Верующий в бога - еще не Homo sapiens (Глава 12 - ГЕРОИ РОМАНА О ДИСПУТЕ)

азартом. — Так вот, он считал, что главная задача всей критической, трансцендентальной философии Канта, в том числе и его моральной философии, которую он формулирует еще в «Критике чистого разума» — оправдание «веры в бога», создание «моральной теологии», которая заканчивается моральным «доказательством» (постулатами чистого практического разума) бытия бога и бессмертия души.
Ницше же считает, что нет большего врага, чем религиозная, прежде всего христианская этика. И Канта он определяет как «коварного ­христианина». Именно с религиозной христианской моралью Ницше связывает все самое мерзкое, что происходит с человеком.
— Так и было, — сказал Анахарсис. — Ницше обвинил Канта в том, что поиском «чистой культуры морали» он выхолащивает из нравственности все чувственное, все человеческое, относящееся к феноменальному, телесному миру, что абстрактный формализм его этики приводит к безразличию в реальной жизни, к моральному закону в виде категорического императива.
— А вот у Ницше всякое подчинение чему бы то ни было, тем более, моральному закону, является подавлением жизни, следовательно, аморальным, поэтому и речи не может идти об уважении к моральному закону, — Ольгерд вскочил с кресла и начал ходить туда-сюда, потирая бороду от волнения. Все хорошо знали эту его привычку и не пытались остановить, пока не выскажется до конца. — Ницше писал: «Разве не чувствуется категорический императив Канта, как опасный для жизни... Только инстинкт теолога взял его под защиту! — Поступок, к которому вынуждает инстинкт жизни, имеет в чувстве удовольствия, им вызываемом, доказательство своей правильности; а тот нигилист с христиански-догматическими потрохами принимает удовольствие за возражение... Что действует разрушительнее того, если заставить человека работать, думать, чувствовать без внутренней необходимости, без глубокого личного выбора, без удовольствия? как автомат „долга“?»
Примеры подобных расхождений можно продолжить, но это будет бесконечно долго. Понимаете, Ницше — своеобразный провозвестник будущего — в противовес Канту учил реализму, который должен был облегчить грядущим поколениям расставание с идеалистическим лживым вздором, сдерживающим волю к власти. Но мы снова чувствуем актуальность Ницше и в наши дни.
— Еще вспомнил, — перебил его Анахарсис. — Кант кричал, что у Ницше две морали — «мораль рабов» и «мораль господ», аристократов духа, мораль сверхчеловека.
— Именно последняя является истинной, подлинной моралью с точки зрения Ницше.
— Но что же она собой представляет? 
— Основные ее положения общеизвестны. Добродетели этой морали проистекают непосредственно из жизни, это есть способ самоутверждения. Аристократ, или господин, или сверхчеловек, как угодно, поступает добродетельно не под воздействием ситуации, внешних обстоятельств, сиюминутных соображений выгоды, удовольствия или страха перед наказанием, а исключительно в силу самодостаточности собственного существования. Он действует как автономный субъект. И власть, о которой идет речь в «Воле к власти» — это не власть в понимании господства одного человека над другим. Сверхчеловеку не нужна такая власть, он не ­стремится ни подчинять, ни господствовать, это свойство «рабов», поскольку они являются «ущербными» в буквальном смысле этого слова, в них присутствует недостаток «пустоты» собственного существования, проявляющиеся в неспособности к жизни, а следовательно, в слабости. Они не способны к самоутверждению. И для того, чтобы заполнить эту «ущербность», эту «пустоту» они вынуждены заполнять ее за счет господства над другими или подчинения, в расчете на милость со стороны других, объявляя свою слабость своей силой. Будучи неспособными жить самим, они живут за счет других, ища у других то, чего они сами лишены. Именно это есть одно из проявлений морали ressentiment. 
— Да, — удивился Анахарсис, — он так и сказал Канту: «Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, другой — потому что он потерял себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму».
— Продолжай! — остановился Ольгерд.
— По его убеждению, люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам. Именно этой способностью к созидательной деятельности, к тому, чтобы быть законом для самого себя, и определяется мораль аристократов духа. 
