Над пропастью во ржи. Пьеса по роману Дж. Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалёвой

Во-первых, не очень-то весело видеть его на этом гнусном кладбище. Лежит, а вокруг одни мертвецы и памятники. Когда солнце светит, это ещё ничего, но два раза – да, два раза подряд! – когда мы там были, вдруг начался дождь. Это было нестерпимо. Дождь шёл прямо на это чёртово надгробье, на траву, которая растёт у него на животе. И все посетители кладбища вдруг помчались как сумасшедшие к своим машинам. Вот что меня взорвало. Они-то могут сесть в машины, включить радио и поехать в какой-нибудь ресторан обедать – все могут, кроме Алли. Невыносимое свинство. Знаю, там, на кладбище, только его тело, а его душа на небе и всякая такая чушь, но всё равно мне было невыносимо. Так хотелось, чтобы его там не было. Вот вы его не знали, а если бы знали, вы бы меня поняли. Когда солнце светит, ещё не так плохо, но солнце-то светит когда ему вздумается, тут ничего не попишешь.

МИССИС МОРРОУ. Я вас понимаю, дружочек.

ХОЛДЕН. Это вполне возможно. Все матери немножко помешанные. Досвидания, миссис Морроу!

МИССИС МОРРОУ. Счастливого пути, Рудольф! (Уходит.)

ХОЛДЕН. Под конец мне показалось, что она всё понимает: и что меня выгнали из Пэнси и зовут вовсе не Рудольф, и какой гад её сынок. Но тут дело тёмное – я про матерей вообще. Матери в таких делах не очень-то разбираются. Господи, как мне хотелось ещё что-то для неё сделать[ Не знаю, но почему, когда прочитаешь какую-нибудь хорошую книжку, или услышишь хорошую певицу, и тебе так хочется просто взять и поговорить с тем писателем, или с этим умным Меркуцио из "Ромео и Джульетты", или с той певицей, пластинку которой я везу для Фиби, и почти всегда узнаёшь, что писатель давно умер, Меркуцио никогда вообще не жил, а певица умерла в каком-нибудь приюте для нищих! А встретишь такую вот миссис Морроу, которой очень хочется рассказать и про Алли, и Фиби, и мистера Антолини, и как их всех почему-то становится жалко, а миссис Морроу уезжает, и ты с ней никогда уже не увидишься. И мне опять стало так тоскливо, что я не выдержал и выпил в вокзальном буфете целую бутылку виски. Потом я пошёл в парк искать уток. Было очень холодно и, наверно, я был пьянее, чем казалось, потому что только я зашёл в парк, случилась страшная вещь. Я уронил сестрёнкину пластинку. Разбилась на тысячу кусков. Я чуть не разревелся. Там одну песню пела негритянка и пела по-южному, даже по-уличному, оттого выходило ничуть не слезливо и не слюняво. Такой чудесной пластинки я в жизни не слышал. И мне до того стало жалко, что я собрал все осколки до последнего и сунул в карман. Я с трудом нашёл этот прудик, так было темно и страшно. Он наполовину замёрз, но никаких уток там не было. Я обошёл весь пруд, раз чуть в него не свалился, искал их в кустах, но я их не нашёл. Кажется, я даже заплакал, так мне было холодно. Я вспомнил про Салли Хэйс, как я её обидел. (Говорит из телефонной будки.) Алло!

ГОЛОС. Кто говорит?

ХОЛДЕН. Это я. Холден Кофилд. Пжалста,. пзовите Салли...

ГОЛОС. Салли уже спит. Вы знаете, который час?

ХОЛДЕН. Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Дайте её сюда!

ГОЛОС. Позвоните завтра. Спокойной ночи!

ХОЛДЕН. Эй! Стойте! Разбудите её! Эй, разбудите! Слышите?

Появляется Салли Хэйс.

САЛЛИ. Холден, это я.

ХОЛДЕН. Салли, их нет! Их нет!

САЛЛИ. Кого нет?

ХОЛДЕН. Уток нет, понимаешь, уток! (Плачет.) Салли, это ты?

САЛЛИ. Да, да! Ты пьян? (Собирается уходить.)

ХОЛДЕН. Ага! Слушай! Слушай, эй! Салли, я прошу тебя, не уходи! Салли! (Садится на землю, уткнувшись головой в колени.)

САЛЛИ. Ты ужасно пьян. Иди спать.

ХОЛДЕН. Салли, если я умру и меня зароют на кладбище, вырой меня, слышишь, Салли!

САЛЛИ. Где, Холден?

ХОЛДЕН. Меня зароют одного, только Фиби не пускайте ко мне, слышите!

САЛЛИ. С кем ты, Холден?

