не джентльмены?-
-Ну, и гад же ты Юрий Иванович, и до сих пор молчал…-
-Я ждал-. Юрий Иванович хитро улыбался.
-Молодец, можно сказать дождался. Пошли, что ли.-
Ну а дальше всё пошло по плану. Около двадцати часов, я их оставил под благовидным предлогом, что мне пора на вахту.
После этого, “наездов” на меня больше не было, и несмотря на всё это я остался лучшим другом Ольги. А у меня появился совершенно другой интерес.
Как-то само собой, без каких либо специальных усилий с моей стороны, у меня развивались новые романтические отношения с нашим поваром Валентиной.
Как я уже упоминал, мы с ней оба были с Запада, как говорят здесь, то есть земляками. Так, что у нас изначально было, что-то общее. Меня в ней привлекало то, что в ней удивительным образом сочеталась скромность и в то же время весёлость и жизнерадостность характера и какая-то аристократическая интеллигентность. Валентина не имела ни какого высшего образования, но была очень начитана, разбиралась в классической музыке и обладала хорошим вкусом, чего, наверное, у меня как раз и не хватало.
Так в не частых беседах, где я в основном был понятливым и благодарным слушателем, между нами завязалась невидимая ниточка взаимной симпатии медленно переходящая в любовь, чистую и светлую, как у юнцов. Мы пока не признавались в этом друг другу, но странным образом понимали или догадывались что происходит.
Хотя в общем-то, как я сказал, мы ни каких резких движений не делали, но наши чувства заметил ещё один человек из экипажа. Это был так называемый первый помощник капитана, хотя с него помощник, что с меня президент Соединённых Штатов. Первым помощником капитанов тогда называли помощников капитан по политической части, помполитов. Эти пережитки времён гражданской войны комиссары, много крови попортили тогда экипажам. Обычно помполитами были бывшие судовые электрики, неудавшиеся электромеханики и иногда механики, люди вообще не известных профессий, которые нащупали свою жилу в политической демагогии. Этот пережиток действительно остался со времён Василия Ивановича Чапаева, и, как и Василий Иванович, ненавидел своих комиссаров, так и на флоте особым уважением эти демагоги от КПСС никогда не пользовались. На судне много различных специалистов и все заняты своей определённой работой. И только этот контингент ни чем серьёзным, а главное дело полезным не занимался, кроме как шпионить с высшими, якобы, целями за экипажем и писать в партком пароходства отчёты-доносы о моральном климате в экипаже и о степени лояльности всех членов экипажа этой самой партии, как известно руководящей и направляющей.
Так вот этот, так называемый, первый помощник, которого звали Бронислав Яковлевич, в прошлом, с его слов, не то электромеханик, не то даже второй механик, стал проявлять нешуточный интерес к нашим взаимоотношениям с Валентиной. Короче говоря, устроил самую настоящую слежку за нами. Стоило мне зайти к ней в каюту, как спустя какое-то время там же появлялся Броня с каким-то делом. Если Валентина заходила ко мне, то Броня, тут как тут, заходил тоже взять то копирку для пишущей машинки, то спросить не богатый-ли я на бумагу для машинки. Эти визиты могли повторяться несколько раз за время нахождения её у меня, или ещё хуже, он присаживался на диванчик и вступал в дружескую беседу, не забыв как бы, между прочим, поинтересоваться, что вообще то мы тут делаем, уединившись вдвоём. Наши обычные ответы на этот дурацкий его вопрос ни как его не удовлетворяли.
В конце концов, мы стали ненавидеть этого шпиона всеми фибрами души, а он, как мы подозревали, питал такие же чувства к нам и горел желанием застукать, наконец то, нас за чем то, что можно классифицировать как аморальный поступок не достойный высокого звания советского моряка. И в этом своём желании он так низко пал, что чуть и меня не довёл до преступления.
Однажды я вышел из каюты палубу надстройки, и увидел как Броня, рискуя сорваться, перевесил всё своё пузатое тело через релинги за борт в попытке заглянуть в иллюминатор моей каюты. Я оглянулся, на палубе не было ни души. Меня охватило сильнейшее желание слегка дёрнуть его за ноги вверх и полетит наш Броня за борт. Может к утру его ни кто и не хватится, так ему подлецу и надо. Он меня не видел, я был близок к осуществлению моего желания.
Вспомнилось, как на днях, Броня выследил, как наша дневальная зашла в каюту к молодому матросу и они, закрывшись на ключ, не пускали рвавшегося туда Броню, который поднял скандал на всё судно, требуя открыться. Не лишним тут будет упомянуть, что эти ребята были оба молодые и давно питали друг к другу теплые чувства, и ни кого из экипажа это не удивляло, и не раздражало. Всё было естественно и в пределах приличий.
Вот тут я сейчас мог рассчитаться за всех. Но бог сдержал меня от этого поступка. Мне подумалось, что вот даже если отсутствие этого подлеца не заметят даже до утра, то утром его исчезновение обнаружится и судно, повернув на обратный курс, будет искать пропавшего. А сейчас в тропиках, при отличной погоде и тёплой воде, эта субстанция, которая, как известно, вообще в воде не тонет, продержится, будет найдена и тогда я неизбежно пойду под суд, и вся моя жизнь пойдёт наперекосяк из-за этого подлеца. Эти мысли, слава богу, остановили меня от такого поступка, и я даже не стал отвлекать его от этого занятия, всё равно в каюте ни кого не было.
