Думающий атеист, живущий по совести, сам не понимает,
насколько он близок к богу. Потому что творит добро,
не ожидая награды, в отличие от верующих лицемеров.
Ганс Христиан Андерсен
В кабинет Уицрик без стука ворвалась Леночка. Опустив предисловие, она тут же обратилась к Олегу:
— Олег, оставь его мне. Ты же знаешь, Достоевский — мой любимый писатель. Займись кем-нибудь другим. Можешь взять себе не менее сложного в плане религиозной философии писателя — Льва Толстого, например.
— Может, он и мой любимый, откуда ты знаешь? — невозмутимо ответил Олег. — Но если ты так хорошо знакома с творчеством Достоевского, ответь на вопрос, который меня интересует: верил ли Достоевский в Бога?
— Не советую обращаться с подобным вопросом к другим — засмеют.
— И все же?
— Тогда отвечу вопросом на вопрос: если не он, то кто же?
— Почему я спросил: в раннем Достоевском наблюдались некие сомнения, даже атеистические нотки. Вот я и подумал — кто знает?
— Вот видишь, ты тоже попал под влияние советской литературной критики. Как же, чтобы заполучить писателя с мировым именем, они рады были приписать ему то, что примирило бы его творчество с коммунистической идеологией, как например у Горького или Маяковского, или того же Есенина. Но если копнуть глубже, все они прошли через сомнения в поисках истины как в религии, так и в своем отношении к власти. Достоевский от петрашевца, которых современники за пропаганду социалистически-утопических мыслей часто называли «коммунистами», стал монархистом, а Горького и Маяковского с Есениным попытки власти присвоить их себе как пролетарских писателей привели от возведения в икону к внезапной гибели. Видимо, не могли или не хотели скрыть свое разочарование «лучшей в мире страной Советов», а большевики такого не прощали. Что им какие-то писателишки, раз вождя не пожалели!
— Ты права. Теперь вдруг все сразу увидели в Достоевском глубоко религиозного мыслителя, ортодоксального приверженца православия, хотя раньше с таким же успехом искали атеистические мотивы в его творчестве.
— Естественно, особенно теперь, когда происходит откат от атеизма к религиозности. В общем, это справедливо, но слишком уж в общем. Да,
у него были периоды «отхода от Христа», сомнения пронизывали всю его религиозность, но прежде всего они касались главного пункта ортодоксальных догм — самого существования Бога. Достоевский всю жизнь «мучился», по его выражению, мыслью о Боге.
Он об этом прямо писал: «...в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. ...не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла...»
В самой оценке религиозности писателя есть много парадоксов и противоречий — от полного отрицания до всеобъемлющей веры. Испытав в молодости влияние социалистических идей, пройдя через трагический опыт каторги и пережив глубокую мировоззренческую эволюцию, Достоевский как художник и мыслитель в своих романах и публицистике следует тем идеям, в которых он видит суть философии христианства, христианской метафизики.
— Таков феномен веры. Извечный вопрос, который так часто вкладывает Достоевский в уста своих героев: веруешь ли? — столь же естествен, как естественно всякого атеиста спросить, а точно ли он не верит?
— Ты прав. Вера и неверие всегда пересекаются друг с другом, потому что проходят через сомнение.
— Не сомневаются ни в чем лишь дураки, — рассмеялся Олег. — Вот и я уже сомневаюсь — мне ли заниматься Достоевским или уступить его тебе?
— Как дети, — вмешалась вдруг Уицрик, которая, казалось, ничего не слышала, занимаясь своими делами. — Зачем этот спор? Каждый из вас может посвятить себя исследованию, а потом сравним результаты. Или объедините усилия, что даже лучше.
— А что? — вдруг согласился Олег. — Тряхнем стариной? Где наша не пропадала!
— Не уходи от темы, Олег. О чем мы говорили?
— О вере.
