ещё не осознавал истинного происхождения своих переживаний, но полностью доверился им; неискушенное сердце раскрылось пред неизвестными, до сей поры, чувствами.
Дождевые нити истощаясь ткали чудные узоры на поверхности озера и на этом дивном ковре из воды и хрусталя возникла белая лебедь. Она не шла, она не плыла, — движения её, лёгкие и грациозные, напоминали воздушные парения облаков по небесной заводи. Белоснежное оперение внезапно вспыхнуло в пробившихся сквозь тучи солнечных лучах и осветило всё вокруг яркой вспышкой. Лебедь лишь немного приподнялась и, выгнув дугою грудь, распахнув оба свои крыла, приблизилась к рыбачьей лодке, где встрепенувшись окропила себя озерной водой. И в переливах жемчужных брызг обернулась девой с огненно-рыжими волосами. Полупрозрачное тело её блистало в серебряных струях, стекающих с обнаженного стана. Она сделала едва заметное движение, и длинные медные волосы застелили деревянное дно лодки. Тонкие руки вытянулись к рыбаку и приняли от него кусок чистого холста, иже извлек он из своей сыромятной сумы. В то же самое время уста его, ставшие одного цвета, что и губы водяницы прошептали слова тайные, слова доколе не звучавшие в устах человеческих. Но не дозволено нам передавать глаголы речи его, не нами на тот заказ положена печать суровая.
Водяница опустилась против Богуна, притаив обнаженное тело в распущенных волосах. Пять или шесть сестёр её, оголив из воды плечи, вели древесный челн к берегу. Дождь уже закончился, и тяжелая туча унеслась на вечёр, неся в себе отблески далёких зарниц. Богун, произнеся слова лебединые, сидел молча и благоприветливым взглядом взирал в бледное лицо девы, изумрудные глаза которой были полны не-то озерной водой не-то слезами. Почувствовав толчок о песчаное дно, он выскочил на отмель и помог водяницам-шутихам вытащить лодку на берег. После чего шутихи с громким смехом и визгом разбежались во все стороны собирать цветы, из коих плели венки и украшали свои головы.
Белава, этим именем мы и будем величать её в дальнейшем, вышла на берег и распустила по траве промеж берёзок чистое полотно, метнулась чрез него три раза и в миг пропала водяница и явилась на белый свет красна девица во плоти. Стыдливо прикрывая свою наготу взялась шить себе одежды из приготовленного материала. Водяные девы, набегавшись по душистым травам, окружили подруженьку свою:
Возле реченьки на бережке,
Тут стояла нова светлица,
А во этой новой светлице
Сидит девица покрытая.
Печальная да сговорённая.
Собирались к ней подруженьки,
На девичник на девический.
Ах, подруженька, Белавушка,
Нам с тобой больше не гуливать,
Хороводов не вываживать,
Речей тайных не говаривать.
Во леса пойдём во тёмные,
Собирать грибы да ягоды,
Вспоминать тебя голубушку.
Расселись возле, песню поют; волоса её долгие перламутровым гребнем расчёсывают, расчесав в девичью косу сплетают — власа те горят на солнце, красным жаром переливаются, — в косу вплетают цветы полевые, за место лент разноцветных. Солнце с небес рукой доброй лица умывает. В груди молодца, глядя на такую красу пожар разгорается; стоит в стороне, у березоньки, будто браги медовой опившись: обхватил в томлении ствол холодный — качается.
Обрядили Белаву в сорочицу сшитую, — краше паволок восточных; опоясали пояском из камыша свитого, рукава долгие в наручи одели из лесных цветов вязанных; голову увенчали богатым венком из лилий белоснежных, источающих тонкий аромат и, взявши под руки, подвели к добру молодцу. Приняла Белава руку его в глаза глядючи и вывела на поляну вытоптанную. Стали округ них водяные девы хоровод водить да песни петь, а как солнце западу поклонилось, подвели к кудрявой берёзоньке и кругом три разу обвели. Сняла тогда девица с головы венок, из лилий сплетённый, и повесила на ветвь зелёную.
Не в саду я загулялася,
Не на вишни засмотрелася,
Загляделася я, красная,
Что на вас, мои подруженьки,
Что на вас, мои голубушки.
Вы сидите все весёлые,
На своих местах на радостных,
Вы срядилися сряднехонько.
Платье цветно на вас новое,
И головушки причёсаны,
В косах ленточки вплетённые.
А вот я-то красна девица,
Сижу в месте во печальноем;
У меня платье измятое,
У меня буйна головушка
Порастрепана, нечесана,
В косу лента не вплетённая,
С красотой на стол положена;
Вы сидите распеваете,
А я плачу горе-горькая.
Ты прости-ко, краса девичь!
Я на век с тобой растануся,
Молодёхонька наплачуся.
Опущу я тебя, красота*,
Опущу я тебя со сленточкам,
Во поля, в луга широкие,
Во леса, боры дремучие,
На быстры реки текучие.
Погляжу я, красна девица,
Погляжу на свою красоту,
Вкруг чего она обвилася:
Вкруг осинушки ли горькия,
Вкруг берёзоньки ли белыя,
Аль вкруг яблоньки кудрявыя?
Ты обвейся красота
Вкруг берёзоньки-то белыя,—
Мне житьё-то будет ровное,
Житье будет долговечное. *
Усталый день, задевая востроверхие шапки лохматых елей своим алым плащом, не спеша уходил за горизонт. Озёрные воды налились свинцом и отяжелели. Водяницы расплели у невесты толсту косу, затем расчесали власы её огненные и, разделив их поровну, сплели заново, но в две косы, кои уложили венчиком на затылке в знак замужества. Покрыли голову убрусом льняным, тем что соткали в чертогах своих и запечалились. Cмолкли песни на поляне, не слыхать ни смеха, ни говора. Посадили молодых в лодку у берега и проводили сквозь серебристый камыш на чистую воду.