Ближе к Австралии судно входило уже в зону Океании огромной островной цивилизации с тысячами островами и островками. Наши отношения с Валентиной зашли уже довольно далеко. Мы мечтали о том, что как бы великолепно было, высадившись на одном из этих райских тропических островов, вдали от цивилизации, от этих помполитов, от этих дурацких правил и глупых законов, да и вообще от людского общества, и провести там всю оставшуюся жизнь, в каком-нибудь бунгало среди океана и пальм.
Плавание в тропиках, в Океании, конечно, располагает к романтическим мечтам, но не всегда коту масленица, как гласит русская пословица, как я уже говорил, в северной части Тихого Океана случаются и штормы. Вернее большей или меньшей силы штормы в северной части Тихого Океана не случаются, а они всегда, там просто не бывает другой погоды, но случаются и настоящие ураганы или тайфуны как их здесь зовут на Японский манер. Страшную мощь и силу одного из них с именем Ида пришлось и нам испытать на собственной шкуре, для разнообразия, наверное, что бы служба мёдом не казалась.
Мы шли тогда из Сан-Франциско на Токио. Предупреждение о зародившемся тропическом циклоне получили сразу по выходу из Сан-Франциско и начали отслеживать его развитие и движение по факсимильным картам. Циклон развивался довольно быстро, увеличиваясь в размерах. Через несколько дней он развился до гигантского вихря, двигавшегося по своему обычному пути, по дуге в сторону Японии, закручиваясь в Американском направлении. Циклон получил имя Ида, размеры его были огромные и прогноз угрожающий. Наш путь оказался как раз на его пути. Существуют разработанные рекомендации, как расходиться с тропическими циклонами, но здесь уже ни чего сделать было не возможно. Мы находились, грубо говоря, на пол пути между Америкой и Японией, диаметр тайфуна был огромный и, его трасса движения, как специально, шла как бы на перехват нашего судна. Стало ясно, что обойти такой вихрь мы не как не сможем, наши скорости и размеры были не сопоставимы. Оставалось одно, надеяться на наше крепкое судно, на свой профессионализм и на удачу, которая, как известно от бога.
Между тем, ветер усиливался с каждым часом, через сплошную серую облачность небо не просматривалось, высота волны увеличивалась, с гребней начали срываться брызги и пена, увеличивалась качка. На следующий день утром, качка и удары волн были уже значительны, барограф рисовал что-то невероятное, давление быстро падало. Видимость резко ухудшилась из-за насыщенности воздуха брызгами и пеной. Волны уже были и не волны, а громадные валы то поднимавшиеся к небу, то зияющие глубокими пропастями между ними. К обеду ветер достиг ураганной силы и продолжал усиливаться. Порывы ветра иногда так задували, что если в это время была дверь рубки открыта, то возникал даже эффект эжекторного насоса, воздух высасывался из рубки, и ощущалось самое настоящее разряжение. Судно взбиралось на вершину очередного вала и потом, срываясь с него, неслось в пропасть, между волнами, зарываясь в воду по самые надстройки, принимая на палубу сотни тонн воды, которая с шумом и пеной, сметая всё на своём пути, проносилась по палубе и опять сбрасывалась за борт. Не дай бог кому-либо появиться на её пути в это время. Да ни кто появиться и не мог, вернее не должен, выход на верхнюю палубу был естественно строго запрещён. Страшно было представить, что будет, если, скажем, сорвёт крепление тяжеловесной стрелы, которая своим тяжеленным гаком просто разнесёт всё на своём пути. Но, если не дай бог, такое случиться, придётся на палубу выходить, чтобы, рискуя жизнью, попытаться поймать этот взбесившийся гак и закрепить его снова на месте. Такое уже однажды случалось при гораздо меньшем шторме так, что приятного мало.
Такую барограмму, которую писал барограф, я ещё ни когда не видел, да и в теории не помню, чтобы читал что-то подобное. Кривая, вернее уже не кривая, а она сейчас выглядела прямой линией, почти вертикально зашкаливала вниз. Честно говоря, было страшно подумать, что это могло означать и чего следовало ожидать. Воздух был наполнен водяной пылью, ветер дул с такой силой, что закладывало уши, огромные страшные валы, метров 15 высотой, обрушивались на судно. Судно взбиралось на вершину очередного вала и в следующее мгновение срывалось в пропасть. Ноги отрывались от палубы, и в этот момент даже ощущалась самая настоящая невесомость. Если судно в результате этого своего падения с вершины упиралось в середину следом идущей волны, то это как-то смягчало падение, просто судно носом зарывалось в эту волну, принимая на палубы сотни тонн воды. Но когда совпадало так, что судно набрав инерцию летит вниз и попадает как раз в выросшую гору, ощущался сильнейший удар, как будто уткнулись со всего маху в бетонную стену. Судно как раненый зверь замирало на мгновение и начинало раскачиваться в продольном направлении. Картина, конечно, была красивая, но жуткая. Красота и жуть или жуть, не смотря на красоту. Передвигаться в надстройке по судну было затруднительно, потому, что устоять на ногах было не возможно, а представьте, как принимать пищу, или как готовить её, цирк да и только. Даже отдыхать лёжа в койке невозможно, потому, что необходимо было держаться, что бы не вылететь из неё, а какой это отдых, если спать и крепко держаться за бортик койки, когда тебя пытаются вышвырнуть на палубу или когда ноги взлетают выше головы к подволоку каюты. Но как бы там ни было, приходится и работать и отдыхать, не куда не денешься.
Часов около четырнадцати вдруг ветер внезапно стих, над головой в просвете облаков показалось синее небо, волнение тоже уменьшилось и приняло характер беспорядочной толчеи. Что это? А это значит, что мы вошли в самый центр тайфуна. В