— Так вот, как я себе это представляю: есть два полюса — веры и неверия, разделенные пространством, которое человек может проходить, так сказать, в оба конца. Если он находится между полюсами — на нейтральной полосе, такой человек лишен малейших религиозных или атеистических симпатий и антипатий. Думаю, нас таких большинство: не отрицая веру, сами не верим или сомневаемся. А можно кидаться в крайности, и тогда ты или фанатик, или еретик, в смысле — атеист. Исследуя творческий путь Достоевского, можно четко проследить мировоззренческую эволюцию: от отрицания православия или вообще религиозности, даже приверженности к деизму (высоко ценя человеческий разум и свободу, деисты, как ты помнишь, стремятся привести к гармонии науку и идею о существовании Бога, а не противопоставлять науку и Бога) — к крайней степени религиозности в зрелом, позднем периоде его творческой жизни. Были ли это полюса? Возможно, но его полюса веры и неверия всегда были окутаны облаком сомнений.
— Для писателя такой интеллектуальной мощи, такой напряженности нравственных исканий иначе и не могло быть. Если действительно Бог наделил человека разумом, то тем самым он спровоцировал ставший знаменитым принцип универсального сомнения: человеческая мысль невозможна без сомнений.
— Именно к этому я и веду. Сомнение интуитивно прослеживается в его романах: от высказываний о Боге, которые он вложил в уста своих героев, до личных рассуждений писателя. Странно, что многие из подобных высказываний нынче толкуются едва ли не как свидетельства его гранитно твердой, бескомпромиссной веры. Таково, например, знаменитое письмо к Фонвизиной, написанное в 1854 году.
— К жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной, что в самом начале каторжного пути подарила ему Евангелие? — перебил ее Олег.
— Да, речь о том самом знаменитом Новом Завете издания 1823 года, который стал главной книгой в жизни писателя. Так вот о письме. Оно написано искреннее, доверительно и потому обладает особой доказательной силой. Многие знаменательные фразы, в полной мере отражающие метания писателя от одного полюса к другому, цитировались критиками сотни раз. Но так же часто истолковывались превратно, как мне кажется. Вот, например:
«Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». И далее особенно известные слова: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Обрати внимание на слова: «если б кто мне доказал». Доказал, понимаешь? Это значит, что за ними стоят не только личные сомнения Достоевского. Это еще и многовековая конфронтация веры и разума, доказательства бытия Божьего. Но разве несомненное доказывают?
— Думаю, нет. То, что не вызывает сомнений в доказательстве не нуждается, а раз доводы уязвимы, то они не застрахованы от критики.
— Да, ты уловил мою мысль. Идем дальше: еще одно место из письма к Фонвизиной не может не привлечь внимания. Достоевский пишет, что неверие и сомнение не оставят его «до гробовой крышки», «я знаю».
Не думаю, что это из рода эпистолярной риторики, потому, что спустя шестнадцать лет в столь же известном письме А. Майкову он назвал вопрос о существовании Бога главным вопросом, «которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь».
Можно, конечно, написать о Достоевском что-то вроде следующего, ни к чему не обязывающего: вера действительно временами изменяла ему, ну, или он изменял ей. Тут трудно не спросить: «временами» — это на какое время? И что значит «измена»?
Если под изменой понимать сомнение в самом существовании Бога
(а чего же боле!), то нужно признать, что она продолжалась всю жизнь.
— Ну ты хватила! Я отказываюсь соревноваться с тобой, сразу видно, что оседлала своего конька. Но продолжай, мне интересно.
— В сознании Достоевского, — увлеклась Лена, не обращая внимания на шуточки Олега, — в этой мучительной конфронтации веры и разума, истина и Христос противостояли друг другу «на равных». И если иногда одно из начал одерживало верх над другим, то вряд ли надолго и никак не окончательно. Ну не мог Достоевский полностью подчинить разум вере. Хотелось бы оставаться «со Христом», но нет, не получалось!
— Умница! «Неверие и сомнение» — яснее, кажется, не скажешь.
— Он хочет верить, он жаждет веры! Но обычно жаждут того, чем все-таки не обладают или обладают не полностью. Он пишет: «хотелось бы»— стало быть, нет уверенности, что останется «со Христом».
— Но в этом признании наиболее интересны «доказательство» и «противные доводы», то есть возможное совпадение или несовпадение истины и Христа. С точки зрения христианской ортодоксии, сама по себе эта альтернатива кощунственна: Бог есть не только абсолютное добро, но и абсолютная истина.
— Логично. Для ортодоксов сомнений нет и быть не может.