Стемнело.
Удивился Благояр, встретив на пороге дома сына с девицей, девицей не ведомой не знаемой, одетой в холщовую сорочицу, с волосами убрусом укрытыми —приосмякло* лицо его суровое.
— Вот, отец — то жена моя, Белава. Прости, что без твоего согласия в дом привел. Гораздо люблю её и нет без Белавы мне жизни, как не бывает светлого дня без утра раннего, как не бывает ночи тёмной без вечёра, так и мы не можем друг без друженьки. Прости отец и впусти в отчий дом, деву юную — лебёдушку белую, что будет тебе заботливой дочерью, а мне любимой суженой.
— Вот так Богун, сын Благояра! Удивил, утешил отца — порадовал душу родителя. Будто мысли мои прочел, наперёд предугадал задуманное. А я уж было совсем запечалился, готов был сватать тебе у соседей невесту. Добре сынок, добре! Ну что мы в сенях стоим — прошу в дом! — и Благояр широко распахнул дверь, низко кланяясь.
Добром и теплом встретили стены дома нового обитателя, и вскоре семейный очаг ярко воспылал поддержанный женской рукой, рукой будущей матери, хозяйки рачительной.
За делами да за заботами незаметно время проходит, нелёгкий труд мало оставляет времени на пустые мысли. Но лезут в голову они окаянные, лезут, шипят-нашептывают, бередят душу: — Кто она такая, откуда в лесу появилась? Где и как Богун её встретил? — Интерес стал распирать Благояра, как мёд в бочке бродит, не удержать. Вот и спрашивает как-то раз у сына:
— А какого моя невестушка, рода племени, из каких краёв к нам прибыла? Давно мы здесь живём, а ни о ней, ни о родичах её не слыхивали.
Рассказал сын всю правду отцу, ничего не утаил, — не убоялся гнева родителя. Да и чего было гневиться — лучше жёнушки в целом свете нет!
Старый охотник токмо головой покачал, в бороду густую ухмыльнулся. Увидел в сыне самого себя, — молодой, кровь горячая. Молодец, вишь как заступается!
— Добре сынок, добре, — на том разговор и кончился.
Между тем стала замечать Белава за тестем странность: стал он развешивать по дому, особливо возле постели своей — полынь-траву, от сглаза и заговора. Постигнув мысли его, уразумела: муж рассказал всё, без утайки, отцу. На следующий день не сказав ни слова вышла в лес и принесла целую охапку полыни, которую положила перед тестем. Увидев такое, Благояр усовестился и перестал глядеть на неё как на нежить. Мир и лад снова воцарились в доме. В природе люди жили, в полной от неё зависимости, ибо имели одни корни, одно начало от земи Матушки.
Жаворонком пролетели летние дни, жнивьём да разносолом закончились, тяжелой поступью прошла осень да ненароком о грудень споткнулась — заковала стужа ночная болота и озёра лесные раньше времени, что и солнце ясное за день не справится, а то и вовсе поутру всё белым саваном оденет.
Подступила Белава к мужу со словами печальными, со словами горькими словно полынь трава. Поведала о том, как по осени должна она возвратиться в омут свой, в чертоги глубокие к водяной царице от коей заповедь наложена:
— Быть снова водяницей до весеннего пробуждения, а как ручьи от снегов в реку сольются, изумрудной травой берега покроются, выпустит берёза листья свои, выйду я снова в твои объятия. А как три зимы пройдут, отпустит она меня на землю на веки вечные.
— На прощание вот тебе мой знак, — перстенёк перламутровый, носи его, не снимай, никому не дари, ибо перстень этот заговорённый. Как только снимешь его со своей руки, да на чужие персты оденешь — так умрёт оно, чернью покроется, и не свидимся мы с тобой более. За измену тобой совершенную останусь на веки я в омуте.
Опечалился Богун, закручинился: делать нечего, вспять не воротишься —нежно обнял Белавушку и дал клятву верности.
Вышла Белава за порог, обернулась белкой быстрою — скок-поскок и исчезла в лесу, будто и не было.
Летом нет дорог, не пройти сквозь топи и лесные дебри до городища. Зима переиначила на свой лад: позастыли болота, река в ледяной панцирь оделась — лучшей дороги не выдумать. Время на торг вести соболя, куницу, бобра и белку — нескудно накопилось за лето, — обменять на соль, муку, нужное железо. Сговорились с соседями, и когда крепче встал лёд на реке, тронулись обозом на санях в городище.
Перезимовали, пережили лютые холода, как и прежде — вдвоём. Народившийся месяц истаял, за ним другой, третий. Огнекудрый властитель небесный растопил лежалые снега и вешние воды покрыли пологие речные берега. Пробудилась спавшая природа, вновь в её жилах потекла жизнеутверждающая сила. Почки на берёзах набухли, вот-вот разорвутся от внутреннего напряжения. Богун всё заглядывается на ветви — ждёт, перламутровое колечко поглаживает, нет-нет прикоснётся к нему губами. У него и лодка уже готова — хоть в сей час отправляйся к озеру.
И настал тот час о коем грезил долгими зимними ночами под жалобное завывание ветра и вой голодных волчьих стай, что бродили в лютую стужу у человеческого жилища. Вырвался зелёный лепесток из тугих материнских объятий и взглянул на солнечный мир своими глазами: расправился, пообсох и затрепетал от восхищения. Богун выйдя из дому заметил его и бросился к лодке. Отец помог — с силой оттолкнул от берега. Усевшись на банке и взявшись за весла, он
