ТОЛСТОЙ И РЕВОЛЮЦИЯ

     НИКОЛАЙ БОРОВКО
ТОЛСТОЙ И РЕВОЛЮЦИЯ (к её столетию)
           Вот что мне всё это время хотелось всего особеннее сказать Вам: мне кажется, вы совсем не сознаёте, что великое нынешнее наше движение – есть прямо или косвенно, дело рук ваших. Вы его не любите, вы его не признаёте, вы может быть (если бы на то была ваша мощь и власть) вы бы его задавили и выковырнули бы его из русской истории. Какая странность! А ведь слишком ясно, что отец его – Вы !!! Разве вся русская нынешняя революция, разве она не из вашего огнедышащего Везувия выплеснулась?.. «Забастовка всего государства» - да ведь это и есть обращённый на деятельность народную закон: «не противься злу» … Разве мало было потом пролито крови, совершено мук и несчастий, пожаров, грабежей ?.. Винить несчастные жертвы нельзя. Можно только жалеть их. Но кто всё начал, кто первый стал учить? ВЫ. И ваши слова получили голос грома и призыва не только для нас одних, но и для всего мира. К русской революции прислушивается вся новая Европа и собирается все свои будущие революции творить по примеру русской, то есть - Толстовской.  В.В.Стасов – Л.Н.Толстому 18 сентября 1906 года.
          ОЧИСТИТЬСЯ ОТ СКВЕРНЫ (Бердяев)
                    Н.Бердяев в 1918 году в статье «Духи русской революции» (сб. «Из глубины». М., изд-во Моск.  ун-та, СП «Ост-Вест-Корпорейшн», 1990, с. 60-61, 64, 78-86) предъявил Толстому такие же суровые обвинения, как и Стасов в сентябре 1906 года. «Русские люди, желавшие революции и возлагавшие на неё великие надежды, верили, что … революционная гроза очистит нас от всякой скверны». «Слишком многое привыкли у нас относить на счёт самодержавия: всё зло и тьму нашей жизни хотели им объяснить. Но этим только сбрасывали с себя … бремя ответственности и приучали себя к безответственности … Тьма и зло заложены глубже». «Изолгание бытия правит революцией». «Русское искание правды всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер. Это создаёт почву для смешений и подмен, для лжерелигий». «В революции торжествуют моральные оценки Толстого. Толстовцев мало, они явление незначительное. Но русская революция своеобразное торжество толстовства. На ней отпечатлелись и русский толстовский морализм и русская аморальность. Этот … морализм и эта … аморальность – две стороны одной болезни нравственного сознания. Отрицание личной нравственной ответственности и лично нравственной дисциплины, слабое развитие чувства долга и чувства чести … Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым … Личность чувствует себя погружённой в коллектив», она «недостаточно ещё раскрыта и сознана». «Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех». «Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй … русский человек берёт под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности и болезни русского нравственного сознания – благоприятная почва для возникновения учения Толстого. Для Толстого не существует проблемы общественности. Индивидуалистична и толстовская мораль». Но «толстовский индивидуализм решительно враждебен личности». «Толстой весь погружён в природный коллективизм, который представляется ему жизнью божественной». По нему «истинная божественная жизнь, есть жизнь безличная ,.. в которой исчезли все качественные различия, все иерархические расстояния … Уравнение всех и всего в безличной божественности … Личность, качественность есть уже грех и зло … Это в нём восточная, буддийская настроенность, враждебная христианскому Западу. Толстой делается нигилистом из моралистического рвения. Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия. Эгалитарная и нигилистическая страсть Толстого влечёт его к истреблению всех духовных реальностей, всего подлинно онтологического. Не знающая границ моралистическая претензия Толстого всё делает призрачным, она отдаёт под подозрение и низвергает реальность истории, реальность церкви, реальность государства, реальность национальности, реальность личности и реальность всех сверхличных ценностей, реальность всей духовной жизни». Всё нравственно предосудительно и недопустимо … «Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь … Во имя счастливой животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность … Личность принадлежит к иерархическому миру, в котором существуют качественные различения и расстояния … Любовь людей во Христе менее всего есть такое смешение и бескачественное уравнение». Мораль Толстого «низменная мораль, притязательная мораль нигилиста. Мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого. Возвышенность  толстовской морали есть великий обман. Толстой мешал нарождению в России нравственно ответственной личности … и потому он был злым гением России, соблазнителем её. В нём совершилась роковая встреча русского морализма с русским нигилизмом, дано было нравственное оправдание русского нигилизма … Почти вся русская интеллигенция признала толстовские моральные оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек … себя считали недостойными их и неспособными подняться на их высоту … Принятие этого толстовского морального сознания влечёт за собой погром и истребление величайших  святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога. У нас не относятся ещё достаточно серьёзно и углублённо к соблазнительной лжи толстовской морали. Толстой сам вероятно ужаснулся бы», увидев воплощение своих моральных оценок «в русской революции. Но он многого, слишком многого из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызывал тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим». «Толстой – максималист, он отверг всякую историческую преемственность», не допускает «никаких ступеней в историческом развитии». Русская революция «движется истребляющей моралью максимализма, дышит ненавистью ко всему историческому». Русская революция, развивающаяся по Толстому, - «пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы – уравнение в небытии!» «Этому учил  Толстой как высшей правде». Иерархия «так же ненавистна русской революции, как Толстому». Толстой «морально уготовлял историческое самоубийство русского народа». «Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала её в руки врага». «Толстой был крайним анархистом, врагом всякой государственности». «Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа, дал им морально-религиозную санкцию. Он один из виновников разрушения русского государства». «Толстой идеализировал простой народ, в нём видел источник правды». «Всё остриё толстовской критики направлено против культурного строя». «Толстой имеет не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской». «Думаю, что учение Толстого было более разрушительно, чем учение Руссо». «Толстовство … русская внутренняя опасность, принявшая обличье величайшего добра», «безблагодатной святости, лжесвятости». «Русская душа легко поддаётся соблазнам, легко впадает в смешение и подмену».