— Насколько мне известно, кратковременная, всего на несколько лет, «утрата Христа» случилась с писателем в середине 40-х годов, это ранний Достоевский, перелом же к особенной религиозности наступил в 60-е годы. Но общая приверженность Достоевского христианским идеям не вызывает ни у кого сомнения.
— Так оно и есть. Вероятно, в мировой литературе нет писателя, творчество которого в такой степени и, самое главное, на таком уровне художественности было бы насыщено христианскими образами, сюжетами, идеями. Такова же, в общем, и вся жизнь Достоевского — от ежедневных детских молитв и семейного чтения Библии, через знаменитое Евангелие, разделившее с ним каторгу, — до предсмертной исповеди.
Именно период заключения был поворотным в жизни Достоевского: из еще не определившегося «искателя правды в человеке» он превратился в глубоко верующего человека, единственным идеалом которого на всю последующую жизнь стал Иисус Христос. Это при том, что, по словам русского географа Семенова-Тян-Шанского, Достоевский был «образованнее многих русских литераторов своего времени, как, например, Некрасова, Панаева, Григоровича, Плещеева и даже самого Гоголя».
— Леночка, а в чем состоит философский аспект творчества Достоевского, о котором все говорят? — спросила Уицрик. Она увлеклась их спором с Олегом и незаметно для себя втянулась в разговор. — Достоевский, я думаю, принадлежит столько же литературе, сколько и философии.
Ни в чем это не выражается с большей яркостью, как в том, что он доныне вдохновляет философскую мысль. Исследователи творческого наследия Достоевского продолжают реконструировать его идеи. Их выводы и комментарии столь же разнообразны, сколь неясны и сложны для них идеи Достоевского, непостижима сложность и глубина их.
Лена посмотрела на нее, пытаясь сосредоточиться на мысли, и начала излагать свой ответ издалека:
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо понять суть новаторства философской традиции той эпохи. Вспомним, на чем базировалась классическая западноевропейская философия от Сократа до Гегеля.
В это время, в кабинет вошел Ольгерд.
— Вот ты где, дорогая! Я ищу тебя повсюду, а ты тут философией занялась!
Реплика Ольгерда
14. Нам пришлось переучиваться. Во всем мы сделались скромнее. Мы более не выводим человека из «духа», из «божества», мы отодвинули его в ряды животных. Мы считаем его сильнейшим животным, потому что он хитрее всех, — следствием этого является его духовность. С другой стороны, мы устраняем от себя тщеславное чувство, которое и здесь могло бы проявиться: что человек есть великая скрытая цель развития животного мира. Он совсем не венец творения, каждое существо рядом с ним стоит на равной ступени совершенства... Утверждая это, мы утверждаем еще большее: человек, взятый относительно, есть самое неудачное животное, самое болезненное, уклонившееся от своих инстинктов самым опасным для себя образом, — но, конечно, со всем этим и самое интереснейшее! — Что касается животных, то с достойною уважения смелостью Декарт впервые рискнул высказать мысль, что животное можно понимать как machina, — вся наша физиология старается доказать это положение. Развивая логически эту мысль, мы не исключаем и человека, как это делал еще Декарт: современные понятия о человеке развиваются именно в механическом направлении. Прежде придавали человеку качество высшего порядка — «свободную волю»; теперь мы отняли у него даже волю в том смысле, — что под волей нельзя уже более подразумевать силу. Старое слово «воля» служит только для того, чтобы обозначить некую результанту, некий род индивидуальной реакции, которая необходимо следует за известным количеством частью противоречащих, частью согласующихся раздражений: воля более не «действует», более не «двигает»... Прежде видели в сознании человека, в «духе», доказательство его высшего происхождения, его божественности; ему советовали, если он хотел быть совершенным, втянуть, подобно черепахе, в себя свои чувства, прекратить общение с земным, скинуть земную оболочку: тогда от него должно было остаться главное — «чистый дух». На счет этого мы теперь уже лучше соображаем: как раз именно сознание, «дух», мы считаем симптомом относительного несовершенства организма, как бы попыткой, прощупыванием, промахом, как бы усилием, при котором бесполезно тратится много нервной силы; мы отрицаем, чтобы что-нибудь могло быть совершенным, раз оно делается сознательно. «Чистый дух» есть чистая глупость: если мы сбросим со счета нервную систему и чувства, «смертную оболочку», то мы обсчитаемся — вот и все.
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»