свободе он не находил никакого вдохновения к моральному раздумью. Это вскрывает загадку человеческой души, показывает слепоту нашей свободы, поскольку она соединена только с голым разумом. Путь к добру не определяется одной свободой; он, конечно, иррационален, но только в том смысле, что не разум движет к добру, а воля, сила духа. В свободе, оторванной от живых движений любви, скрывается семя смерти. Человек не может по существу отойти от добра, и если, отдаваясь свободной игре страстей, он отходит от добра, то у него начинается мучительная болезнь души.
Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов по-разному, но все страдают оттого, что заглушили в себе живое чувство добра (то есть Бога), что остались сами с собой. Свобода, если она оставляет нас с самими собой, раскрывает лишь хаос в душе, обнажает темные и низшие движения, превращает нас в рабов страстей, заставляет мучительно страдать. Это значит, что человек создан этическим существом и не может перестать быть им. Отходя от добра, человек теряет нечто, без чего ему жить нельзя. В «Записках из Мертвого дома» я писал, что свобода-то их и сорвала с путей «традиционной» морали и толкнула на преступление. Отсюда семя смерти, заложенное в свободе, это означает, что расстройство духа имеет корень не на поверхности, а именно в последней глубине души, ибо нет ничего в человеке глубже его свободы.
Свобода вобрала в себя «семя смерти», повторяю вам, в глубине души, замутненной грехом, завелся смрад и грех, но сила добра продолжает жить в ней. Лишь через страдания и часто через преступление освобождается человек от соблазнов зла и вновь обращается к Богу.
— И все же, мне кажется, Раскольников мучается своим поступком, он не может жить спокойно с этим грехом на душе, — попыталась возразить Лена.
— Да, его гнетут сомнения. В отличие от светлейших высокородий, которые вряд ли мучились бы подобными грехами, они, видимо, выше этого, — в голосе писателя появился сарказм.
— Но у вас и князья сомневаются, Мышкин, например.
— Скажите, — оживился Достоевский, — какая первая мысль приводит вам в голову, когда вы представляете себе князя Мышкина? Что он такое, по-вашему?
— Вы же сами и ответили на этот вопрос названием романа.
— Ну а потом, со временем?
Лена начала лихорадочно находить подходящие эпитеты, но, кроме как блаженный, ничего не могла придумать.
— Не напрягайтесь, не стоит. Я догадываюсь. В нашем меркантильном мире люди с добрейшей, кристально чистой душой и отсутствием малейшей корысти, вызывают не уважение и восхищение, а именно насмешку, непонимание, недоумение. Вы в жизни много таких встречали?
Лена покачала головой:
— Вообще не встречала. Такой человек скорей исключение, чем правило. Он святой!
Тут Олег, как всегда, не удержался от колкости:
— Что ты говоришь, Лена! По-твоему выходит, что все святые —
идиоты!
— Он не святой, а скорей слишком правильный, — возразил Федор
Михайлович, — хотя, наверное, все же блаженный. Именно таким принадлежит царствие Божие.
— Федор Михайлович, а каким вы представляли будущее России: в капитализме или социализме? — спросил Олег. — Или увлечение социализмом было все же связано с религиозными исканиями?
— Ни в том, ни в другом, а в опоре на русскую «национальную почву», обычаи, традиции. Я это называю почвенничеством.
— Почвенничество — течение, которое соблюдало некий баланс между европейской культурой и национальной почвой России того времени?
— Можно и так сказать. В молодости я увлекался социализмом, даже страстно принял его, но вы правы — не отделял этой «страстной» веры в осуществление правды на земле от веры во Христа.
По моему твердому убеждению, ключевую роль как в судьбе государства, так и в судьбе отдельного человека, должна сыграть религия. Именно на религии держится человеческая духовность, она есть «панцирь», оберегающий человека от грехов и зла.
— Но что можно противопоставить материализму современной цивилизации, кроме разнообразных утопических прожектов?
— Веру. Собственную веру в путь всесветного единения во имя
Христово. Всю свою сознательную жизнь я искал ответы на «вечные» вопросы христианской мысли. Меня в первую очередь занимала проблема антропологии человека, путь, по которому он должен двигаться.
— Каким вы видите этот путь?
— Я вижу путь человекобожества — путь абсолютной свободы, путь следования Богу, стремление к нему во всех своих привычках и поступках. Такой путь наиболее верный, праведный и спасительный для человека. Я возлагаю надежды на христианское озарение его, на христианство без Голгофы, христианство лишь Вифлеема и Фавора.
Я признаю природное, хоть и скрытое под внешним наслоением благородство, скрытую «святыню» человеческой души, признаю ее совершенство.
— Да, вы писали об этом: «Величайшая красота человека... величайшая чистота его... обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству... единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управить этим богатством».
— Для меня нет ничего дороже и значительнее человека, хотя, быть может, нет и ничего страшнее его. Человек — загадочен, соткан из противоречий, но он является в то же время — в лице самого даже ничтожного представителя — абсолютной ценностью.
— Надо признать, вам удалось вполне раскрыть «темную» сторону в человеке, силы разрушения и беспредельного эгоизма, его страшный аморализм, таящийся в глубине души, как метко подмечено — «подполье» в человеке.
