взглядом. Сергей Герасимов был человеком прямолинейным и, кстати, уважаем и за это своё качество, в том числе, солдатами, не только третьего взвода, но и всей роты.
- Взвод, становись! – Откровенно запаниковал Ивко,
- В сторону казармы, бегом марш! – И сам припустил следом, прижимая правой рукой к бедру висящий через плечо планшет.
Сегодня, следом за завтраком, как нельзя более кстати, в соответствии с учебным расписанием, предстояли занятия по политподготовке. После полученных болезненных уколов, оказаться в тёплом помещении и несколько часов отдыхать всем уставшим телом, удобно расположившись за классными столами – это, особенно сегодня, было просто чудесным совпадением. Да и вообще, с некоторых пор, теоретические занятия, проводимые в классе, стали для курсантов настоящей радостью. Правда, всех, без исключения, в расслабляющем тепле классной комнаты, начинало клонить ко сну, веки тяжелели подвешенными пудовыми гирями, спать хотелось ужасно, но всё же, это было гораздо лучше, чем мёрзнуть в стальном чреве танка, или отдавать Богу душу на бескрайних просторах продуваемого всеми ветрами танкодрома, с волнением дожидаясь своей очереди вождения и изучая выставленные под открытым небом учебные плакаты по материальной части боевой машины.
Как это нередко уже бывало, вёл занятия заместитель командира взвода сержант Григорьев. Лейтенант Веретенников либо отсутствовал по служебным делам, либо, попросту, сачковал, в зависимости от текущей ситуации. Сейчас Григорьев рассказывал о существующих агрессивных военных блоках, представляющих потенциальную угрозу, как для Советского Союза, так и для стран социалистического содружества в целом. За окном, в иссиня-чистом, голубом, зимнем небе, сияло яркое солнце, в классе царило расслабляющее тепло, и сам лектор, развалившись на преподавательском стуле, с трудом сдерживал подкатывающую зевоту. Григорьев расстегнул верхнюю пуговицу гимнастёрки, совсем снял ремень, скрутил в тугую спираль и положил на стол. Речь его текла неторопливо, становилась всё более замедленной, интервалы между отдельными словами ощутимо нарастали и, наконец, сержант замолчал окончательно. Несколько раз, тяжело моргнув, он, не в силах больше бороться с одолевавшей сонливостью, закрыл глаза, голова его медленно опустилась вниз, подбородок упёрся в грудь, нижняя губа безвольно оттопырилась. Курсанты, затаив дыхание и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить своего командира, сами с удовольствием последовали его примеру. Взвод погрузился в коллективную спячку. Но, ко всеобщему сожалению, ненадолго. Григорьев вдруг самым настоящим образом всхрапнул, смачно и звучно чмокнул губами, вздрогнул, открыл глаза и, в первое мгновение, непонимающим и оторопелым взглядом окинул окружающих. Затем резко поднялся.
- Отставить, третий взвод!
Почти все вздрогнули, потому что все почти уже заснули. Странное дело. Несколько мгновений забытья прибавили энергии, и сейчас никто не чувствовал прежней сонливости. Как рукой сняло!
- Так, – невозмутимо продолжил сержант, - На чём мы остановились? На складывающейся революционной ситуации в отдельно взятых капиталистических странах. Так?
- Так точно! – Послышались бодрые голоса. Григорьев сделал несколько медленных шагов между рядами курсантов и вдруг, тихо присвистнув, замер на месте. Проследив за направлением его взгляда, молодые солдаты увидели незаметно свернувшегося за предпоследним столом и мирно спящего крошку Сафарова. У сержанта, после минутного сна, видимо, было хорошее настроение, он приложил палец к губам, мол, тихо, не разбудите, и крадущейся походкой, в полной тишине стал приближаться к маленькому азербайджанцу. Тот спал крепким, безмятежным сном. Григорьев некоторое время постоял нал ним, даже вздохнул с сожалением. Все ожидали, что он, как обычно, заорёт благим матом и уже предвкушали предстоящую сцену. Но сержант, вдруг, чуть ли не панибратским тоном, негромко сказал:
- Что, Апрель ты наш драгоценный, замаялся совсем? А? Са-а-фа-а-ров! – Вкрадчивым голосом дурачился сержант. И уже громче:
- Са-а-фа-а-ров!
