Над пропастью во ржи. Пьеса по роману Дж. Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалёвой

виноват. Слушай, пойди-ка умойся! Слышишь! (Мистеру Антолини.) Где тут у вас ванная?

АНТОЛИНИ. Ладно, иди, он сам здесь... (Стрэдслейтер уходит.) Ты что, действительно так его ненавидишь?

ХОЛДЕН. Нет... Нет. Бывает, что я вдруг его возненавижу, как сейчас, но всегда ненадолго, понимаете? Иногда не видишь его долго, и без него становится скучно, А сейчас... Была суббота, и дождь лил как из ведра, и я сидел у них на веранде. Мы играли в шашки. И вдруг этот пропойца, муж её матери, вышел на веранду и спросил у Джейн, есть ли сигареты в доме. А Джейн даже не ответила ему. Он опять спросил, и она опять не ответила. Потом он ушёл в дом. А когда он ушёл, я спросил Джейн, в чём дело. Она и мне не стала отвечать. Сделала вид, что обдумывает ход. И вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красное поле, чёрт, я как сейчас вижу. А потом мы пошли в какое-то дрянное кино, и Джейн сделала такую вещь, что я просто обалдел. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то гладит по голове, оказалось – Джейн. Удивительно странно всё-таки. Ведь она была ещё маленькая, а обычно женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и гладят они своего мужа или ребёнка. Я иногда глажу свою сестрёнку Фиби по голове – редко, конечно. А тут она, сама ещё маленькая, и вдруг гладит тебя по голове... Как подумал, что она сидела с этим подлым Стрэдслейтером в какой-нибудь машине, так схожу с ума. Знаю, она ему ничего такого не позволила, он врёт всё, но всё равно...

АНТОЛИНИ. Мне иногда кажется, что ты благородно жертвуешь жизнью за какое-нибудь пустое, нестоящее дело. Это что-то вроде пропасти, в которую летишь и при этом знаешь, что у неё нет конца. И ты не первый, в ком люди и их поведение вызывали растерянность, страх и даже отвращение. В какой-то момент своей жизни мы начинаем искать то, чего нам не может дать наше привычное окружение. Вернее, мы думаем, что в привычном окружении мы ничего для себя найти не можем. И перестаём искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. (Холден зевает во весь рот.) Ладно! Давай делать тебе постель!

ХОЛДЕН. И мы вместе стали делать постель. Нельзя сказать, что он проявил особую ловкость. Но мне было всё равно. Я готов был спать хоть стоя, до того я устал.

АНТОЛИНИ. Ну, а как у тебя с девчонками вообще?

ХОЛДЕН. А я лежал и думал о Стрэдслейтере, как один раз мы с ним оба сидели с девушками в машине. Стрэдслейтер со своей девушкой сидел сзади, а я впереди. Ох, и подход у него был! Он начинал с того, что охмурял её этаким тихим, нежным, ужасно искренним голосом, как будто он был не только очень красивый малый, но ещё и хороший, искренний человек. Меня чуть не стошнило. А девушка всё повторяла: "Нет, не надо... пожалуйста, не надо... Не надо..." Но Стрэдслейтер всё уговаривал её, голос у него был, как у президента Линкольна, и вдруг наступила жуткая тишина. Страшно неловко... А у меня, как только дойдёт до этого – так девчонка, если она не проститутка или вроде того, обязательно скажет: "Не надо, перестань". И вся беда в том, что я её слушаюсь. Другие, как этот Стрэдслейтер, не слушаются. А я не могу. Я слушаюсь. Главное, мне их всегда жалко. Понимаете, девчонки такие дуры, просто беда. Их как начнёшь целовать и всё такое, они сразу теряют голову. Потом жалеешь, что послушался, но всё равно я всегда слушаюсь... Но один раз мне представился настоящий случай в гостинице. Ко мне подошёл лифтёр и сказал.

МОРИС. Желаете развлечься, молодой человек?

ХОЛДЕН. Вы о чём?

МОРИС. Желаете девочку на ночь?

ХОЛДЕН. Я?

МОРИС. Ну так как же? Пять долларов на время, пятнадцать – за ночь.

ХОЛДЕН. Ладно.

МОРИС. Что ладно? На время или на всю ночь?

