Двое вошли в купе, крепко, по-крестьянски вбили дверь до упора, пристроили внизу баулы с гостинцами и молча угнездились напротив друг друга. От неустроенности положили руки на искарябанный жёсткий столик.
Сегодня, ровно в час пополудни, они сдали последний экзамен и теперь ехали домой, на каникулы.
В купе молодые люди оказались одни: охотников всю ночь зябнуть в неотапливаемом вагоне было наперечёт.
Дрюня подпёр взъерошенную голову кулаком. Он был явно не в духе.
- Надоело, - сказал он. – Не могу больше. Брошу.
- Не пори дурочку, - с досадой заговорил Мишка Коробейников. – С таким трудом втиснулись, а ты заладил, как баба: «Брошу да брошу»… Дурное дело нехитрое, а дальше-то чего?
Дрюня не ответил за ненадобностью, только пристальнее вгляделся в пропыленное окно, которое начинало матово заволакивать скорыми на приход январскими сумерками.
- Всё нормально, земляк! – привстал со своего места Мишка и бодренько потрепал приятеля по плечу. Земляком у них на курсе могли называть кого угодно, - и не без Дрюниной же подначки, да только оба и впрямь были земляками, даже и из одной деревни.
- Не бери дурного в голову, - сказал Мишка. – И замолчал, уставив-шись в пол.
Дрюня подумал минуту и сказал решительно:
- Не могу.
- Послушай, Андрей, - горячо сказал Мишка. – Три семестра проучились уже, а ты всё никак не уймёшься… Артист какой выискался.
- Не в этом дело, - сказал Дрюня и гребешком из широко разведённых пальцев прошёлся раз-другой по пышному, смоляному загривку. – Если бы только это…
- А что ещё?
- Да неохота мне всю жизнь этой чепухой заниматься. Понимаешь ты! Сидеть сиднем в конторе и дебет с кредитом сводить. Скучно это. Пошло, наконец.
- Зачем же тогда поступал? Или неволил кто?
- Затем же, что и ты, - сказал Дрюня без обиды. – От сохи удрать.
Прошла минута. Дрюня поднял глаза.
- Сам-то доволен?
- Я-то? – крутанулся Мишка. – Я, кстати, доволен, а чего тут таиться… Из грязи в князи. О чём ещё и мечтать… - Он помолчал немного и добавил: - Усложняешь ты. А жизнь, она проще. Даден шанс, жми на всю катушку, пока движок не заклинит. В охотку, нет – после разберёшься… А навоз, земляк, мы завсегда поковырять успеем, на наш век хватит.
Дрюня достал из внутреннего кармана книжку в пёстрой суперобложке и положил возле себя.
Подошло время отправления, и скорый, набирая ход, покатил по колее.
Пассажиров в купе так и не добавилось.
Припорошенный снежком перрон покачивался за стеклом, поблёскивал. Мало-помалу столичный вокзал проволакивало назад, уже замерцали под киловаттными прожекторами искривлённые нити рельсов, локомотивное депо, мастерские вагонников, неказистые будки дорожной обслуги.
Дрюню на самом деле звали Андреем, но это нелепое прозвище – Дрюня, - с чьей-то лёгкой руки пущенное ещё в первые месяцы учёбы, прижилось, и как амброзия по пустырю, пошло гулять по всему факультету. Кличка и имя слились воедино будто для ясности, заиграли вместе, как осколки в калейдоскопе.
Дрюня был поджар, мускулист, росл, с сеткой мелких морщин на рано постаревшем лице. Он был мастером отчебучить веселье, какую-то отчаянную хохму – даже и в институтском масштабе.
Мог, к примеру, объявить во всеуслышание о кончине известного профессора, мямли и догматика, собрать со студентов деньги ему на венок, а назавтра тот являлся как ни в чём ни бывало на лекцию, а денежки уже тю-тю… отплакали в каком-то кабаке. Мог высмеять в стенгазете очередную придурь ректора и деликатно намекнуть, чтоб тот подавал в отставку. И подобным проделкам было несть числа. Не раз вставал вопрос о его отчислении, но выручали студенческое самоуправление и отличная успеваемость. Был он, что называется, малый с головой.