Апрель дрогнул веками, открыл удивлённые глаза, оторвал голову от стола и, совсем как ребёнок, заулыбался на весь класс. Затем, видимо, спохватившись, поднялся со стула и, продолжая улыбаться, смотрел теперь на сержанта. Григорьев только хмыкнул, развернулся и пошёл к своему столу.
- А скажи мне, Сафаров, - произнёс он на ходу, - о каких военных блоках мы сейчас говорим?
Сафаров смотрел на сержанта преданными глазами, улыбался и молчал. Товарищи пытались ему подсказывать, но тщетно. Григорьев опустился на стул и, поигрывая длинной указкой, продолжал:
- Чудной ты, Сафаров… Как ты в армию-то угодил, ума не приложу. За солью, что ли, с гор спустился? А? И тут тебя в военкомат забрили. Не вовремя, земеля, спустился. – Григорьев сладко зевнул и потянулся всем телом,
- Или у вас там гор нет? А, Сафаров? Есть горы?
- Так точно, - улыбался Апрель, - Ест, всё ест…
- Да не ест, а есть! Чудо гороховое. Сафаров, как страна называется, в которой живёшь?
- Азербайджан, - певучим голосом и с мечтательностью в глазах ответствовал курсант, причём в слове «Азербайджан» буква «ж» у него звучала с мягким знаком, в сочетании, которого нет в русском языке. В целом слово получалось нежным на слух, как будто речь шла о любимом младенце.
- Нет, дорогой, Азербайджан – это республика. А страна, страна наша, как называется?
Апрель задумался, облегчённо вздохнул, улыбнулся ещё шире и тихо сказал:
- СССР!
- Молодец! Теперь – расшифруй.
Улыбка Сафарова стала грустной. Он не понимал вопроса.
- Ну, напрягись, - не унимался Григорьев, - Что такое СССР?
- Союз… - вымолвил курсант, но дальше первого слова дело не пошло.
- Ладно, тоже неплохо. А революций, сколько было в России? А, Апрель? Или бесполезно спрашивать? – Сафаров печально улыбался.
- Хорошо, поставим вопрос иначе, - продолжал забавляться замкомвзвода,
- Когда произошла последняя, социалистическая революция? – Григорьев с сомнением смотрел на курсанта. – Сафаров! В каком году произошла революция?
Неподдельная печаль струилась во взгляде несчастного Апреля.
- Ну, ты меня совсем разочаровываешь, Сафаров, про это ведь даже чукчи знают! Так, не подсказывать! Дё! Шибко грамотный? Сейчас и до тебя доберусь! Та-ак… - В голосе сержанта стали закипать сердитые нотки,
- Сафаров! Кто такой Ленин?
Сафаров сделал широкие глаза, развёл руки в стороны, а потом поднял их кверху.
- Лэнин! - Теперь взгляд его поднялся вслед за руками и сквозь потолок устремился к небу. Получилось красноречиво. Ожидать от него чего-то большего было бессмысленно. Григорьев криво ухмылялся. Взвод тихо посмеивался. Сафаров широко и счастливо улыбался.
- Всё, чудо гороховое, последний вопрос: когда Ленин родился?
Счастливая улыбка трансформировалась в печальную. Григорьев обескуражено присвистнул.
- Да ты, Сафаров, часом, не марсианин? Вот бы никогда не подумал, что в Советском Союзе живут люди, не знающие, когда Ленин родился… Придётся тебя, остолоп необученный, вне графика на чистку картошки отправить. А, Сафаров? Или, может, лучше дневальным, в гарнизонный гальюн? – чувствовалось, что недавнее благодушие сержанта буквально тает на глазах. Сафаров, продолжая смущённо улыбаться, беззвучно шевелил губами и смотрел в потолок. И вдруг:
- Двадцати два апрэли, - со вздохом облегчения неожиданно откликнулся он. Потом склонился над столом, что-то написал в тетрадке и протянул её сержанту.
