Сезон огненных муравьев

 – Сон алкоголика глубок, но не долог, – медленно выпуская дым вниз и не отводя глаз от кончика сигареты, заключил Гройс. Он говорил нехотя, как бы давая мне понять, что все произошедшее еще до конца не понято им самим. Желание дотянуться до того, что сам толком только ощутил, скорее интуитивно, нежели сознательно. Робкие попытки на треть усохшего мозга все же хоть что-то отрефлексировать, понять.

 Слово «Пентагон» он повторил дважды с различной интонацией и как-то больше про себя, нежели желая быть услышанным. Казалось, что оно прозвучало случайно, само сорвалось с потрескавшихся, синеватых губ человека, совсем недавно вышедшего из больницы.
 – Ты знаешь, что это такое, когда страшно хочется курить, а сигарет нет?
 Я вопросительно посмотрел на Гройса, который, казалось, не ждал от меня утвердительного ответа.
 – Алкоголик в первую голову ищет не выпивки, а табака, понимаешь, а? У всех один вопрос: «Есть закурить?».
 Гройс затянулся и медленно выпустил дым вниз, затем аккуратно потушил окурок и, достав из-за пазухи маленькую коробочку, спрятал в нее чинарик.
 – Пригодится, я запасливый, а, нет? – Гройс как-то неестественно повернул шею вправо и крякнул. – У меня всегда есть курить, понимаешь?

 На этот раз я утвердительно кивнул в знак того, что понял. Гройс недоверчиво посмотрел на меня, но ничего не сказал. Было видно, что ему трудно разговаривать, но разговориться он определенно хотел.
 
Какое-то время мы просто молчали. Я ждал. Мне просто было нечего сказать. Гройс, похоже, пытался собраться с мыслями, его пальцы слегка подергивались, а глаза смотрели невидящим взглядом.
 
Было холодно, и легкий озноб то и дело пробегал по моей спине, заставляя вздрагивать. Солнце светило, но почти не грело, как это бывает поздней осенью.
 Только сейчас я заметил, что Гройс одет явно не по сезону: легкие спортивные штаны темно-синего цвета, видавшие виды кроссовки, черная спортивная куртка с непонятной надписью на спине, воротник поднят.
 
Мы сидели на детской площадке рядом с его домом на сломанном грибке, который поскрипывал при малейшем движении.
 – Я целых два года жил в другом мире… – прервал молчание Гройс, обращаясь куда-то в пустоту… – Целых два года меня не было здесь, не было.
 Говорил он неторопливо, подводя некий итог важному этапу своей жизни. Хотя, возможно, мне это только казалось…
 В его словах не было сожаления или тревоги за завтрашний день, нет. Вероятно, мудрая природа включила некий защитный механизм, блокирующий саморефлексию, не позволяла сойти с ума.
 
О том, что с ним происходило, я знал весьма приблизительно, главным образом от общих знакомых. Знал, что некогда подающий надежды молодой человек, блестяще закончивший школу и два вуза, успешно начавший карьеру в одном из крупных банков, отец семейства и любящий муж вдруг провалился в яму, на самое дно. За эти два года, что мы не виделись, Гройс бросил работу (не исключено, что его выгнали, подробности были мне не известны). Ушел из семьи, порвал с друзьями и окунулся в беспробудное пьянство…
 Совсем недавно мне позвонила жена Гройса, которая вопреки всему не ушла от него, и сообщила, что он в больнице в весьма тяжелом состоянии и, судя по всему, вызванного белой горячкой.
 
– От этого не умирают, – сухо сказал врач. – Можете забрать его денька через три, нам он тут на фиг не нужен.
 На момент выписки Гройс мало что соображал, лишь мычал, как корова, и как-то странно цокал языком. Вид у него был убогий.
 Глядя на него нынешнего, я отмечал явные изменения к лучшему. Хотя если присмотреться, то можно было увидеть на коже лица и шеи явные признаки прошлых нелегких испытаний.
 
Но главной проблемой Гройса, его платой за путешествие в «Пентагон» были глаза… По всей видимости, от частого употребления некачественного спирта у Гройса произошла, как сказали бы специалисты, частичная атрофия зрительного нерва, и он толком ничего не видел.
 Врач, выписывая Гройсу какие-то пилюли, сказал: «Теперь уж, что…Главное, чтобы не было хуже».
 Как и ожидалось, инвалидность Гройсу не дали, сказав, что не видят для этого оснований. Так что попытка сесть на шею государству успехом не увенчалась.
 
…С «Карусели». Ты же спросил, с чего все это началось? С «Карусели». Это был тот самый злосчастный магазин, в котором Гройс познакомился с Ди. Он был абсолютно трезв, но, увидев ее, сразу же как бы опьянел: она была настолько очаровательна, что ни о ком другом он больше и думать не мог. Но сам процесс знакомства, как ни старался Гройс, вспомнить так и не сумел. Этот момент стерся из его памяти, и впоследствии ему казалось, что он был знаком с Ди задолго до момента знакомства. Где-то в глубине души он давно ждал ее…
 
Воспоминания начинались с того момента, как они шли рядом, позвякивая наскоро сложенными в пакет бутылками. На самом же деле в Ди не было ничего особенного. В иные времена он бы и внимания на нее не обратил. Но одна фраза Ди не оставила ему шансов на спасение: «В Пентагоне начинается сезон огненных муравьев». Именно в этот миг в голове Гройса раздался щелчок, включился какой-то незримый тумблер, и он вдруг понял, что непременно должен узнать, обязательно увидеть это.
 Магия Пентагона – кто туда попадает, тот не возвращается прежним.
 
