ТОЛСТОЙ И РЕВОЛЮЦИЯ

грандиозных планах Платона Зубова и Екатерины на 1796 - 1797 годы. Корпус новоиспечённого генерал-аншефа Валериана Зубова с боями прошёл по западному берегу Каспийского моря и безнадёжно завяз на севере Персии в самом жалком состоянии - под  холодными осенними дождями. Наладить хотя бы самое минимальное снабжение корпуса  по бурному Каспийскому морю не удалось. Корпус нёс большие небоевые потери. А в число задач корпуса входило - наладить безопасный торговый путь в Индию - с гарнизонами в опорных пунктах! Мало того, в 1797 году корпус должен был успеть со своего, восточного края принять участие в нападении на Турцию с трёх сторон (на западе корпусами должны были командовать Суворов и сама императрица). От окончательной катастрофы корпус спасла лишь смерть царицы. Павел немедленно отозвал корпус обратно. В.О.Ключевский (Сочинения в 9 тт., т. 5, 1989, с. 306) писал об этих планах Платона Зубова: "бойкие и смелые игроки в судьбу, легко перекраивающие карту Европы ... чертившие будущие границы Российской империи с шестью столицами (Санкт-Петербург, Москва, Берлин, Вена, Константинополь, Астрахань)". А князь Э.Э.Ухтомский - воспитатель цесаревича Николая Александровича, вместе с ним - 23-летним совершил путешествие вокруг Азии. Его книга, описывающая это  путешествие, роскошно издана царской канцелярией в 1900 году. Р.Мартин цитирует оттуда слова Ухтомского - недалеко то время, когда выражения "Азиатская Россия" и "вся Азия" станут синонимами. Нужно ли удивляться тому, что Ухтомский вместе с Безобразовым - основные инициаторы японской войны. Не отставал от князя и его воспитанник. Отправляя генерала Куропаткмна на Восток, делился с ним своими размышлениями о целесообразности присоединения к России Маньчжурии, Кореи, Тибета, Персии и проливов.
                 Непреклонный пацифизм Толстого известен уже по роману "Война и мир" (рассуждения князя Андрея перед Бородинской битвой, впечатления Пьера о войне и т. д.). В "Анне Карениной" старый князь Щербацкий в связи с отъездом Вронского на войну признаётся, что не испытывает никакой особенной любви к болгарам, которая заставила бы его бросаться их выручать. Он с явным одобрением цитирует  высказывание французского писателя А.Ж.Карра (1808 - 1890) перед франко-прусской войной: "Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну - в особый передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!" Князь добавляет от себя: "А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить". Несомненно такова же позиция участвовавшего в этом разговоре Левина (а это - сам Толстой). В 1899 году В.Соловьёв (Т 163 - 187) посвятил пацифизму Толстого и последовавших Толстому писателей "Разговор первый" из книги "Три разговора о войне, прогрессе и всемирной истории", так сказать, о христианине на войне. Толстой по крайней мере  старался относиться к людям по-христиански, включая и оппонентов.  Но Соловьёва он, вероятно, уже ненавидел задолго до опуликования  (1900) "Трёх разговоров". Отзывался о нём и после смерти Соловьёва (в том же 1900-м) только раздражённо-пренебрежительно. А.И.Солженицын ("Октябрь 16-го") по поводу этой распри цитирует умеренно-трезвый комментарий Е.Трубецкого: "Государство со всеми его  недостатками, судами, войнами и стражниками - всё-таки меньшее зло, чем хаос". А в другом месте замечает по сходному поводу: "Средняя линия требует самого большого самообладания, мужества, терпения, знания".
                    В войну 1914-1918 годов максималистская проповедь Толстого продолжала оказывать своё мощное разрушительное воздействие и на армию, и на тыл - не только напрямую - упрощённым, так сказать, - нерассуждающим пацифизмом, но не в меньшей мере - и косвенно, нападками на государство, власть (как на средоточие зла) и на церковь, как на не вполне христианскую, лжеучительствующую.  К.Александров (Звезда, 2009, № 2) цитирует "Очерки русской смуты" Деникина: священство не было способно "вызвать религиозный подъём среди войск". "Вера не стала началом, побуждающим их на подвиг и сдерживающим от развития впоследствии звериных инстинктов". Несомненен ощутимый вклад Толстого, его бешеной войны с церковью в такое положение вещей. Отец Северьян ("Октябрь 16-го") говорит о тяжкой судьбе священника в век неверия. Он считает, что Толстой никогда не был православным, ни даже вообще христианином. По учению Толстого общество существовать не может. Он лишь повторяет самый примитивный протестантизм. Толстой - прямой плод вольтерьянского нашего дворянства.
                                             *
                 Достаточно привычной для российского читателя стала к тому времени и тема постыдного паразитизма привилегированных классов. У Толстого это начиналось с рассуждений Константина Левина и его брата Николая в "Анне Карениной", со всей отталкивающей картины изображённой Толстым жизни господ. Но Толстой идёт затем намного дальше - он объявляет бесполезной деятельность всего городского населения ("Что же нам делать", "Конец века" и др.), может быть - за исключением фабричных и ремесленников. Однако, и этим, последним нужно бросать город и переселяться в село, так как только там они смогут жить благопристойно, руководствуясь истинно-христианскими ценностями.
