Андрей Воронкевич
ЦВЕТОК
СКАЗКА
Когда впервые мне довелось узнать, что аллегория в мире художественных приёмов проходит низшим разрядом, что её исключительно по доброте, с чёрного входа, впускают в литературу из сухой и плоской логики ораторского, скажем, ремесла, я, честно говоря, приуныл. Понимаете, что бы я ни начинал сочинять, у меня немедленно выползала на свет Божий какая-нибудь аллегория. Я бы и хотел выдать – лихо и беспечно-метафорически – что-нибудь вроде: «При луне молодо горели зелёные глаза огурцов», например, а вместо этого принимался нудно повествовать о том, что излишне молоденькие огурцы не набрали ещё должной упругости и скучны, как приторная конфетка, а перестоявшие огурцы, напротив, начинают горчить и покрываются чёрствой коркой; впрочем, горчить они могут уже и в молодости, если их вовремя не поливать… Имелось в виду, разумеется, воспоминание о когда-то юной соседской (зеленоглазой!) дачнице, с которой в конце концов так ничего и не вышло, и огород заглох и зарос лебедой и чертополохом…
В общем, для меня мир всегда был полон аллегориями, параллелями, тянущимися друг к другу, которые всплывали для узнавания и сопряжения, когда для них приходило время. А пресловутые «зелёные глаза огурцов» оставались именно сочинительством, симпатичным, но, право, несколько натужным и необязательным.
Действительно, некий человек сначала обращает внимание на чёрный, не распустившийся, одинокий дуб среди легкомысленной весенней зелени, потому что ему, человеку, самому сумрачно и одиноко и этот дуб для него – отражение его собственных чувств. А всего через несколько дней этот человек уже с трудом различает дуб среди молодой листвы, потому что он и сам тоже ожил, как всё вокруг, и это просто душа его опять повернулась к жизни, которая – надо же! – совсем не обязательно «кончается в тридцать один год»... Меня всегда утешало, что этот знаменитый пассаж Льва Толстого является не более чем именно развёрнутой аллегорией, приёмом, стало быть, настолько элементарным, что почти уже и нехудожественным. Впрочем, если не ошибаюсь, по отношению к удачным аллегориям теоретики стремятся употреблять термин «символ». Это понятие, напротив, признаётся чуть ли не сущностью искусства, по крайней мере, высшей, в отличие от аллегории, разновидностью художественности. Всё это в очередной раз свидетельствует о крайней запутанности дел в теории литературы, а мне данное рассуждение нужно было здесь исключительно для того, чтобы отряхнуться от малодушного страха и комплексов неполноценности, навеянных излишним, ей-Богу, книжным знанием. Я не виноват, что мир предстаёт передо мной всего лишь клубком аллегорий (пусть иные, в гордыне своей, провидят в нём систему символов). Я не виноват, что мой мир прост и мало нуждается в изысканных сопряжениях неожиданных слов. Я сопрягаю то, что вижу справа, с тем, что вижу слева, и не более того. Но и не менее…
Итак, цветок. Он стоял на окне квартиры очень давно, и очень давно не оживал ни почками, ни тем более полноценными лепестками, не говоря уж о собственно цветочных завязях. Его хозяин давно и забыл, что там, собственно говоря, было посажено – герань ли, фиалка или, например, совсем простенькая незабудка. Удалось бы, может, распознать по листьям, но из горшка торчали только засыхающие отросточки, на которых еле-еле виднелась совсем уж крошечная неразборчивая зелень. Хозяин поливал цветок слишком небрежно и случайно. Это было чудо, что тот вообще ещё не погиб окончательно!
Цветок, однако, обиды на человека не держал. Он жил с людьми не первый день и не первый год и понимал о них много такого, чего они и сами о себе часто не успевали понять. Он-то не был вынужден, как человеческие существа, постоянно перебегать с места на место, размахивать руками, произносить далеко не всегда обязательные слова… Он давно врос корнями в землю, и хотя его участок ограничивался керамическими стенками, это была та же земля, что и за окнами, в большом мире, и она была связана с большим миром миллионами связей, приблизительно и поверхностно описанных в разнообразных книжках, часть из которых стояла и в этой комнате, в шкафах и на полках. Цветок своим тайным и древним внутренним зрением давно изучил их, просматривал от нечего делать и новые, регулярно притаскиваемые хозяином. Все они лишь укрепляли его в мысли о том, что даже он, осколок, оторванный от настоящего мира и засунутый в тесный горшок, гораздо больше понимает в подлинных сущностях, чем приблизительные и поверхностные писания, иногда – для пущей важности! – пересыпанные самонадеянными псевдозначительными формулами.
Таким образом, цветок хорошо разбирался в причинах невнимания к нему человека. Он наблюдал его Бог знает, сколько времени, видывал его разным, и сейчас прощал ему всё, потому что всё это, он знал, выходило совсем не нарочно.
