Слепой метод

но и за ней.[/b]
Вскоре Рая забеременела. Что искусство, что литература, что все премудрости мира против этого тихого чуда! Я стал иным – уже не был больше сопляком, перекати-полем, мальчишкой: я обрёл продолжение в бесконечном мире и смотрел на него глазами хозяина, утвердившего себя на земле. И родился сын! Ну, что тут говорить…
И вот, казалось, что все неясные видения, к которым так жадно рвалась моя душа, стали жизнью, прекрасной в своих буднях. Жена. Сын. Любовь. Вершина достигнута, впереди - …
Но что же впереди, друзья мои? Ведь не может человек без того, чтобы не идти к вершине. Если нет её, если позади осталась, то – спуск. Так оно и вышло – в расплату за счастье. Но про это писать не хочу. Больно мне, больно – поймите…
И на экране моей мучительной памяти я вновь вижу Её – без плоти и образа, и вновь тревожит она моё старое сердце, но теперь это во сто крат пронзительней, потому что я знаю, что уже никогда не войдёт в мою обгорелую душу Любовь. Просто не успеет войти…
Ах, фантазия моя разлюбезная! Опять шут его знает куда увела! А ведь хотел эдак плавно перевести любовный диалог Агни и Йердны в обсуждение заговора против Бабушки. Ни хрена не вышло. Что значит – раскрепоститься… Ладно – всё. К делу!
 
ПРОДОЛЖЕНИЕ КИНОСЦЕНАРИЯ
 
- Легче всего убрать старого пройдоху – и дело с концом.
- Это само собой, дорогая.
- Занять вашими людьми Квартиру… Сколько у вас солдат?
- Примерно триста пик. Верных. Есть ещё колеблющиеся – эти пойдут, куда ветер дунет.
- Достаточно. За нас стоит пик 100 – 150.
- Ого!
- Любовь женщины, мой милый, - это непобедимое оружие.
- Значит, армия за нас.
- Стянуть надёжные части к Столице вы можете?
- Да, конечно; правда, только в три дня. А вы?
- Все наши в Столице. Разве можно любить на расстоянии?
- Первый день – жизней не жалеть. Кровь, кровь и кровь! Потом сыграем в добродетель и гуманизм.
- Не будет ли это слишком… громко? Представь – сотни солдат у Квартиры, резня на улицах, общий переполох?
- А ты думаешь, всё должно быть тихо?
- Как объяснить народу?
- Гнусный Враг с Каверзного Острова совершил внезапную атаку на Квартиру. Доблестные воины Великой Бабушки отразили коварное нападение и спасли бесценную жизнь Нашей Любимой. Переоденем десяток трупов в какие-нибудь пёстрые тряпки и выставим на всеобщее обозрение: поверженный Враг.
- Ты моё солнышко…
- Агни!
- Да, да, да…
 
По всем законам здесь бы надо дать описание рассвета. Туман от земли, неясные силуэты леса, светлеющее небо… Но ведь, чёрт побери, - нельзя, невозможно, не в человеческих силах описать природу так, чтобы вся она, живая, предстала перед глазами читателя. Вот я прошлым летом взял на дачу Тургенева. Красиво написано, наблюдательность видна, редкостная любовь к природе. А закроешь книжку, выйдешь в лес – мать честная! Да что там книжечки, что всякие описания да расписыванья, пусть хоть самого Ивана Сергеича! Пустяки это всё перед великой Матерью-природой. Только крошечку, малую крошечку может описать сочинитель, да и то не так хорошо, как оно на самом деле есть. И браться за это не стоит. Писатель может лишь напомнить читателю то, что тот сам уже повидал и полюбил – и всё. А попробуй слепому опиши… ну, хотя бы обычную берёзу. Не выйдет ни хрена! Значит, нечего разводить пейзажные красоты на бумаге. Надо просто обращаться к памяти читателя: так, мол, и так, дорогие товарищи, представьте себе, что было раннее утро на опушке елового леса; солнце ещё не взошло, и стоял негустой туман – у самой земли. Или: вообразите солнечный полдень, дорогу через поле зрелой пшеницы и тёмную полоску леса справа на горизонте. Видел, знает, представит. А не видел – ну и чёрт с ним, всё равно не поймёт!
Ладно, поехали дальше. Значит, там рассвет, лес, туманчик и прочее в таком духе.
 