ХОЛДЕН. На время. (Мистеру Антолини.) Понимаете, я подумал, раз она проститутка, так может быть, я у неё хоть чему-нибудь научусь – а вдруг мне когда-нибудь придётся жениться? Меня это иногда беспокоит, мне бы хотелось быть опытным в этих делах. А то, по правде говоря, когда я с девчонкой, я и не знаю как следует, что с ней делать. Раз я битый час возился, пока стащил с девчонки этот проклятый лифчик. А когда, наконец, стащил, она мне готова была плюнуть в глаза.

АНТОЛИНИ. Не плюнула?

ХОЛДЕН. Нет.

АНТОЛИНИ. Значит, мне везло меньше, чем тебе.

ХОЛДЕН. Тогда вы меня понимаете. (Стук в дверь.) Это она.

Входит Санни.

Здравствуйте!

САННИ. Это про вас говорил Морис?

ХОЛДЕН. Да, про меня. Заходите, пожалуйста! Сигарету?

САННИ. Не курю. Часы у вас есть? Слушайте, а сколько вам лет?

ХОЛДЕН. Мне? Двадцать два.

САННИ. Будет врать-то!

ХОЛДЕН. А вам сколько?

САННИ. Сколько надо! Часы у вас есть? (Снимает платье через голову и остаётся в розовой комбинации.) Часы у вас есть?

ХОЛДЕН. Нет, нет. Как вас зовут?

САННИ. Санни. Ну, давай-ка, чего сидишь-то! Или ты что, штаны никогда не снимаешь?

ХОЛДЕН. А разве вам не хочется сначала поговорить? Разве вы так спешите?

САННИ. О чём тут разговаривать?

ХОЛДЕН. Не знаю. Просто так.

САННИ. Слушай, если у тебя есть о чём говорить, говори. Мне некогда.

ХОЛДЕН. Вы сами не из Нью-Йорка?

САННИ. Нет, из Голливуда! Плечики у тебя есть? А то как бы платье не измялось. Оно только что из чистки.

ХОЛДЕН. Конечно, есть! (Берёт платье и вешает его в шкаф на плечики.) Вы каждый вечер работаете?

САННИ. Ага.

ХОЛДЕН. А днём вы что делаете?

САННИ. Сплю. Хожу в кино. Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет...    ХОЛДЕН. Знаете что? Я себя неважно чувствую. Честное благородное слово. Я вам заплачу и всё такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?

САННИ. А в чём дело?

ХОЛДЕН. Да ни в чём. Но я совсем недавно перенёс операцию.

САННИ. Ну? А что тебе резали?

ХОЛДЕН. Это самое – ну, как её... Клавикорду!

САННИ. Да? А где же это такое?

ХОЛДЕН. Клавикорда? Знаете, она фактически внутри.

САННИ. Да? Это скверно. Слушай-ка, я уже спала, а этот чёртов Морис меня разбудил. Что я, по-твоему...

ХОЛДЕН. Да я уже сказал, что заплачу вам. Честное слово, заплачу.

САННИ. Так какого же чёрта ты сказал этому дураку Морису, что тебе нужно девочку? Зачем ты сказал?

ХОЛДЕН (даёт деньги). Большое спасибо. Огромное спасибо.


САННИ. Тут пять. А цена – десять.

ХОЛДЕН. Морис сказал: пять. Он сказал: до утра пятнадцать, а на время пять.

САННИ. Нет, десять.

ХОЛДЕН. Он сказал – пять. Простите, честное слово, но больше я не могу.

САННИ. Будьте так добры, дайте моё платье. Если только вам не трудно, конечно! (Одевается.) Ну пока, дурачок!

ХОЛДЕН. Пока! (Санни уходит.) Понимаете, мне стало ужасно не по себе, когда она сняла платье. Знаю, если при тебе вдруг снимают платье через голову, так ты должен что-то испытывать, какое-то возбуждение или вроде того, а на меня такая тоска напала. А тут ещё её зелёное платье висело в моём шкафу. Да и вообще, как можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь идиотском кино? Не мог я, и всё.

Стук в дверь.

Кто там? (Входят Санни и Морис.) Что такое? Что вам надо?

МОРИС. Пустяк. Всего пять долларов.

ХОЛДЕН. Я ей уже заплатил. Я ей дал пять долларов. Спросите у неё.

МОРИС. Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время, пятнадцать до утра. Я же вам говорил.

ХОЛДЕН. Неправда, не говорили? Вы сказали...

МОРИС (нетерпеливо). Выкладывайте, шеф!

ХОЛДЕН. За что?