                  Совершенно бесполезна по мнению Толстого всякая организационнная деятельность, тем более - за пределами сельской общины и абстрактной "фабричной артели". Бесполезна наука, начиная с юриспруденции и всякого человековедения, так как они ничего не дают для обоснования нравственных норм. Эти науки занимаются одним - апологией насилия. Но заодно бесполезна и всякая остальная наука, вплоть до медицины (детская смертность остаётся очень высокой, да и обходились как-то без врачей в прошлом, они только сейчас расплодились). Бесполезно и искусство в его нынешнем виде. Толстой с наслаждением читал единомышленникам из "Эмиля" Ж.Ж.Руссо: "Земледелие - первое ремесло человека, самое честное и полезное". Ну что мог знать Руссо про реалии XX века!
                  Со всякими эклогами и буколиками человечество знакомо ещё по сочинениям древних римлян. После них кто только не звал назад, к природе (по этому поводу, как упомянуто выше, ухмыляется и Г.К.Честертон; может быть он имел в виду наиболее актуального тогда К.Гамсуна?) Но для такого возвращения к природе пришлось бы отказаться от очень многих благ цивилизации! По этому поводу Толстой  (36, 264 – 267) вспоминает «Письмо Вольтера Руссо» о том, что «придётся научиться ходить на четвереньках». Толстой возражает: «за цивилизацию держатся живущие ею почти праздно». «Громадное большинство -  земледельцы – не считают цивилизацию благом». «Люди, живущие благами цивилизации – не судьи, а заинтересованная сторона» (вряд ли Томас Манн читал «Конец века», но Адриан, герой его романа «Доктор Фаустус», провозглашая возвращение к варварству, чуть ли не дословно повторяет этот аргумент Толстого: «культура является высшей ценностью лишь с точки зрения самой культуры»). «По дороге технического прогресса мы ушли далеко. Но ушло лишь меньшинство». «Люди, цепляющиеся за цивилизацию, ошибочно считают её целью, в то время как она только средство». «Пора понять, что спасение не в продолжении пути, по которому шли …  а в признании: шли по ложной дороге». Надо выбираться и для этого побросать всё наименее нужное, чтобы как-нибудь (хоть на четвереньках) выбраться.
                         Вот часто встречающийся у Толстого уровень доказательности: в Америке радикалы считают вредной деятельность республиканцев, а республиканцы – деятельность радикалов. Таким образом получается, что парламентаризм ничего, по существу не меняет: государство остаётся полезным лишь для  тех ,кто пользуется его благами в ущерб остальным (25, 321 и др.).
                         Толстой вообще не любил устных обсуждений его учения, горячился, отбивался, как попало, потом сожалел, что ответил неудачно. Андрей Львович обратил внимание отца на то, что отмена частной собственности на землю ничего коренным образом не изменит: у кого-то будет много арендованной земли, у кого-то мало, неравенство полностью сохранится. Толстой отвечал: меня не интересует то, что будет через 10 лет, а лишь то, что будет через 70 лет. Вряд ли ему понравилась бы и брежневская эпоха.
                         Споры доходили до ожесточения, в последние годы и месяцы жизни Толстого бывало – уходил со слезами.
                         Очень непоследовательным был Толстой в отношении своего народолюбства, народопоклонения.  Константин Левин в «Анне Карениной» рассуждает на этот счёт достаточно здраво: «Несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им … вероятно с молоком бабы-кормилицы, он .., иногда приходивший в восхищенье от его силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто … приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь». Практически безрезультатными оказались и попытки Левина на основе современной агротехники облегчить труд крестьян и этим же одновременно поднять их благосостояние. Мужики не верили помещику, считали обманом как само крепостное право, так и его отмену без земли. За всеми речами Левина видели очередную попытку их обмануть. Во всём этом ощущается реальный хозяйственный опыт Толстого, главным образом -  1858 – 1862 годов. Ко времени статей «Что же нам делать?» и «Конец века» Толстой как бы оставил в стороне все эти подробности и сложности. Сосредоточил внимание на том, что народ – носитель и хранитель истинной, неискажённой веры. Сам себя обманывал надеждой на то, что мужики, одни они, понимают это учение во всей его полноте и одобряют его. Что его статьи написаны именно для мужиков. Но события 1905 – 1906 годов несомненно заставили Толстого многое пересмотреть в этих своих представлениях: те, кого он считал своими последователями действовали совсем не так, как нужно, не так, как он учил. Грустная формула: «У меня платформа широкая и я на ней один» - совсем не случайна.
                                                                                                      *
                                  Таким образом, Толстой и Бердяев согласны насчёт того, что очиститься от скверны желательно, и что революция в этом – совсем не помошница. Расходятся они, в сущности, в одном всё определяющем пункте. Толстой считает, что очиститься от скверны – значит вернуться к заповедям раннего христианства. Бердяев же считает, что очиститься от скверны – означает, прежде всего, освободиться  от коренных изъянов типичного русского миросозерцания, плодом которых и является учение Толстого, изумительная демонстрация этих изъянов.
                                  Толстой – за равенство – хотя бы и «в небытии», Бердяев – за развитие, которое порождает неравенство и неравенством же порождается.
*
                              Особого внимания заслуживает то, как Толстой судил о сроках и темпах описываемого им