что ставлю перед собой сверхзадачи, которые не каждому по плечу. Достигнув дна, я опишу дно, во всех неприглядных деталях нарисую путь до дна - свой и своих случайных, подчеркиваю: случайных попутчиков, потому что никого не тяну за собой; а потом, может статься, начну второй том - путь наверх, воскресение: новое евангелие. Это будет круче Горького, мощнее Толстого. Ты сможешь мной гордиться в конце концов, Тай». «Как это дико», вырывается у девушки горловой звук. «Теперь ты понимаешь, Таис?» «Нет. Это нельзя понять. Я понимаю одно: раньше я думала, что дьявола не существует, но сейчас вижу его в тебе. Сам бы ты не смог такое выдумать. Ты слабый человек, но добрый и хороший, и те мерзости, которые ты сейчас вывалил на меня - не могут [/i]происходить от
спонсора, который способствовал бы девушке осуществить мечту - выступать и петь. Никакой меценат не собирался помогать и мне издать книгу, поэтому мы в некоторые моменты, казалось, превращались в юлу - я стер до мяса ноги в дешевых кроссовках, шныряя по редакциям и сотрудничая сразу с несколькими изданиями, Таис хваталась за любую подработку, зачастую от вокала весьма далекую - например, мыть окна у обеспеченных семейств, но проблемы быта не мешали нам ярко жить. Это было время, когда мы очень много смеялись. Мы смеялись над неловкой попыткой Петра вмешаться в ситуацию; завистливый брат побывал у моих родителей и навешал им лапши на уши на предмет того, что меня окрутила ловкая бабенка. Петр тогда еще не приобрел опыта в таких делах, и вышло неловко; мать попыталась было бурчать, но Таис утихомирила ее с легкостью, не прикладывая никаких особых усилий, потому что была очаровательна. Мы смеялись, когда встречались вечером дома в нашей узкой комнатке, напоминающей пенал, толкались боками в крохотной кухне и гнали друг друга отдыхать и не мешать готовить: «Что сегодня на ужин?» «Пельмени». «А что было вчера?» «Пельмени!» «А что мы будем есть завтра?» «Пельмени!!» Это блюдо - мы покупали самый дешевый продукт, который могли найти, и на вкус он напоминал резину - оборачивалось изысканным пиршеством, хотя по моему телу пошли волдыри от нарушения обмена веществ. Мы обитали за городом, добирались до центра долгим путем с пересадками с электрички на автобус, и нам нравилась такая жизнь: прямо за домом начинался небольшой смешанный лесок, где мы находили и солнечные березовые опушки, и строгие мрачноватые ельники, там даже росла черника и грибы - сыроежки, свинушки с чернушками, изредка показывался подберезовик; мы жарили картошку с грибами - устраивали праздник. Когда мы обосновались в маленьком райцентре, год как раз вступил в
свой сезон. То безумие давно прошло. Я размышляю, не рассказать ли, что превращение десятилетней давности свершилось довольно быстро; в том числе по причинам, весьма от романтики далеким: едва решившись после твоего визита начать новую жизнь, я угодил на операционный стол с гнойным холециститом и полгода ничего не ел, кроме ненавистных каш. Мне еще повезло - некоторых тогдашних собутыльников уже нет в живых. Врачи вытащили меня, но тотчас же прилетевшая стая воронья осталась разочарованной: я выгнал их прочь, и здесь точно ты виновата: очень ты хорошо научилась убеждать, внушительно; мне стало неинтересно дальше гробить себя. Я рассчитывал произвести другое впечатление - вызвать жалость, чувство вины - твоей вины, чтобы ты страдала, чтобы у тебя болело сердце. «Ты приходишь в трепет от того, на что пошел я ради тебя, и, рыдая, бросаешься вновь в мои жаркие объятия» - такие пошлые пьяные грезы я лелеял. А ты взяла и не стала рыдать... и ведь знал же, что не станешь. Твое презрение, отвращение и разочарование