- И всё-таки есть в твоём плане изъян.
- Какой?
- Как объяснить народу, что наши солдаты бьют наших же? Ведь так и будет.
- Чего проще, дорогая. Объявим, что Враг подкупил горстку недостойных наших соплеменников, жалких тщеславцев и отщепенцев.
- У тебя государственный ум, кролик.
- Что? Как ты назвала меня?
- Кролик… Ты ведь хотел этого?
- Знаешь, Агни, а я… Я полюбил тебя…
- Молчи, не надо, я боюсь…
- Ты же говорила, что ничего не боишься?
- Да. А сейчас боюсь. В первый раз.
- Значит, я лишил тебя невинности.
- Дурачок…
- Агни, а я думаю о Семье.
- Мы все о ней думаем.
- Нет, не то… Ты ведь не член Семьи?
- Нет, ты же знаешь.
- И я не член…
- На что ты намекаешь?
- Слушай, почему ты идёшь против Бабушки? Ведь вы же много лет…
- Ты что, ревнуешь?
- Просто хочу понять.
- Женщину понять очень просто. Он надоел мне.
- Давно?
- Уже года три.
- На что ты надеешься? Ведь сейчас ты – ближе, чем кто-либо, к самому верху. Выше уже некуда.
- А я хочу выше.
- Выше? Ты что же, метишь в Бабушки?! Но это же не реально!
- Ты не зря завёл разговор о Семье.
- Я ничего не делаю зря. Но в Бабушки метит Римовалс, ты это знаешь.
- Ты поддержишь его?
- Да. Почти до конца.
- Почти?
- До того момента, когда ему останется один шаг до цели.
- А дальше?
- Если б я не помнил наизусть твоё досье, то решил бы, что взял в постель наивную девчонку из деревушки.
- Значит – ты?
- Да.
- А я – на нынешней роли?
- Поэтому я и спросил, почему ты идёшь против Бабушки.
- Откровенность за откровенность, милый. Я не вольна в себе. Мои неугомонные сёстры его терпеть не могут. Они хотят вернуть женскую власть, как это было раньше, при первой, настоящей Бабушке.
- Значит – бой с нами?
- Ты очаровательно догадлив.
- И ты пойдёшь против нас? Против меня?
- Признаться, очень не хотелось бы, но…
- И ты не была бы довольна нынешним местом? При мне, конечно.
- Я, кажется, становлюсь никудышным политиком… Может быть, это старость?
- Нет, это любовь.
- Да, да, да, да! Не просто довольна, я была бы счастлива – слышишь?! Но только – всё по-иному! К чёрту этот страх иных миров, этот застой, эту косность гнусную, эту глупую бабушкину демагогию! Геликоптеры Муана раздвинут для нас рамки мира, наша армия – сильнейшая в мире – пойдёт на штурм новых и новых земель. Мы вооружим всех, и вооружим отлично! Мы бросим их завоёвывать другие острова! Что нам этот жалкий клочок суши! Впереди – целый мир, и мы будем властвовать над ним – ты и я!.. Но ты не зря спросил про Семью…
- Мы не члены Семьи…
- Стать ими или…?
- Или.
- Всех?
И Йердна ответил очень медленно и так уверенно, что Агни всей кожей ощутила кремнёвый стержень его души.
Затемнение.
 
КОНЕЦ КИНОСЦЕНАРИЯ.
Что же это делается? А?! Ну что за бестолковщина такая, чёрт побери! Ненавижу этот праздник – 8 Марта, ох, как ненавижу! И всё почему? Из-за цветов! Что за бездельники этим делом распоряжаются?! Ох, хотел бы я их увидеть! Нет, я бы их бить не стал, я бы просто, как Райкин говорит, им в глаза посмотрел. С каждым годом всё хуже и хуже. Ведь население в Москве за год не удваивается, а цветов будто меньше и меньше. На всех перекрёстках – очереди по сто человек, на Калининском у цветочного – форменное смертоубийство. Ну а частник – наш спаситель всегдашний – на 8 марта совсем звереет! На Центральном рынке за тюльпанчик по 3 рубля берут! А?! Нет, тюльпаны роскошные, прямо выставочные (говорят, из Риги привезли), но цена! Да лет пять назад за такие деньги я бы их пук купил. А ведь берут, да ещё как – драка! Не пробиться к прилавку! Червонцы так и мелькают. Какие-то молодцы атлетического сложения в дублёнках нараспашку без очереди прут – скандал! Крики, ругань, толкотня, тычки! Ненавистный праздник… Да и было бы для кого стараться-то, если уж совсем честно. Что ей, Раисе Павловне, цветочки – ей с базы балык чуть не ящиками везут: только примите, благодетельница… Эх, жизнь полосатая! Терпи, терпи, Георгий… А если о другом говорить… Нет, человек не кузнец своего счастья. Во всяком случае, я. А не хочется в это верить. Ведь как заманчиво звучит: «Куём мы счастия ключи…»
 