Гройс почесал нос тыльной стороной кисти и произнес: «Не видел худшей клоаки, чем Пентагон. И не видел… более прекрасного места. Здесь каждый день как две капли воды похож на предыдущий – и каждый неповторим. Здесь все шлюхи – и все целомудренны. Здесь все бездельники, тунеядцы – и все работяги, трудяги. Это пространство смрада и… благоухания. Здесь никто никому не нужен, каждый сам по себе – и в то же время каждый нужен всем. Здесь нечего есть – и в то же время столы ломятся от еды. Здесь слышны только пьяные голоса, ор – и в то же время здесь поют райские птицы. Здесь ты деградируешь и… одновременно неизменно растешь. Ты никто – и в то же время все, царь и Бог. Здесь можно заблудиться – и все так просто и очевидно. Мир кажется чужим, но и своим. Здесь не скучаешь по родным и близким – и в то же время отчаянно нуждаешься в них. Тут узкие коридоры, тесные комнаты и… широкие просторы. Здесь тебя ненавидят и… любят. Ты можешь, чего никогда не мог, – и не можешь того, что мог всегда. Здесь нет рядом папы и мамы – и, чувствуется, что они рядом с тобой, и даже, возможно, они никогда не были настолько близко. Здесь тебя никто не будет искать – и все тебя ищут. Здесь ты не читаешь книг и… упиваешься чтением. Ты не строишь планов на будущее и… знаешь наперед, что будет. Здесь нет американского влияния, но оно чувствуется во всем. Здесь ты русский и… космополит. Здесь есть море и суша, седьмое небо и рай, Будда и Христос, Мухаммед и Заратустра… Здесь есть все и… нет ничего!..».
 
Он глубоко вздохнул и через небольшую паузу продолжил свои размышления: «Во всем виновата погода. В тот день шел обычный осенний дождь. Он был не слабый и не сильный – средний. А все среднее, как ты знаешь, всегда выводило меня из себя. Я уже был готов взорваться и бросить все, как вдруг увидел это… Огромное серое нечто, архитектурный монстр буквально встал на нашем пути.
 
Я почувствовал на себе всю его мощь, энергию разрушения. Здание вдруг превратилось в огромную черную дыру, из которой не мог, казалось, вырваться и солнечный луч. Пентагон… Так я оказался у его врат, у той самой двери, ведущей…
 Увиденное мгновенно лишило меня всех органов чувств, кроме зрения. Его, как выяснилось, отбирают позже как плату за выход…
 
Ди стала моим поводырем, моей путеводной звездой в бесконечных коридорах Пентагона. Она шла уверенно, смело. И я верил ей.
 Все вокруг казалось ватным, беззвучным… На нашем пути никто не встретился, хотя шли мы казалось целую вечность, петляя по бесконечным коридорам, то поднимаясь, то спускаясь по железным лестницам… Пентагон казался безжизненным. Как потом выяснилось, дело было в том, что всех жильцов вывезли на принудительные общественные работы. Такое происходило один раз в месяц, сегодня был именно тот день. День трудовой вахты – обязательная дань, которую каждый платит Пентагону за...»
 
Гройс замолчал, пригладил давно не чесанные волосы и с некоторым сожалением продолжил: «Вечером нас ждал пир! Боевое крещение, которое я не совсем запомнил. Столы, рядами расставленные в спиртзале, ломились от выпивки. Чего здесь только не было: вина не было, пива не было, водки и той не было. Был один спирт. «Вольница», – пронеслось тогда в моем сознании. Вольница!!! Пили долго, почти не закусывая».
 
Гройс опять замолчал. Было видно, как он усиленно пытается что-то вспомнить, подобрать нужные слова.
 – Старомодно все это как-то, старомодно, – не к месту произнес Гройс.
 – Что ты этим хочешь сказать? – я попросил уточнить.
 – Был у нас один парень, кажется, моложе меня лет на десять. Правда, выглядел как старик. Я поначалу и обращался к нему не иначе, как отец, не зная его истинного возраста. Так вот, он говорил, что старомодно вот так «жарить» спирт, как Есенин. В то время, как вы допиваете очередную бутылку, я вижу огненных муравьев! Он уже давно сжег себе все вены, но не останавливался на достигнутом. Из его комнаты частенько слышались крики и мольбы. Думаю, его кусали огненные муравьи.
 – Во-от… – протянул Гройс. – Вот так я и поселился у Ди в ее каморке на девятом этаже Пентагона. С ее маленькой дочкой я быстро нашел общий язык. Смешная такая девчушка…
 
Гройс опять замолчал… «Зачем я остался – сам не понимаю, – будто себе произнес Гройс. – Почему-то не хотелось уходить»…
 
И через минут он вновь вернулся к своим необычным воспоминаниям: «Первая ночь в Пентагоне была странной. Все вокруг жило и дышало. Казалось, стены, пол и потолок, равно как и окружающие предметы, издавали звуки, похожие на речь. Ночью я не сомкнул глаз: все слушал и слушал этот гомон, эту бесконечную переходящую то в вой, то в стон, то в крик речь. Задремать удалось лишь под утро, свернувшись калачиком на видавшем виды матрасе. Ди этой ночью я не видел, она ушла пировать. Слово пир так и висело в воздухе до самого утра, пока холод наконец-то не рассеял его в темноте лоскутков ночи.
 
Стук в дверь прозвучал приглушенно, и я не сразу понял, что кто-то стучит. Голова жутко болела, и ноги совсем не слушались. Заставив себя подняться, я подошел к двери и