ударило слишком сильно, чтобы продолжать замысел, казавшийся грандиозным, но обернувшийся мелким, сырым и бесталанным сюжетиком, выдуманным самолюбивым и слабым глупцом. Мерзок я был, что и говорить - после того, как по собственной трусости лишился тебя, я умудрился выбрать самый нелепый путь для возвращения ушедшего счастья. Тебе не надо, пожалуй, знать, что я знаю о том, что ты это знаешь. Ладно, минутка самоунижения закончена, тем более что нет худа без добра: я отчетливо убедился, что на дне ничего хорошего нет. Воспоминания веселят: какие случились грандиозные обиды, когда я всех прогнал! Меня объявили сумасшедшим - я же перестал пить; не подавали демонстративно рук, пустили легенду о моей продажности и измены идеалам, правда, до сих пор не могу понять - каким. Говорили, что я - зазнался, задрал нос, убил в себе свободную личность; утверждали, что я - жуткий негодяй и прощелыга; последнее слово я часто встречал в посвященных моей скромной персоне записях в «ЖЖ». Видимо, понравилось, как звучит - и в самом деле, в слове «прощелыга» слышится что-то живое, не штампованное. С огромным удивлением ознакомился со статьей на одном сайте, где едва знакомый мне автор проявил недюжинную фантазию: я предстал в образе лидера небольшого, но очень эффективного движения освобождения, обернувшегося провокатором, подведшим под монастырь несколько десятков человек... Евно Фишелевич Азеф, не иначе. Некоторые и сейчас, похоже, так считают. Я давно не вступаю в споры, тем более - сетевые, но иногда обращаю внимание на посты людей, к которым отношусь по некоторым причинам заинтересованно (интерес отнюдь не означает положительного отношения). Так, известный публицист, нервно реагируя на мою статью о нынешней войне, писал: «Нет ничего удивительного, что он оказался предателем и явил свое истинное лицо врага Родины. Еще десять лет назад он сдал всю сеть своих сторонников - людей, может быть, заблуждающихся, но с горячим сердцем и искренними устремлениями; несколько десятков активистов оказались в тюрьмах по надуманному обвинению». И ссылка на тот самый сайт. Очаровательная история - и все оттого, что я некоторое время назад бросил пить! Какие последствия! Какая драма! Вот об этом я поведал бы для увеселения
души твоей; нет, это точно не твое. Во всем этом есть, помимо твоих собственных глупости, чванства и трусости, нечеловеческая воля. Я чувствую тяжесть даже в воздухе твоей квартиры». «Ну, это надо просто окно открыть», неловко пытаюсь пошутить я в ответ на внезапную атаку. Если Таис - доктор, то лечит она шоковой терапией. Запашок, по правде сказать, еще тот. Серой, наверное, не пахнет, но кислятиной и перегаром воняет изрядно. Моя книга будет вонять также - паленой водкой и тошным копеечным портвейном, но в ней будет содержаться правда. Правда, она такая... Помнишь, Тай, как мы любили друг друга! Помнишь берег моря, далекий город, чаек, которые утащили у меня с тарелки кусок мяса? Помнишь нашу маленькую квартирку, где мы едва-едва помещались вместе? Вот оно, счастье, радость, солнце! И к чему мы пришли? Куда нас завело это самое счастье? Иллюзии! Если бы мы тогда были мудрее, то расстались бы сразу после первой ночи: той самой, молниеносной - гроза закончилась и нам надо было ставить точку; это, по крайней мере, красиво. Мы не изведали бы такой оглушительной горечи, после которой невозможно остаться прежним наивным юнцом и думать, что в жизни есть место для света: всё - тьма, Таис, и если ты говоришь, что в моей квартире пахнет дьяволом, то это потому что ты посмела заявиться сюда и разбить мое похмелье - гораздо более сладкое, чем наша любовь на пляже. Будь мы умнее, мы бы расстались тогда - правильно брат говорил: это курортный роман. Мы пошли бы каждый своей дорогой и не страдали бы ни секунды - ты бы упала в объятия лебедей в пруду, я бы нашел какую-нибудь глупую девку, с которой свил уютное гнездышко; мы жили бы без всяких хлопот, вспоминая о проведенном на взморье месяце с тихой улыбкой. Столько времени потеряно, сколько боли! «Уж не меня ли ты решил обвинить в этом?» яростно сверкает Таисия. Я чувствую, что она сейчас заведена, как мощная пружина; надо сбавить темп, потому что пружины имеют обыкновение очень неприятно распрямляться прямо в лоб, а мой бедный лоб все еще находится во власти злых гномиков. «Нет, конечно, нет», качаю я головой: зря, кухня сразу начинает кружиться. «Только себя. Я тогда испугался. Но это же я за тебя испугался... Мне казалось, что ребенок погубит нашу жизнь. Я думал, что надо подождать... Я же не знал, что ты больше не сможешь иметь детей». Воспоминания ужасают: белое, картонное лицо, застывшая маска. Это не любимая женщина, это манекен; я сейчас пойду к главврачу и заору - куда дели Таис, зачем вы подложили какую-то страшную куклу? Да я с порога угадал подмену, увидел
пору красных и желтых листьев, чтобы Таис часами могла любоваться тонкой и чистой гармонией угасания природы. Удивительно, но именно осенью мы, казалось бы так хорошо изучившие друг друга на море, начали открывать новые детали в наших отношениях и характерах. Я полюбил слушать, как Таис поет. Голос у нее был низкий и глубокий, настоящий блюзовый голос; девушка выучила кучу блюзов и джазовых композиций, кроме того, очень неплохо играла на пианино и гитаре. Гитару я позаимствовал у Петра, и Таис часто скрашивала досуг пением, которое затрагивало потаенные струны в моей чувствительной душе и не раз вызывало желание прослезиться. Со своей стороны девушка прочитывала все мои статьи, даже те, которые я печатал только ради гонорара: я в них мог и покривить душой, видя в публицистике лишь способ заработать; другого значения я этому занятию не придавал. Любимая оказалась строгим критиком и часто ругала меня, она утверждала, что я могу писать сильно, и мечтала о том времени, когда я смогу не отвлекаться на подработки и высказывать то, что думаю, а не то, что от меня хотят услышать. Зато, когда заметка мне удавалась, Таис прямо-таки озарялась изнутри светом, обнимала сильными руками и шептала, что гордится мной - и я, как любой мужчина в подобной ситуации, гордо выпячивал колесом грудь, а ходить по квартире гоголем мне мешали только ее крохотные размеры. Мы начали относиться друг к другу с какой-то немножко насмешливой бережливостью, нежностью, которая поселилась в нас вместе с былой страстью, не мешая и не умаляя ее: мы продолжали устраивать звездопад по ночам. Днем же каждый пытался облегчить другому существование, чем-то порадовать, поделиться; наши движения превращались в легкий танец, а уж танцевать Таис умела. Одним вечером я застал Таис за просмотром альбома с фотографиями, одолженного у мамы: там хранилось множество старых блеклых карточек, где крохотный я лежал в коляске, учился ходить, рос - словом, обычный семейный альбом. Девушка листала страницы, и больше никогда я не видел столь счастливого женского лица. Мы учились существовать вместе, и давалась эта наука легко и свободно. Мы даже ссорились из-за предлогов, которые всякий посчитал бы курьезными - например, Таис не могла прогнать меня от мытья тарелок и гневалась. За пределами нашего мирка Таис, впрочем, вспыхивала частенько. Характером девушка обладала пороховым, и взрывалась зачастую прямо на середине, казалось бы, невинной
беседы, чтобы оттенить рассказ про мужа-садиста. Однако воздержусь - бог с ними,