— Я вскрывал и светлые силы души, диалектику добра в ней. Не только грех, порочность, эгоизм, вообще «демоническая» стихия в человеке, но не менее глубоко вскрыты движения правды и добра в человеческой душе, «ангельское» начало в нем.
Человек стоит всегда перед дилеммой добра и зла, от которой он не может никуда уйти: кто не идет путем добра, тот необходимо становится на путь зла.
— А Ваши сомнения, признания в том, что всю жизнь «мучились Богом»?
— У меня никогда не было сомнений в бытии Бога, но передо мной всегда вставал вопрос о том, что следует из бытия Божия для мира, для человека и его исторического деяния. Возможно ли религиозное (во Христе) восприятие и участие в ней культуры? Человек, каков он в действительности есть, его деятельность и искания — могут ли быть осмыслены? Зло в человеке, зло в истории, мировые страдания — могут ли быть религиозно оправданы и приняты? Если угодно, можно все это рассматривать как различные выражения проблем теодицеи — религиозно-философских доктрин, призванных оправдать управление Вселенной добрым Божеством, несмотря на наличие зла в мире.
Не только Бог мучил меня всю жизнь, но и я всю жизнь боролся с Богом. Это интимный религиозный процесс, он лег в основу диалектики духовности в моем творчестве. Иными словами, моя философия — это философия духа.
— Если не ошибаюсь, первый, кто заметил в вас «нового Гоголя», был Белинский, высоко оценив роман «Бедные люди».
— Да, — ответил Достоевский. — Через много лет в «Дневнике писателя» я вспоминал об этом. Он мне сказал: «Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..» Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом.
— А почему Вы ушли от Белинского?
— Все просто, он ругал Христа. Впрочем, не только из-за этого. Мои следующие романы разочаровали Белинского, у нас возникли противоречия, я даже покинул его кружок, куда был принят как новое дарование, —
не оправдал надежд.
— Настоящую славу принесли вам поздние, зрелые романы: «Идиот», «Бесы», «Преступление и наказание» и, конечно же, «Братья Карамазовы», вошедшие в золотую сокровищницу мировой литературы. Которое из этих произведений вам ближе?
Достоевский задумался и ответил:
— Мне они все близки. Как нельзя любить одно дитя больше другого, так и мне все мои произведения дороги. Бывали моменты, когда я разочаровывался и временами ненавидел своих героев, мучился ими, но никогда не отрекался от них: они — моя душа, мой нерв, моя жизнь.
В полемику вступил Ольгерд:
— У вас была романтическая мечта, которая уходит корнями в увлечение социализмом — мечта о «восстановлении» добра в людях. У меня сложилось впечатление, что Ваше исследование находится где-то посредине между чисто церковной и светской идеей о человеке. Для полного соответствия взглядов учению церкви, вам не хватило выдвижения на первое место того центрального учения христианства, которое видит в страданиях и смерти Христа необходимое условие спасительного воскресения Его. В Вашем христианском миропонимании подчеркнуто то откровение о мире и человеке, которое дано нам в Боговоплощении и Преображении, но нет того, что дано в Голгофе.
— Вера в человека торжествует над всеми сомнениями, и в этом моменте моя антропология пронизана лучами пасхальных переживаний, столь существенных для православия и его основной тональности. Эстетический гуманизм вообще характерен для русских мыслителей, только сама природа эстетических переживаний трактуется у меня по-новому, в рамках моих духовных устремлений о превращении государства, то есть всего земного порядка, в церковь. А вообще, я не единожды говорил и повторяю вновь: страданием своим русский народ как бы наслаждается. Эту черту я подметил давно и в полной мере раскрыл в своих произведениях.
— Считаете ли вы себя русским писателем? Ведь у вас украинские корни.
— Несомненно. Но не в корнях дело, а в тайне истории, в том, что народы движутся силой «эстетической» или «нравственной», что в последнем счете это есть «искание Бога». Каждый народ жив именно этим исканием своего Бога. Каждый народ имеет свою особую историческую миссию. Тайна этой миссии сокрыта в глубинах народного духа, в самобытности, или, как я уже упоминал, — почвенничестве, которое идет вглубь народного духа. Для России предопределена особая задача в истории. У нас, русских, две родины — Европа и наша Русь.
— Но, вместе с тем, Европа была для вас лишь «дорогим кладбищем». Критика Европы занимает очень большое место всюду в ваших размышлениях, высказываниях. Как это понимать?
— Россия сильна своим православием, отсюда мое религиозное понимание истории. Мои историософские размышления в «Легенде о Великом Инквизиторе» вскрывают проблематику истории с христианской точки зрения.
— С вами открывается, в сущности, новый период в истории русской мысли. Хотя вся значительность и фундаментальность религиозной установки все время утверждались русскими мыслителями, но только у вас все проблемы человеческого духа становятся проблемами религиозного порядка, — сказала Уицрик.
Листая томик Достоевского, нашла интересную цитату:
— Вот, вы пишете: «Красота, — это страшная и ужасная вещь... тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Страшно то, что то, что уму представляется позором, то сердцу — сплошь красотой». Что именно вы хотели этим сказать?
— О моральной двусмысленности красоты, об отсутствии внутренней связи красоты с добром. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердце человека. Борьба идет под прикрытием красоты. Уж поистине можно сказать: не