ХОЛДЕН. Я один здесь, в могиле, Салли, вырой меня и вышвырни моё тело в реку, я тебя прошу, Салли!

САЛЛИ. Я ничего не понимаю. Иди спать.

ХОЛДЕН (корчась от боли). Я не могу спать... Меня подстрелили! Банда Рокки прикончила меня. Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?

САЛЛИ. Какой Рокки? Холден, что ты говоришь?

ХОЛДЕН. Слушай, Салли! Я приду в сочельник, как ты просила, ладно? Уберу с тобой эту чёртову ёлку. Идёт? Эй, Салли, идет?

САЛЛИ. Да, да! Спокойной ночи, Холден! (Уходит.)

ХОЛДЕН. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко моё, девочка моя милая! Господи, как я был пьян, я не мог даже молиться, я всё забыл, кроме одного чудака из Библии, он жил в пещере и всё время царапал себя камнями. Потом я вспомнил апостолов... Господи, как они меня раздражали! Нет, я не виню Христа, некогда ему было с ними разбираться. Христос, вообще говоря, ничего, и он никогда не отправил бы этого Иуду в ад, а апостолы – и не задумались бы. Ох, ненавижу! Они мне, как все священники в наших школах, как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масленые, противные. Всё равно, я того дурачка несчастного, в пещере, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов, я люблю его совсем как Фиби. И я стал думать, что будет с Фиби, когда я заболею воспалением лёгких и умру. Наверно, она очень расстроится, если я умру. Она ко мне хорошо относится. По правде говоря, она меня любит по-настоящему. Я никак не мог выбросить из головы эти дурацкие мысли про воспаление лёгких и, наконец, решил сделать, что хотел: пойти домой и повидать её, на случай, если я и взаправду заболею и умру, перекинусь с Фиби хоть словечком. (Шёпотом, идя на цыпочках.) Я чуть ли не целый час пробирался к Фибиной комнате. Услышать меня могла только мать. Нервная она как не знаю кто, вечно по ночам не спит. Отец ещё ничего – его хоть креслом стукни по голове, всё равно не проснётся, а вот мама – тут только кашляни где-нибудь у вас в Сибири, она всё равно услышит. Я даже старался не дышать. А когда пробрался, то вспомнил, что Фиби сейчас должна быть в комнате старшего брата, моего любимого писателя, но который давно не пишет, как запродался в Голливуд. Это самая большая комната в нашей квартире, в ней старый стол сумасшедшей величины и кровать гигантская: десять миль в ширину, десять – в длину. Словом, Фиби здесь нравится. Она говорит, что свою комнату не любит за то, что там тесно. Говорит, что любит распространяться. Умора – куда ей там распространяться, дурочке? Она очень легко просыпается. Не надо ни кричать над ней, ни трясти её. Просто сесть на кровать и сказать: "Фиб, проснись!"

ФИБИ. Холден! (Обнимает Холдена руками за шею. Холден чмокает её.) Когда ты приехал?

ХОЛДЕН. Тише! Сейчас приехал. Ну, как ты?

ФИБИ. Чудно! Получил моё письмо? Я тебе написала целых пять листов.

ХОЛДЕН. Да, да. Не шуми. Получил, спасибо.

ФИБИ. Так ты придёшь на нашу пьесу? У меня самая большая роль.

ХОЛДЕН. А то как же! Фиби, у тебя новая пижамка со слониками!

ФИБИ. Правда, слоники замечательные?

ХОЛДЕН. Очень-очень-очень!

ФИБИ. Постой, мама сказала, что ты приедешь только в среду. Да, да, в среду!

ХОЛДЕН. Раньше отпустили. Не шуми, ты всех перебудишь.

ФИБИ. А который час? Мама сказала, что они вернутся очень поздно... Угадай, что я делала сегодня днём? Знаешь, какой фильм видела? Угадай!

ХОЛДЕН. "Кролики и нолики"?

ФИБИ. Нет, не угадал!

ХОЛДЕН. "Крокодилы и дебилы"?

ФИБИ. Ну, Холден, ну!

ХОЛДЕН. "Слон и гном"?

ФИБИ. Не угадал, не угадал – "Доктор" – вот! Там про одного доктора из Кентукки, он кладёт одеяло девочке на лицо, чтобы та не мучилась, потому что она калека и не может ходить. Его сажают в тюрьму, и девочка всё время ему снится и говорит ему "спасибо". Оказывается, это милосердие, а не убийство. Но он всё равно знает, что заслужил тюрьму, потому что он не бог. Нас повела мать Алисы Голмберг. Это моя самая большая подруга.

ХОЛДЕН. Значит, картина хорошая, да?

ФИБИ. Чудесная! Только Алиса всё время хотела пи-пи и просилась в уборную, а её мать всё время ревела в три ручья, и всё время через мою голову говорила – сиди смирно, веди себя прилично. Она мне действовала на нервы.

