Борины назидания

деградации общества, творимый тогда лже коммунистами, а теперь лже демократами.

            Так понимали и осуществляли они (извращали) принцип социальной справедливости, провозглашённый этим государством, и якобы, так бдительно охраняемый правоохранительными органами;  и так нахально лживо и цинично напоминаемый всякий раз об этом на транспарантах первомайских праздников труда.  Непонятно кому и зачем они так настойчиво, ежегодно на этих  первомайских  праздниках, начертанными на транспарантах фразами – мир, труд, свобода, равенство, так настойчиво и навязчиво  напоминали об этой «социальной справедливости»? –    От  Москвы и до окраин. Насколько же, вся эта словесная шелуха не совпадала со всем, творящимся в действительности, везде и всюду беззаконием. Елеем льющаяся повсюду ложь,  была  совершенно несообразна происходящему в действительности. Пролезшие везде и всюду, во все закоулки и щели этой смрадной жизни не компетентные, бездарные  карьеристы, соискатели пьяной, сладкой, паразитической жизни – эти  вурдалаки, уже давным-давно попрали этот принцип. Он совершенно  противоестественен был царящим в стране партийным вурдалакам, и был не нужен им. А  после гос. переворота 1991 года, захватившее политическую власть в стране, ворьё, навсегда вышвырнула  этот глубоко ненавистный им праздник труда из обихода. Царящим теперь вурдалакам, исповедующим паразитизм, не нужен такой праздник.  Затуфтили, и подвергли глубокой эрозии всю  эту жизнь – дьяволиада какая-то, да и только. К  теперешнему времени она получила, уже мало скрываемое,  своё логическое  обрамление – завершение.  Теперь напропалую, не пряча как ранее, за словесной шелухой, они навязывают обществу свои  извращённые представления о справедливости, труде и равенстве.

      Однако, вот, нашёлся тогда, как это в известной песне: «…Бывший зек, большого риска человек…», ему было нечего терять, и он своими, хотя и ничтожными выходками, но, всё же, бросил вызов не только лживому и изворотливому змею Горынычу –  Иванычу, но и всей той лживой эпохе в лице от Иванычей и выше.

        Им был, отмеченный за хорошее, и может быть примерное поведение в зоне, один из расконвоированных, ранее осужденный и мотавший срок за разбой и хищения социалистической собственности, уже упомянутый выше, Боря. Он был  средних лет, где-то не более сорока, был среднего роста и внушительных размеров, его всегда красная, видимо, от хороших харчей в зоне, морда. Грудь и живот были так же, больших, да что там больших, огромных размеров, – был, ну, прямо, как хряк колхозный выкормленный на племя. Главным делом и главной его заботой на работе, было достать водки, или сварить чифирь. С согласия всех остальных расконвоированных, он так и определил меру своих обязанностей. – До обеда, пока все остальные члены бригады выполняют спущенные бригадиром, утверждённые на прорабской планёрке производственные задания, ему не спеша, было необходимо сходить в магазин за водкой. Чтобы каждому из них на трапезе в обеденный перерыв, приходилось грамм по двести, двести пятьдесят «на рыло», как они весьма «культурно» выражались, или, приготовить им крепкого, хорошо настоянного чифиря к обеду. Без этого, они как-то никогда и не обедали.

        С наступлением времени обеденного перерыва, когда все собирались на трапезу в вагончике. С  улыбкой, расплывшейся на его большущем, и ещё больше  раскрасневшемся лице, видимо, от хорошего, благодушного его настроения. И  с различными шутками и прибаутками на устах, с  всякими цитатами и поговорками из их тюремного лексикона, Боря заботливой рукой разливал всем своим, вместе с ним расконвоированными, добытую им, якобы, с огромным трудом, водку. Или, иной раз, приготовленный им крепкий, настоявшийся к этому времени чифирь. Процессом трапезы он частенько церемониально, шуточно  управлял, что-то вроде,  небольшого самодеятельного представления устраивал, – скорее для того, чтоб не скушно было им на трапезе, попутно повеселить их, и повеселиться самому, быть в центре их внимания.

      Как бы кто, не поперхнулся водкой или чифирем, и не зашёлся, чтоб кашлем, он  плавным, иной раз резче, движением своей огромной руки, как бы помогал благополучно завершать им все эти приёмы. Он  будто знал, кому, каким движением можно больше помочь глотать водку или чифирь, и к какой закуске кому обратиться, точно так, как талантливый и актёр, и дирижёр знает, как движением рук управлять оркестром, какому музыкальному инструменту, когда и сколько звучать. Замешкавшемуся если в своих неуверенных действиях, своему расконвоированному сокамернику, какому-нибудь, уже почерневшему с лица и сильно исхудавшему, нутро  которого, уже  плохо принимало эту дрянь, готовое извергнуть её обратно, из тех, кто страдал уже какими-то желудочными расстройствами, и пить, как прежде залпом, большими глотками уже не мог. Он, движением руки, изобразив на своём  раскрасневшемся лице доброе, сочувствующее выражение, подавал ободряющие знаки, мол, чуть, чуть быстрее пей, будто говорил ему – не растягивай свои муки. Тем, кто, напротив, пил залпом, ещё не успевшие подорвать своего здоровья, он уже, изобразив на своём лице немного строгости и тревоги, подавал предостерегающие знаки.  Мол, чуть  помедленнее, не следует торопиться, не то, это в будущем повредит его желудку.  Сам же, он отдавал предпочтенье водке, нежели чифирю. В несколько глотков, быстро опорожнял свой стакан. К тому времени, вот уже несколько месяцев продолжалась, объявленная с высокой трибуны перестройка и поэтому, с её началом, ознаменовавшимся тотальной борьбой с пьянством и алкоголизмом, с водкой действительно, какое-то время, была напряжёнка. Но Боря, ответственный за её приобретение, как-то с этой проблемой успешно справлялся. Не то, что теперь в постперестроечное, теперешнее время, когда, кажется, что всё и вся хотят утопить в этом дерьме, щадя, пока, ну разве, что младенцев.