У Дрюни были смешные уши. Тонкие до прозрачности, но хрящеватые, они оттопыривались так, что за них без опаски можно было заложить пачку карандашей. Он мог ими шевелить, и тогда уши ходили вверх-вниз вместе с густыми бровями. Походка у Дрюни была под стать его натуре: дерганная, раскованная; по узкому коридору общежития вышагивал он винтом, едва не задевая побелку. Ему, двадцатилетнему пареньку из деревни, надо было самоутвердиться в новой для него, непривычной жизни, и понимал он это по-своему.
Была у Дрюни ещё одна странность – любил лишний раз прокатиться по России. Когда так вот внезапно подступало это.
Тогда он уж не скрытничая херил все занятия и отваливал как минимум на недельку, благо билет в полцены, а России – вон сколько…
Дверь поддалась под чьим-то дюжим толчком, и в купе влез «дядя сарай». Вдрабадан. Но на ногах ещё держался.
- А Манька – игде? – икнул он в недоумении.
- Курить пошла. В тамбур, - ответил Дрюня, пристально вглядываясь в незнакомца.
- А-аа… - потянул растерянно мужик, и наладился уж было отваливать, да тут вдруг его как толкнуло: - С чего это она… Она у меня отродясь не курила.
Он усиленно соображал, не садился, но и Маньку искать больше не шёл.
- Какая Манька! – не вытерпел наконец Мишка. – Ты в каком купе едешь? Товаришщ…
- А? В четвёртом, - сказал мужик.
- А это – шестое. Исправляй ошибку!
- Понял, не дурак… Дурак бы не понял… Чёрт, это у меня не впервой уже… Язви их мать, римскую цифирь перепутал… Э-э-э, ну, крепитесь. Не буду мешать.
На уклонах вагон поколыхивало в стороны, и молодые люди ощущали от этого незапланированного движения неловкость.
- Призвание я чувствую, - сказал Дрюня очень тихо.
- А старики твои как, тоже его чувствуют? Ты спроси, поинтересуйся! Приедем, ты им скажи, так, мол, и так, бросаю институт, подаюсь в артисты. Сниматься буду, а вы, если чего, меня завсегда по телеку…
- Хорош пи...ть, - сказал Дрюня. – Не в концерте.
- Дело, мол, верное… Искусству хочу пособить…
- Хорош, я тебе сказал!
- А что тут такого? У нас же страна Советов.
- Иди ты знаешь куда со своими советами!
- Знаю, – сказал Мишка и засмеялся.
- Без тебя тошно… А батяня, правда. Только заикнись про это, такой хай поднимет, такой хипеш, что святых выноси. Тут и гадать нечего. Спят и видят: ухоженный я, гладко выбрит, одет с иголочки да и работёнка не пыльная, тут вон она, в карманчике... Жена москвичка, всё как полагается. Тесть доктор наук, иначе не в кайф. И книжки чтоб писал.
- Чего это ты отвязался? – спросил Мишка немного раздражённо. – Они же тебе, дурню, только добра желают. Чтоб жизнь твоя полегче была, чтоб не махал кувалдометром в пути, как батяня твой машет – пока вперёд ногами не понесут… А ты придёшь к избе, и прямо с порога в артисты запросишься. Каково им будет, как думаешь?
- Не поймут. Отсталые они.
- Сам ты отсталый! – удручённо съязвил Мишка. – Отста-алые… Я ведь, если по правде сказать, то тоже не понимаю, на кой тебе чёрт вся эта морока… Слыхал, небось, конкурс там какой?
- Да уж интересовался…
- То-то… Да и с чего ты вдруг взял про призвание? Это что, в твоём личном деле написано? Или в карточке медицинской? Призвание… Модно сейчас стало про призвание талдычить, прямо рехнулись с ним все. С утра до ночи счастливых людей показывают. И ты туда же… призва-а-ание.
- Зато критиканов хоть отбавляй, - огрызнулся Дрюня.
- Я не критикую. Я понять хочу… что за мода такая пошла. Зачем человек решается сам себе крылья подрезать, да вдобавок ещё и на самом взлёте?.. Ты бы лучше вон Лилькой впритык занялся, она ж тебя поедом на лекциях ест, а ты, лапоть, всё в эмпиреях летаешь… Эх, Дрюня, мне бы твои данные… А то смотри, Москва задумчивых не любит.