ХОЛДЕН. Кто, Алиса?

ФИБИ. Да нет же, её мать! Ну что ей стоило проводить Алису: она ведь смотрела картину уже в девятый раз! Мне Алиса сказала.

ХОЛДЕН. А что у тебя с рукой?

ФИБИ. Один мальчишка из нашего класса толкнул меня, в парке. Хочешь покажу?

ХОЛДЕН. Не трогай пластырь! А почему толкнул?

ФИБИ. Не знаю. Кажется, он меня ненавидит. Мы измазали ему весь свитер чернилами.

ХОЛДЕН. Это нехорошо. Что ты – маленькая, что ли?

ФИБИ. Нет, но он всегда за мной ходит. Он мне действует на нервы.

ХОЛДЕН. А может, ты ему нравишься.

ФИБИ. Не хочу я ему нравиться! Холден, послушай! Почему ты приехал до среды?

ХОЛДЕН. Что?

ФИБИ. Тебя опять... выгнали?

ХОЛДЕН. Я же тебе объяснил. Нас отпустили раньше...

ФИБИ. Нет, тебя выгнали! Выгнали! (Бьёт Холдена по коленке.) Выгнали! Ой, Холден! (Зажимает себе рот руками.)

ХОЛДЕН. Кто тебе сказал, что меня выгнали? Никто тебе не...

ФИБИ. Нет, выгнала! Выгнали! Папа тебя убьёт! (Вдруг ложится на кровать животом вниз и накрывает голову подушкой.)

ХОЛДЕН. Перестань! Никто меня не убьёт. Ну, перестань, Фиб... (Строго.) Сними эту дурацкую подушку!

ФИБИ (сквозь подушку). Папа тебя убьёт, убьёт...

ХОЛДЕН. Не выдумывай. Никто меня пальцем не... Во-первых, я уеду. Знаешь, что я сделаю? Достану себе работу на каком-нибудь ранчо, хоть на время. Я тебе буду писать оттуда. Ну, перестань! Сними эту чёртову подушку. Слышишь, Фиб? Ну, прошу тебя!

ФИБИ. Папа тебя убьёт.

ХОЛДЕН. Ну, Фиби, пожалуйста. Вылезай, слышишь? Нет, не хочет. С ней иногда и договориться невозможно. (Закуривает.)

ФИБИ. Папа тебя убьёт. (Холден молча курит. Фиби вылезает из-под подушки.) Ты даже верхом ездить не умеешь.

ХОЛДЕН. Как это не умею? Умею! Чего тут уметь? Не смей трогать пластырь! А кто тебя так обкарнал?

ФИБИ (грубо). Не твоё дело! (Пауза.) Ты опятъ провалился по всем предметам.

ХОЛДЕН. Нет, не по всем. По-английскому выдержал.

ФИБИ (чуть не плача). Ах, зачем, зачем ты опять!

ХОЛДЕН. О господи, Фиби, хоть ты меня не спрашивай! Зачем, зачем... Там всё напоказ. Всё притворство. Или подлость. Например, если сидишь треплешься с ребятами и вдруг кто-то стучит, хочет войти, – его ни за что не впустят, если он какой-нибудь придурковатый или прыщавый. И я из трусости вместе со всеми... Даже вспоминать противно. Господи, Фиби! Не могу тебе объяснять! Там была сплошная липа. Мне ничего не нравилось в Пэнси. Не могу объяснить!

Фиби что-то говорит в подушку.

Что? Повернись сюда. Я ничего не слышу.

ФИБИ. Тебе вообще ничего не нравится!

ХОЛДЕН. Нет, нравится. Не говори так. Зачем ты так говоришь?

ФИБИ. Потому что это правда. Не нравится – и всё!

ХОЛДЕН. Неправда! Какого чёрта ты про меня выдумываешь?

ФИБИ. Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!

ХОЛДЕН (растерянно). Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста! (Не знает что сказать.) Ты хочешь сказать – что я очень люблю? Хорошо.

Пауза.

ФИБИ. Что? Не можешь ничего назвать – ничего!

ХОЛДЕН. Нет, могу. Могу.

ФИБИ. Ну назови!

Появляется Алли.

ХОЛДЕН. Я люблю Алли. Мне вдруг показалось, что я проваливаюсь вниз, вниз, вниз и больше меня так и не увидят, и Фиби становится всё дальше и дальше от меня. Ох, как я перепугался, вы даже вообразить не можете. Я весь вспотел, весь насквозь. (Увидел Алли.) Алли, не дай мне пропасть! Алли, не дай мне пропасть! Алли, не дай мне пропасть! Алли, я прошу тебя, Алли!

Алли кивает