                    С.Булгаков в статье «На пиру богов» (тот же сборник) также, хоть и мельком, коснулся этой темы. Генерал говорит: «Толстой огромное своё дарование посвятил разрушению России, он духовный предтеча большевиков теперешних. Вот кто у нас интернационал-то насаждал»  (за три с половиной года войны армия в полной мере ощутила разрушительное влияние толстовской проповеди). Дипломат, в целом, по многим позициям высказывающийся достаточно взвешенно, генералу возражает довольно вяло: в Толстом «русская совесть жила», «он никогда не мирволил иллюзиям относительно священности войны», «народушке и он поклонялся … но мессианизмов для него не сочинял». С.Булгаков дальше не углубляется в эту проблему, видимо учитывая соседнюю статью Бердяева. Но то, что «совестью нации» является ересиарх, лжеучитель – по меньшей мере основание для серьёзного беспокойства. Да и с мессианизмом не всё так просто (к тому, что мелькнуло в письме Стасова, далее добавятся размышления самого Толстого).
                       В 1933 году в своей самой известной книге  «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяев вернулся к теме о роли Толстого в революции. Взгляды его по этому поводу за 15 лет не изменились. В ряде пунктов его формулировки стали ещё более выразительными. «Художество Толстого не было профетическим, но он сам был революцией». «Он не обращался к грядущему». «В сознании Толстой был революционером, обличителем неправды мировой жизни, он анархист и нигилист, он восстаёт против мировой истории и против цивилизации с неслыханным радикализмом. Человек не должен повиноваться закону мира, он должен повиноваться … Богу. Положительно Толстой противоположник коммунизму, он не признаёт насилия, он враг всякого государства, отрицает технику и рациональную организацию жизни,.. он проповедует любовь, а не ненависть. Но отрицательно он предшественник коммунизма, он отрицает прошлое, традиции истории, старую культуру, церковь и государство,  отрицает всякое экономическое и социальное неравенство, он громит привилегированные господствующие классы, не любит культурную элиту». «Жизнь цивилизованных обществ основана на лжи и неправде». «В этом он революционер, хотя и отрицает всякое революционное насилие». «Толстой проповедовал добродетели христианского коммунизма».
                       К вопросу о мессианизме Толстого, его склонности к профетизму, о его отношении к технике придётся вернуться позже.
 
                                                                «БРИЛЛИАНТОВЫЕ БУКВЫ»  (Стасов)
                         Вся соль в том, что за десять месяцев до процитированного письма Стасов прислал Толстому совсем другое письмо 1 ноября 1905 года, восторженно-панегирическое. Это – подлинный пир победителей, победные фанфары, возложение венков на головы победителей: перечитываю, дескать, Герцена с «неописуемым наслаждением, всё равно как ЛЬВА ВЕЛИКОГО. Только последний – всё-таки неизмеримо выше и глубже, и многостороннее и дальнозорче». Теперь он охотно прощает Толстому многое из сказанного ранее по поводу искусства в целом и конкретно – о Бетховене, самоуверенно-невежественные комментарии Толстого к сочинениям некоторых искусствоведов и т.д. «Все эти страницы ничего не изменяют в величии и глубине художественных мыслей и созерцаний ЛЬВА ВЕЛИКОГО … от глубины и полноты души радуюсь за то, что тут блещет чистыми алмазами». Подобного нет «ни в одной литературе Европы». После этого и прозу и даже стихи Пушкина не хочется читать. Отрывки из Катулла, из