МОРИС. Ну, давайте, шеф, давайте! Мне ещё на работу идти.

ХОЛДЕН. Вам уже сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятёрку.

МОРИС. Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!

ХОЛДЕН. Не дам!

МОРИС. Шеф, вы меня доведёте, придётся с вами грубо обойтись. Вы нам должны пять монет.

ХОЛДЕН. Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты!

САННИ. Слушай, Морис, взять мне его бумажник? (Мистеру Антолини.) Эй, дайте-ка его куртку! (Антолини молча подаёт куртку.) Вот, видел? Больше не беру, только долг, пять долларов. Мы не воры!

ХОЛДЕН. Воры, ворюги проклятые! (Плачет.)

МОРИС. А ну заткнись!

САННИ. Брось его, слышишь? Пошли, ну!

МОРИС (не двигаясь). Иду!

САННИ. Слышишь, Морис, оставь его!

МОРИС. А кто его трогает? (Неожиданно втыкает палец в солнечное сплетение так, что Холден сгибается от боли.)

ХОЛДЕН (хрипит). Грязный, подлый кретин... ненавижу...

МОРИС. Что ты сказал? Что? Кто я такой?

ХОЛДЕН (оправившись). Да, ты подлый, грязный кретин. Грязный кретин и жулик...

Морис бьёт Холдена в живот, Холден падает. Морис и Санни уходят. Антолини помогает Холдену подняться.

АНТОЛИНИ. Скажи, если я напишу тебе одну вещь, обещаешь прочесть внимательно? И сберечь?

ХОЛДЕН. Да, конечно.

Антолини пишет что-то на листке и подаёт Холдену.

АНТОЛИНИ. Как ни странно, написал это не поэт. Вот что он... да ты меня слушаешь?

ХОЛДЕН. Ну конечно.

АНТОЛИНИ. Вот что он говорит: "Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за благородное дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела".

ХОЛДЕН. Спасибо.

АНТОЛИНИ. Настанет день, и тебе придётся решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе это нельзя. Ты понимаешь, о чём я говорю?

ХОЛДЕН. Да, сэр. Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю или от кого-нибудь ухожу, но никогда и не думаю ни про какое прощание. Я это ненавижу. Я не задумываюсь, грустно ли мне уходить, неприятно ли. Но когда я расстаюсь с кем-то, кто был мне дорог, мне надо почувствовать, что я с ним действительно расстаюсь. А то становится ещё неприятнее. Прощайте, мистер Антолини!

АНТОЛИНИ. Не глупи, Холден. Ложись спать.

ХОЛДЕН. Большое вам спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини действительно спасли мне сегодня жизнь!

АНТОЛИНИ. Ты удивительно странный мальчик, очень, очень странный!

ХОЛДЕН (остаётся один). Прощайте, мистер Антолини! И тогда я позвонил Салли Хэйс. Я получил от неё письмо с неделю назад. Не то чтобы я был от неё без ума, но мы были знакомы сто лет, и я по глупости думал, что она довольно умная. А вообще она очень красивая девчонка. (Говорит по телефону.) Это ты, Салли?

САЛЛИ. Да, кто со мной говорит?

ХОЛДЕН. Ужасная притворщица. Я же сказал её отцу, кто её спрашивает.

САЛЛИ. Ах, Холден!

ХОЛДЕН. Слушай, хочешь встретиться?

САЛЛИ. А где?

ХОЛДЕН. У Эрни.

САЛЛИ. Очень хочу, очень! Это будет изумительно!

ХОЛДЕН. Это был такой ночной кабак. Мой старший брат ходил туда очень часто, пока не запродался в Голливуд. Сам Эрни – громадный негр, играет на рояле. Он ужасный сноб и не станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не важная шишка, но играет он здорово. Слышите? Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль вверх тормашками. И вы бы слышали, что вытворяет эта толпа, все эти подонки, когда он кончает. Вас бы, наверное, стошнило. Клянусь богом, если б я играл на рояле или на сцене и нравился этим болванам, я бы считал это личным оскорблением. На чёрта мне их аплодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл.

САЛЛИ (входит). Ходден! Как я рада! Сто лет не виделись!

ХОЛДЕН. Слушай, Салли!

САЛЛИ. Что?

ХОЛДЕН. С тобой случается, что вдруг всё осточертевает? Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется – всё провалится к чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты любишь школу, вообще всё?

САЛЛИ. Нет, конечно, там скука