Просто человек был сейчас так одинок, как никогда ещё в жизни. Все его душевные силы уходили на то, чтобы одолеть своё одиночество. К сожалению, человек не догадывался, как мог бы помочь ему в этом именно цветок, потому что смолоду привык полагаться на иные средства – лучше всего на коньяк, однако могла сойти и обычная водка. Правда, потом человек, бывало, отлёживался по нескольку дней, но и тут физическое недомогание почти совершенно заглушало в нём чувство душевного одиночества. Да и умиротворяющее пиво продавалось совсем недалеко и – тогда ещё! - круглосуточно…
Раньше цветок любил смотреть, как человек делает зарядку на балконе. Тот задерживал дыханье и шумно выдыхал, яростно тёр массажёром бока и ноги, приседал, наклонялся вперёд и в стороны, подпрыгивал то на одной, то на другой ноге… Потом он исчезал в ванной и появлялся вновь, и от него пахло холодной водой и хорошим одеколоном, а на столе возникала овсянка (на воде!), яйца «в мешочек», творог с мёдом, крепкий чай с лимоном… Теперь человек, бывало, возвращался к такому распорядку на несколько дней, а потом опять, не сладив с одиночеством, усаживался в кресло и брезгливо отвинчивал пробку с новой бутылки…
- Старею, - бормотал он по утрам, с ужасом вглядываясь в зеркало, теребя расползающуюся седину и шатая пальцами очередной выпадающий зуб. Он заметно боялся подступающей старости, приближения особого, безнадёжного старческого одиночества. Да, в этой квартире только изредка и ненадолго возникали случайно найденные где-нибудь на улице собутыльники, совершенно не нужные и даже раздражающие по трезвости, а женщин здесь не было уже давно. И всё острее человеку казалось, что никогда больше и не будет…
Не было смысла жизни у него, не осталось ни на грош, хотя он и пытался суетиться в свои трезвые периоды – перебирал бумажки, садился за компьютер, шлёпал по клавишам… Всё это быстро кончалось, и цветок мог только снова с горечью всю ночь наблюдать его раздёрганные нечёткие жесты, слушать его сбивчивые пьяные монологи…
Он страдал за своего хозяина искренно. Впрочем, «хозяин» - в данном случае понятие достаточно условное. На самом-то деле цветок чувствовал именно себя хозяином данной территории даже в большей степени, чем если бы был кошкой. Ведь это он корнями врос тут в землю, он распространял своё тайное древнее зрение на всю квартиру, на каждый её уголок… Слово «зрение» здесь на самом деле тоже не очень подходит; ощущения, которые испытывал цветок, воспринимая окружающий мир, были гораздо сложнее и многограннее, чем какое-либо из доступных человеку чувств. Цветок впитывал мир в себя, вбирал в свои поры, становился им, а себя растворял в нём. Связь с самим человеком как раз была серьёзно ослаблена – тот замкнулся в своём одиночестве, и его пьяные монологи никак не способствовали контакту, а наоборот, своими вздорностью и хвастовством только укрепляли стену между его маленьким несчастным «я» и остальным миром. Известное дело, пьяному грезится, что он просто-таки душу выворачивает наизнанку. Он-то, конечно, искренен, но это не его душа, это лищь то, что наскрёб в её тёмных закоулках торжествующий дьявол, то есть та гнусная частичка правды, которая хуже самой грязной лжи. Только очень талантливые пьяницы способны сохранить контакт своей подлинной души с миром. Человек таким талантом не обладал, вернее, растерял его в различных несчастьях своей жизни, приведших его к горькому одиночеству, и цветок страдал, вспоминая его маленьким мальчиком. Мальчик относился к цветку очень небрежно, бывало, и обрывал его лепестки, пробуя их, например, на вкус, но цветок-то чувствовал тогда всё время его нежное, чистое сердечко, его совершенно незамутнённую сущность…
Может быть, цветок так и засох бы окончательно и бесповоротно, а живущий рядом с ним человек так же бесповоротно и пропал бы – не он первый, не он последний. Но, слава Богу, в мире всегда есть место счастливым неожиданностям. По крайней мере, кое-кому они перепадают, и тут уж никак нельзя обойтись без мысли об избранности. Нехорошая мысль, недемократическая, но факт есть факт: плохие неожиданности случаются абсолютно со всеми, а вот неожиданности счастливые достаются далеко не каждому. Есть на этот счёт, очевидно, какой-то недоступный людям сценарий.
Вот так неожиданно (лучше сказать – нежданно) возникла в жизни человека и Она.
Её привёл тогдашний приятель человека и, пожалуй, самый прочный в то время партнёр по выпивке. Приятель давно грозился облагородить таким образом его жизнь и наконец нашёл подходящую кандидатуру.
- Пыльненькая немножко! – в общем-то, смущённо пробормотал человек, когда Она переступила порог. – Ну, это ничего, это надо ванну…
Она забавно прищурила левый глаз и без слов отправилась мыться.
- Будешь тут пыльной при её работе! – разъяснил приятель. Оказывается, она просто-таки побиралась у ближнего женского монастыря, а по утрам – за койку – чистила вместо дворничихи её участок… Человек и не думал никогда, что на свете вообще существуют двадцатичетырёхлетние нищенки, причём явно не обиженные здоровьем и даже определённым сексапилом. Да вот, как выяснилось, бывают и такие обстоятельства…
Цветок сразу понял, что в жизни человека назревает крутой поворот. Понял и разволновался не на шутку. Он и раньше следил за своим давним другом ревниво и страстно, а теперь снова начал пробуждать дремавшие внутри тайные и древние способности, чтобы ни одна деталь не ускользнула от внимания его верной любви.
Само собой разумелось, что Она станет, так сказать, жить с хозяином, то есть, прежде всего, спать в одной постели и предоставлять ему потребную долю близости. В оплату, если уж говорить откровенно, крыши над головой.