Дрюня хмуро выслушал. Молча. Собрал крутой лоб в складки. А потом вдруг и предложил, невольно привставая со своего места:
- А давай на спор, Мишка! На бутылку коньяку!
- Тогда лучше сразу на кабак! – воодушевился тот. – Чтобы два раза не бегать.
- Ладно, - сказал Дрюня, - на кабак так на кабак. Закрой один глаз.
- Зачем?
- Закрой, тебе говорят!
- Ну на, закрыл.
- Размечтался, одноглазый… Где денег возьмёшь, если проиграешь?
- Не твоё дело. Найду как-нибудь.
- Найдёшь… на дороге, наверно… Даже не подрабатываешь нигде… Зазорно, видите ли, ему.
- Не сдохнем. Прорвёмся.
- Да если хочешь знать, этим пол-Москвы кормится.
- Отвали. Не надо меня на арапа брать, магарыч всё равно тебе ставить…
- Хорошо, - сказал Дрюня. – Заказывай роль. Минута на сборы, и леплю кого хошь. Почище Таганки. Влёт!
- Знаешь, на кого ты сейчас смахиваешь? – спросил Мишка.
- А вот обижать меня не надо. Забздел, что ли? Давай на три! Три бутылки коньяка.
- Дрюня, не заводись, - попросил Мишка. – Судить-то кто будет?
- Как – кто? Ты.
- Ну, а если я скажу, что сыграл ты неважно, и мне не понравилось, и призвание твоё дутое… что тогда? А ты, поскольку нервный, станешь горло драть и доказывать, что сыграно блестяще, мимика была точной, выразительной, благодарный зритель на брюхе ползал, а я, серячок, не разглядел в простом да великое… Как тогда доказать? Я не жмот, но мне неохота за просто так банковать, пойми меня правильно…
Дрюня задумался. Действительно, Мишке в здравом смысле не откажешь. А хотелось, чтоб без обмана.
- Ладно, - он гибким движением выгнул кисть правой руки и растопырил пятерню перед самым носом приятеля. – Кого?
- Давай чего попроще… Ну, скажем того «дядю», что купе перепутал.
Дрюня подскочил как ужаленный, глаза выпучил на Мишку.
- Это пьяного – попроще? Ну, земляк, извини меня!.. Но я попробую. Понимаешь, - наверное, больше для себя говорил он, - это как бы совсем другой пласт переживаний. На границе человеческого и дочеловеческого, причём тому причиной не историческое время, вещь более или менее постоянная, а краткий, как вспышка молнии, момент опьянения. И его нужно поймать… Сыграть гусара или ту же Раневскую из «Вишнёвого сада» можно и без особого дарования, потому что перевоплощение в образ происходит безболезненно для психики. Ты во всяком случае играешь человека – с его обычной, под стать, конечно, образу, речью, жестами и так называемой анатомией лица…
- Как по писанному чешешь…
- Не то – пьяный. Здесь приходится играть одномоментно две роли: того, каким он зачастую бывает трезвым – его характер ведь и привычки остались прежними - и того, кем он стал под воздействием алкоголя. На маленький, едва уловимый промежуток времени.
- Что же, играть алкаша отказываешься? – спросил удивлённо Мишка.
Дрюня промолчал. Закинул нога на ногу.
Казалось, он к чему-то заинтересованно прислушивается. В коридоре, вероятно, совсем близко, различались чьи-то приглушенные голоса. Дрюня резко вскочил, просунул книжку в скатку вылинялого матраса на верхней полке и так же внезапно бухнулся обратно, на лавку. Представительно откинулся на мягкую обивку за спиной и стал внимательно вглядываться в узкую полоску света в дверном проёме.
Разговор приблизился вплотную. Полоса света вдруг задрожала и начала постепенно раздвигаться. Вошёл проводник.
Пожилой, лет пятидесяти с гаком, в форменном поношенном кителе и фуражечке с синим околышем, немного съехавшей набок. Он умостился с краешку, привычно расхлестнул свою билетную книжку и спросил у молодых людей – билеты.
Да за постель
|
ещё сыграет так, что менты его отпустят.