикрыла глаза.
В то лето ей исполнилось 19: для таких взбалмошных и экзальтированных – много. Отчаянно много, как считают они сами.
Умаялись мы крепко: едва я откинул марселевое одеяло, она рухнула на скомканную простынь и вытянула ноги.
- Укатали Сивку крутые горки, - как-то даже с удивлением произнесла она. – Вроде нигде и не ходили.
Я сел рядом. Хотелось её безумно, жара меня почему-то бодрит – но ноги тоже гудели.
- Ну, как тебе Ярославль? – спросил я, гладя её выше колена.
- Тебе понравился монастырь? – восторженно задыхаясь, спросила она, наводя, по всему, на ответ положительный.
- Шумно, крикливо, манерно.
Я нашёл её узкое запястье, горячее и влажное, пощекотал его кончиками пальцев, и, щуря глаза, глядя в её растерянное лицо, от всей души рассмеялся.
- Ну, ещё бы… - хмыкнула она и, устало поправив сбившуюся подушку, прилегла, наконец, и смолкла.
- Ты бредишь старинным, - сказал я, - а мне больше нравится, когда мы на воде.
- Оно и понятно, - насмешливо улыбнулась Таня. – Вина полбутылки выпьешь, и давай ко мне приставать… какие уж тут нефы и апсиды.
- Они нам лучшее не покажут. Это всё для лохов. А из окна каюты смотришь ты сама, без всяких там преданий… Помнишь, вчера на заре коровье стадо вдоль берега прогоняли?
- За Угличем?
- Ну, да… Берег низкий, пойменный, голый. Трава отцветает, а духовита, в носу скребёт… Мы до Горького ещё таких монастырей и церковок насмотримся – до мути в глазах – и галок табунами, на покорёженных облезлых крестах… Но я не исключаю, что из всех трёх дней пути тебе запомнится только это коровье стадо. За Угличем…
- Да-а, а ты не поэт. Даже не так: ты поэт только в бутылке, как старые китайцы. «Поэт Ли Бо проснулся, открыл дверь и велел принести себе вина». – Налей и мне, - капризно попросила она и протянула загорелую руку. – Как там у моряков? За отвал!
Портвейна я, действительно, прихватил бутылок десять, - справедливо рассуждая, что поволжские власти дотошно исполняют «сухой закон» из Москвы.
- Ну и дрянь этот твой «Даляр». Как они его там пьют…
- Во-от, - сказал я, наглея. - Я четыре раза летал в Баку, его там ни один бабай не пьёт.
- Запасливый ты наш, - сказала Таня, морща нос. – Мы всей группой на пикник меньше берём.
- А альтернативы не было, - сказал я. – Стоянка теплохода четыре часа. Или в очереди давиться, или музеи смотреть.
- Без вина можно и обойтись.
- Ну да? На теплоходе? Вдвоём? Без мамы?
Она посмотрела на меня, и, подумав, промолчала.
- А как тебе их магазины? – спросил я и закусил нижнюю губу.
- Не густо, - сказала без улыбки она и повторила: - Не густо. Поэтому в выходные и ездят к нам за колбасой.
- Заметь, за своей колбасой.
- В нашу Москву.
- Окстись, милая! Ты же в Химках живёшь, какая же это Москва? Село.
Даже этимологически.
- Хватит подкалывать этим, взял моду… Прописка у меня московская.
- Ну, правильно. Село на окраине Москвы.
Таня была не пролетарского происхождения. Походя, мелькали в роду графы, князья. Прабабушка с фамильным бриллиантом… Но она неизменно конфузилась при упоминании Химок. Что, конечно, оправдано: в Химках графья никогда не жили.
Вальяжно развалившись в её ногах, я наставлял её, как некогда Вергилий незадачливого пиита.
- Ты слишком суетишься и простодушно, подолгу, чёрт возьми, с каким-то даже благоговением читаешь эти таблички… Вот много ты тут запомнила?
- Церковь Ильи Пророка. Колокольня… Никиты Мученика.
- Ты не это запоминай. Важно не какой век, а какой отсвет в твоей душе идёт от этого старого камня. Главное – ничего не пытайся запомнить насильно. Ничего. Просто стой и смотри. И не слушай этих экскурсоводов.
- Как это? – она приподнялась на локте.
- Ну, раз загодя не подготовились, так тому и быть. Может, оно и лучше. Стой и слушай эти стены. Иногда это будет музыка, иногда цвет, иногда запах. Вбирай в себя этот дух, а не информацию… Может, я излагаю слишком пафосно, но если ты научишься, то и 20 лет пройдёт – а ты это вспомнишь.
- Странно. То ты романтик… - сказала она. - А то такой ханыга-провинциал.
- Ну, какой есть, - осклабился я.- У тебя другого не будет.
Будет, не будет, думал я. Откуда ты знаешь? Один год знакомства – опасный срок. Но одно дело – Москва, другое – каюта тесная. Я прикидывал недели две: махнуть ли мне по Волге одному, как и прежде, или всё-таки взять её с собой. Теплоход – не поезд, думал я, тут особо не спрячешься. Поладим ли? Наше счастье было так хрупко, а знакомство – коротко, что в этой поездке её так же легко было потерять, как и найти. Терять уже не хотелось.
Я точно знал лишь одно: десять суток до Астрахани я бы с ней плыть побоялся.