- Вот, сэржант, - мягко сказал он, ставя ударение в слове «сержант» на первом слоге. Григорьев заинтересованно поднялся с места, подошёл, взял тетрадку Сафарова, посмотрел, хмыкнул и вернулся к столу.
- Не «вот, сержант», а «вот, товарищ сержант». Ладно, садись. Правильно написал: 1870-й год. Но русский язык учить надо! Выговорить он не может по-русски... Так и будешь записки писать? – курсанты с удивлением замечали, что их замкомвзвода немного обескуражен и испытывает непривычную для этих условий неловкость. Но он быстро взял себя в руки, хлопнул указкой по столу, кашлянул и грозным, хотя и несколько наигранным голосом, отчеканил:
- Ну, что, такой-то Дё! Дождался! Сейчас знаниями будешь блистать! Слушай, а может, тебе кличку дать? А? Например, Дё Багдадский. А что, звучит. С другой стороны – кореец, и в Багдаде. Кино! – Курсанты по-тихому ржали, благо обстановка располагала.
- Ну, давай, дневальный по танкам, к доске! Хотя нет… Отставить! – Сержант заметил, что один из курсантов увлечённо, азартно и с жестикуляцией, громким шепотом, о чём-то рассказывает другому.
- Курсант Ставила!
- Я! – Резво подскочил высокий, спортивного вида, молдаванин. Ставила был спортсмен-разрядник, кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. Как и у всех «вольников», всерьёз занимающихся борьбой, у него были сломаны уши. Смотрелись они чрезвычайно забавно и походили на крупные, только что из кастрюли с кипятком извлечённые, вареники. По роте ходили слухи, что Ставилу, скорее всего, скоро переведут в спортроту и что в танкисты он угодил по чистой случайности. Ставила отличался весёлым, как, наверное, все молдаване, нравом, по-русски изъяснялся ненамного лучше Сафарова, замечательно исполнял молдавские песни, никого и ничего не боялся, но перед танком испытывал благоговейный ужас и сразу же, на первых же вождениях, выделился, даже среди самых отстающих курсантов, непроходимой бестолковостью и абсолютной неспособностью к военной технике. Зато на спортплощадке он вытворял настоящие чудеса: свободно исполнял «солнце» на перекладине, то есть крутил изящные, в триста шестьдесят градусов, обороты на турнике, причём делал это без страховки, сигал через «коня», сопровождая упражнение кувырком через голову, легко отжимался от пола на одной, только, руке, взбирался по канату без помощи ног, да ещё с подвязанным к поясу десятикилограммовым блином от штанги и вытворял ещё много чего удивительного. Сослуживцы Ставилой искренне восторгались, по-доброму завидовали, потешаться над его плохим русским остерегались и предпочитали сохранять с ним ровные, товарищеские отношения. Но сам Ставила никогда и не давал повода его остерегаться, он, как это часто бывает с сильными, от природы, людьми, лучился добродушием и доброжелательностью, выражал готовность дружить с целым светом, и надо было приложить немало усилий, чтобы вывести его из себя. Впрочем, никто и не старался, включая самых ретивых сержантов. Хотя Ивко, в своём, как обычно, репертуаре, попробовал было однажды. Но, получив спокойное предложение молдаванина выйти и разобраться один на один за территорией казармы, тут же ретировался и, привычно перенеся (в который уже раз!) прилюдное унижение, зло, тем не менее, на новобранца-спортсмена затаил и камень за пазухой, до времени, спрятал.
- Ну что, чемпион, затосковал без внимания? – Григорьев, пожалуй, был единственным, кто мог безо всяких усилий скрывать свои симпатии и антипатии к подчинённым.
- Давай, мэй-мэй, дуй к доске, на центральное обозрение…
Ставила повёл могучими плечами и бодрой походкой вышел к доске. К правому её краю подвешена была огромная политическая карта