ЯСАВ (явь)
 
Нет, он не стал новым человеком. До этого ещё было далеко. Ещё не пробил чрезвычайный час, и Маятник ещё отсчитывал время старой жизни. Но уже что-то сместилось в непостижимом механизме, и он начал становиться другим.
Ясав смотрел для другого. Не для другого хозяина – эту мысль он отмёл после колебаний, но окончательно. Он подумал о другом человеке. Сначала – об Анири, потом – о Муане, потом – о многих других людях, которых знал в своей жизни. Для них дано ему зрение. Какая польза для них будет от его работы – вот как он понял тёмные слова Йердны. Ясав и сам ещё толком не разобрался в этом новом для него взгляде на жизнь, но мысль беспокойно ворочалась, требовательно напоминая о себе. И неожиданно Ясав поймал себя на том, что не облекает увиденное в привычнее слова отчёта для Бабушки. Сначала он не понял себя, на мгновение испугался такого поворота дел, а потом… Странное чувство свободы охватило его. Непривычное, даже неудобное на первых порах – но удивительно лёгкое! Он вдруг вообразил, что свободен от Бабушки и всего, что олицетворяло это имя, от всей Родни с её жестоким регламентом бытия, от всей лживой мишуры, засорявшей его ум и глаза… Ясав засмеялся, как во сне, но вдруг понял, что это почти не сон. Это ещё не явь, но может, может стать ею.
В ту ночь, в глубине сновидения, шёл он по лесу. Лес блестел, серебряно искрился – это листья, тысячи листьев, облитые дождём, отражали скупые лучи солнца, пробившиеся сквозь тучи. Окружённый этим сверканьем, Ясав вышел к реке. Её узкое русло будто было прорублено сквозь лес: ни отмелей, ни песка – вода подходила к корням деревьев. Была осень. Жёлтые, коричневые, красные листья устилали землю, и вся река была так плотно покрыта ими, что и воды не было видно. Течение было медленным и ровным – без водоворотов и ряби – просто тихое, медленное движение. И листья плыли. Множество листьев неторопливо шли сквозь лес. Их движения напомнило Ясаву движение неисчислимой толпы за гробом. «Это хоронят осень», - подумал Ясав. Потом его мысли сплелись, смешались в неразличимую вязь, и он спал уже без сновидений.
 
Чур меня, чур! Зарекаюсь! Больше никаких пейзажей! Прочёл позавчерашнее – и ужаснулся! Какое убожество! Про реку, про листья – жалкие, жалкие слова. А ведь я видел всё это, и до сих пор в глазах – процессия тысяч листьев по медленной воде! Но не дано человеку выразить это, не суждено и мне.
Гёте учил: «Природа – это единственная книга, каждая страница которой полна глубокого содержания». Так зачем же списывать из этой книги, бездарно перевирая священные слова?!
Перед строем богов и муз, покровительствующих искусству, торжественно клянусь: навсегда отказаться от попыток описать природу; изгнать с моих страниц тягомотные перечисления явлений погоды и растительного мира, а также прочих атрибутов окружающей среды; строго ограничиваться лаконичным указанием на характер местности и климатические условия, да и то только в том случае, если этого настоятельно требуют происходящие события; описывать исключительно действия и мысли героев, сосредоточив главное внимание на разработке психологии и сюжета. Если же я нарушу эту торжественную клятву, то пусть боги и музы, покровительствующие искусству, навеки отлучат меня от него. Аминь!