— Да! Ницше тоже пишет о презрении ко всем остальным, слабым. «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им даже нужно помочь в этом». Но, с другой стороны, это не есть сущностная характеристика сверхчеловека, скорее, это есть результат его безразличия. Он самодостаточен, и поэтому лишен тщеславия, которое есть источник презрения и ненависти к другим. Более того, знатный человек есть подлинно моральный, он способен на истинно добродетельные поступки, которые проистекают непосредственно из его природы. Вот послушайте: «...на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не, или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи». Вот, именно эта сила, по мнению Ницше, является источником уважения к любому, кто ею обладает.
Тут в диалог вмешался Олег, которому надоела роль пассивного слушателя:
— Если с этой позиции посмотреть на этику Канта, то мы обнаружим много общего. У Канта мораль носит автономный характер, все, что определяется в поступках внешними обстоятельствами (чувственно воспринимаемым, эмпирическим, феноменальным миром), не есть мораль в собственном смысле этого слова. Человек должен освободиться от всего внешнего (свобода от...), чтобы стать способным к подлинно моральным действиям, обрести моральное достоинство. Вот цитата, подтверждающая мои слова: «...что же это такое, что дает право нравственно доброму убеждению или добродетели заявлять такие высокие притязания? Не что иное, как участие во всеобщем законодательстве, какое они обеспечивают разумному существу и благодаря которому делают его пригодным к тому, чтобы быть членом в возможном царстве целей. Для этого разумное существо было предназначено уже своей собственной природой как цель сама по себе и именно поэтому как законодательствующее в царстве целей, как свободное по отношению ко всем законам природы, повинующееся только тем законам, которые оно само себе дает и на основе которых его максимы могут принадлежать ко всеобщему законодательству. В самом деле, все имеет только ту ценность, какую определяет закон. Само же законодательство, определяющее всякую ценность, именно поэтому должно обладать достоинством, то есть безусловной, несравнимой ценностью. ­Автономия есть, таким образом, основание достоинства человека и всякого разумного существа». 
Разве эти высказывания противоречат позиции Ницше? «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла иметь силу принципа всеобщего законодательства». Именно максима воли автономного, свободного субъекта должна быть источником подлинной нравственности. Конечно, можно возразить, что у Канта речь идет о некоем «мифическом» человеке, «чистом ноумене», чья воля проистекает сама из себя и в этом смысле не нуждается ни в каком нравственном законе. Но ведь и у Ницше сверхчеловек не есть реальность, а есть грядущий сверхчеловек, человек будущего, чье время уже ощущается, но еще полностью не пришло. 
— Остановитесь! Мы что обсуждаем здесь — антагонизм Ницше и Канта или дискуссию вообще? — возмутилась Лена, ее тут же поддержали Уицрик и Беатрис.
— Извините, дамы, мы действительно увлеклись. Может, вы сами продолжите наше обсуждение? — предложил Олег.
— Придется, чтобы вывести вас из дебрей философии, — сказала Уицрик. — Анахарсис, что еще интересного произошло, что скрылось от ­наших глаз и ушей?
— Ну, так всего и не припомнишь! Мне лично понравился Ричард ­Докинз, довольно демократичный, современный ученый, мне интересно было наблюдать за его выступлениями — убедительными и доступными для понимания. Еще понравился прокуратор Иудеи — достойный во всех отношениях муж. 
— А почему никто не вспомнил о Каиафе? — спросила Лена. — Мне он показался довольно противоречивым. Впрочем, трудно судить. Изворотливость и лицемерие — частые спутники власть предержащих.
— Ну что ж, думаю, в целом каждый вынес для себя что-нибудь полезное из проведенного диспута, читатели, надеюсь, тоже, — подытожила Уицрик. — А теперь давайте обдумаем наши дальнейшие действия, куда нам двигаться? Каковы ваши предложения?
Все принялись спорить, обсуждать. Ведь действительно — непросто двигаться дальше, не очертив какого-то плана, хотя бы приблизительного. В конце концов, решили провести совещание с участием Атиры, ведь она обещала помочь и освещать им путь в «Верующем...». На этом решении остановились и разошлись отдыхать. Только Ольгерд никак не мог успокоиться и еще долго разговаривал с Анахарсисом о своем любимом философе, пока Леночка не позвала его. Тут уж Ольгерд был бессилен противостоять железному аргументу любви.