        Собравшиеся на трапезу работяги, в большинстве своём  расконвоированные,  шумно балагурили и благодарили Борю за его хлопоты.  Их хмурые лица на какое-то время оживали. И  в них самих будто, Боря, сам полный жизненных сил и оптимизма, своим старанием и хлопотами,  жизнь вдыхал. Видимо на зоне, он имел какой-то не малый авторитет и все расконвоированные относились к нему с заметным уважением. По окончании обеденного перерыва, каждый из расконвоированных получал свою головокружительную порцию водки или чифиря, вселявшей в него бодрость и оптимизм, и уверенность в завтрашнем дне. И такая страстная охота Иваныча на пьяниц и выпивох своей бригады, на расконвоированных никак не распространялась, была заповедана.

  По  понятным причинам, Иваныч, даже, никогда не присутствовал на их трапезе,  появись он там просто так, случайно, был бы немедленно осмеян, и в первую очередь Борей, понимал, чтобы не давать повода, никогда в такое время не появлялся там. Трапезничал обычно в помещении прорабской, находящемся в другом вагончике, где всегда заглатывал свою, отпущенную ему, немалую долю, чаще водки, иногда коньяку. Известно, что, он был  там лицом приближённым и необходимым, был в доле, был глаза и уши прораба и начальника участка, в особенности, когда разрабатывались, обсуждались и вершились у них дела, куда более серьёзные, чем у каких-то там работяг. Обычно, в их разработке было то, что необходимо было незаконно списать и приписать, сбыть и приобрести, пригнать и отогнать. Чтобы, затем, им это уворовать и пропить  –  цемент, плитку, доски, краску, да мало ли что ещё, что имелось на стройке.  Как, теперь с приходом новой эпохи, говорят –  наварить. Ну, а то, что потом везде трещит, лопается и отваливается, им уже, нет никакого дела до этого.  Эти воры в законе, уже на волне той пресловутой перестройки, чувствовали себя нагло, уверенно и безнаказанно, нисколько не боялись уже, мотать срок за хищения социалистической собственности подобно расконвоированному Боре и другим расконвоированным, присланных к ним на трудовое перевоспитание. Настолько всё было коррумпировано, морально разложилось, что они уже ничего не боялись;  вольготно и свободно себя чувствовали коррупционеры, хозяевами жизни были уже тогда в своей стране. Нисколько не боялись они оказаться за все свои проделки на месте Бори и других расконвоированных,  на зоне, ну, точно так, как во времена «кровавого» И.В. Сталина.  А ничтожные людишки никак не могли им противостоять. Ну, а пока, Боря, и его расконвоированные сокамерники, прежде чем, выйти на волю, проходят у них, курс трудотерапии – перевоспитания трудом. Ну, не чудно ли? Перевоспитываются  у  тех же воров и расхитителей, той же, социалистической собственности. Чтобы, они уже перевоспитанными «честью» и примером трудового коллектива, выйдя на волю,  больше не возникало бы у них желания заняться разбоем и хищением этой самой социалистической собственности. Это точно, умом такое не понять, и никаким аршином не измерить. А  меняющаяся с приходом перестройки эпоха, всё больше  ободряла и вдохновляла всех тех вурдалаков на этот шабаш, их время необратимо приходило и утверждалось.

        После окончания обеденного перерыва, раздавая различные указания по работе, Иваныч, как и многие, всегда был под хмельком, это заметно было по его осоловелому взгляду неподвижных, остекленевших глаз, и ещё более, побуревшей его наглой морде. Но каким бы пьяным он не был, никогда не ломался, был устойчив на ногах, чем и вызывал большую зависть у работяг. А  с расконвоированными он никогда не грубил, предпочитал мирное сосуществование, и обращался с ними при необходимости, всегда вежливо, знал, что им терять нечего, совсем не так, как со своими работягами, нагло, грубо и бесцеремонно; как натасканный пёс на подстреленную дичь, ища своим нюхом, повод, лишить кого «двадцатки». Он никак не вмешивался в  дела расконвоированных, лишь с какой-то затаённой злобой, украдкой посматривал на Борю, так открыто, нагло и бесцеремонно ставящего его  ни во что. Видимо, проницательному Боре, было что-то известно о происках и проделках  Иваныча, о чём-то он догадывался, –  был весьма смышлёным и способным, чтобы уметь рассмотреть в напускаемом тумане, какая мерзость скрывается за ним; а  в чём-то, он был совершенно уверен, сопоставив факты, поэтому и питал к Иванычу такую ненависть и презрение. Мол, этот шестёрка у прораба и начальника участка, мастера, сравнивая его с лагерными шестёрками, а власть какую имеет над многими работягами, какую лагерный шестёрка не имеет.  Презрительно за глаза, касающееся его, Боря всегда смело и с каким-то не скрываемым удовольствием, с едва скрываемой  злобой, едко называл его шакалом, падлой  и козлом, о чём, конечно, Иваныч знал от своих уже, шестёрок – осведомителей. Но чувствовал, что руки у него коротки, чтобы подчинить и запугать Борю и других расконвоированных, так же, как работяг своей бригады; он никак, ни при каких обстоятельствах, не нарушал принципа мирного сосуществования с ними, и не вмешательства в их дела.  Их пайка никак не зависела ни от него, ни от каких-то там темпов работы, как в былые времена ГУЛАГ- а.  Боря знал, и был уверен, что