Но шанс у нас был. Ведь в отношениях, разговорах, сексе ещё оставалась неизвестная территория, которую нужно было освоить. Неизведанные места. И это бодрило, так, что привлекательными казались даже размолвки. Так мы шаг за шагом узнавали друг друга. А, узнавая, не шарахались от испуга, не боялись идти дальше. Когда по большому счёту всё равно, чем кончится флирт, шанс на успех потрясающий. Как только я появлялся на пороге каюты, она не укладывалась в постель, не говорила, что у неё болит голова. Она протягивала ко мне голые руки.
На этот раз я сказал честно:
- Никакого секса, мы просто полежим рядом. Даже целоваться не станем.
- А ты сможешь? – недоверчиво спросила она и улыбнулась.
- Ну, ты ведь можешь. И я постараюсь.
Я не понимал, почему она колеблется.
- Ну, хорошо, - тихо сказала она, наконец. – Давай ляжем.
Она медленно разделась, осталась в одной футболке и трусиках.
По старой привычке Таня легла на правую сторону койки, Накрывшись простыней, как и раньше, мы сразу же повернулись друг к другу.
- Нам нужно поспать.
- Не хочу, - сказал я, чувствуя, что она права.
Таня обхватила мою голову и прижала к своей груди.
Я наклонился ещё ниже и поцеловал её в живот, потом быстро спрыгнул, опустился на колени и прижался к её нежной коже. Моя рука сама собой заскользила вниз. Прозрачные кружевные трусики почти ничего не скрывали.
- Ты же обещал, - попросила Таня. – Но у меня там действительно всё болит. Давай лучше я.
Я лёг. Она стала на колени с краю кровати, взяла бережно член и несколько раз дунула нежно, обволакивая головку тёплым дыханием. Держала осторожно, одними кончиками пальцев, сначала заглядывая в головку, будто изучала. Потом кончиком мокрого языка лизнула раз, другой и – посмотрела на меня конфузливо, стыдливо проверяя, смотрю ли я. Торопясь, заглатывала ствол до корней, зарываясь лицом в курчавые волосы. Причмокивая, с забитым ртом, ухитрялась сказать «какой он бархатистый». Кончал я ей всегда в рот, и она не глотала семя, а перекатывала во рту языком, ложилась на меня ничком, водя губами по моим губам, выпуская горячую сперму. Она баловалась и знала, что мне это нравится. Мы целовались, и долго оставался пикантный, кисловатый привкус на губах… Таня подняла голову, и, слегка улыбаясь, взглянула мне в глаза. Из уголков её рта стекали две белые струйки.
Она забралась на кровать и сказала, в искреннем недоумении:
- Чем дальше, тем больше я не понимаю, зачем нам этот теплоход?
- То есть?
- Этим мы прекрасно занимались и в твоём общежитии. Без билетов разных и рюкзаков.
- Ну, не трое же суток подряд… Интересно, а можно сейчас ну… наперёд это взять, чтоб потом не хотелось?
- Ты в этом уверен?
- Я потому и спрашиваю. Как думаешь?
- Глупенький ты мой и смешной. Мы не сможем. Вот только вернёмся в Москву, и ты меня позовёшь на первое же дежурство в своё задрипанное ПТУ. И что-то мне подсказывает, что я обязательно приеду. Хотя у тебя там и гадко, в каптёрке сторожевой твоей.
- Значит, нельзя наперёд, не получится?
- Впрок этим насытиться нельзя. Это сильно вкусно.
- А ты опытная.
- Не больше, чем ты… - сказала Таня, смахивая с виска слипшийся локон. - Может болеть тело, ноги, можно натереть до крови, но всё равно будет хотеться. Всегда, пока любим.
По жаркому лбу пробежала вдруг какая-то смутная тень. Она посмотрела в потолок каюты, где тускло-болезненно под плафоном мерцала лампа и без всякой связи произнесла задумчиво, будто про себя:
- Может, я зря тебе всё рассказала – тогда, про моего первого?
Я помнил. И под домом его даже ходили, а я заглядывал внимательно в её глаза.
- Я сделала ту же ошибку. Помнишь, Лев Толстой перед свадьбой дал Софье Андреевне прочитать свои дневники, как она потом его всю жизнь корила?
Я засмеялся и потрепал по-братски её русую шевелюру.
- Ну, дружок, я – не Лев Толстой, а ты, слава Богу, не Софья Андреевна. Я про твоего хахалька уже давно забыл.
- Нет, не забыл! – крикнула она и поднялась, – ты его ненавидишь!
- Ну да, - сказал я, усаживая её за руку. - Скажи ещё, что мы спим втроём, и когда он взгромоздится на тебя, я ему бобика направляю.
- Как ты вульгарен, - сказала она и отвернулась.
А ему хорошо, позавидовал я как-то неискренне. Тоже с кем-то сейчас спит, а про неё и думать забыл. А мне – плохо. Труднее всего оказаться вторым. Как ни крути, а первый, отнимая её у девичества, невольно так высоко поднимает планку… не прикладывая ни малейших усилий. Очень удобно – его не с кем сравнивать…
А третий? – засмеялся мой внутренний голос. Ну, ты, действительно, ци- ник…
Таня не была развращена и не научилась ещё походя сорить фразой: «Ты меня теряешь». Она, когда мы болтали в каюте, пытливо скользила по мне мягким угодливым взглядом из-под пушистых ресниц, задорно смеясь во весь голос, откидывалась на голубую
