опаской, послали за старостой, тот не заставил себя долго ждать и после короткого разговора с Благояром объявил пришлых — гостями. Напряжение спало; всяк принялся за своё дело, звонко застучали топоры, запели пилы, бабы засуетились возле котлов, они готовили еду здесь же на улице. Мужики трудились на порубе, чистили брёвна, корчевали пни, готовили место под поле, работа кипела. Сколь много еще предстояло им сделать, но не было страха в глазах перед трудностями. На дворе было несколько не оконченных срубов, которые покрывали камышом за неимением соломы, а пока всем приходилось спать в шалашах и землянках.
Стало над головой в небесной выси солнце в огненной короне, призывает трудовой люд полудничать. Пригласили хозяева и гостей к столу хлебать похлёбку из тетеревов, сдобренную корнями моркови и луком. Добрая была похлёбка, добрый был разговор. Благояр не рассказал о истинной причине посещения, ибо хотел приглядеться к не прошенным соседям, ближе осмотреть чужаков. В диком, глухом краю надобно в дружбе жить. В реке от рыбы тесно, в лесу зверья не перечесть, добычи много, на всех хватит. Рассказал, как сам с сыном сюда забрёл, три зимы уж здесь отзимовали. Прижились.
В стороне под дубами, в тени сидел старик, седой волос его шевелился на плечах от дуновения лёгкого ветерка. Жесткая борода упиралась в сильную ещё грудь, выцветшие, некогда голубые глаза вспыхивали временами яркими звёздами и угасали, прячась в морщинах век. Возле него лежали в траве трое ребятишек и две девушки-юницы* плели из цветов венки. Они слушали ладные сказы старца, а он, вливая в их уши свою повесть, подыгрывал длинными пальцами на гуслях звончатых.
Богун, погруженный в свои мысли, присел рядом, покусывая сорванную былинку. Будто издалека, из глубин леса доносились до него слова рассказчика:
Давно это было, да и было ли когда, кто знает того уж нет, от времени и река поменяла русло своё, не найти прежних следов, как не ищи. Жил на высоком берегу в селении удалой молодец по имени Уйка. Погулял детинушка с ватагами во чужих лесах, у дорог степных свыкся с ветрами буйными. Возвернулся домой к мати с батюшкой. А во селении том, у реки жила дева, с власами что ярче заката вечёрного, а в полудень на солнце огнём горят, так полыхают — вокруг жар растекается. Дева скромная, ну словно бела лебедь чистая, не порочная, слову родительскому не перечная, всё при доме при тятеньке с маменькой. Звали ту деву баскую — Белавою. И полюбилась она молодцу с первого взгляда, да и ей Уйка молодец приглянулся. Сговорились они в Листопад, месяц свадебник по обычаям роду племени своего, свершить обряд супружеской верности.
Немного осталось времени до свадьбы, три дня и три ноченьки до гуляний весёлых у кострищ и вод священных, как явились с реки ужасные норманны в шкурах медвежьих, на лодьях страшных, с головами драконов, и стали требовать богатой дани за жизнь поселян. Восстали жители, возбудилось их мужество несправедливостью, поднялись как один против жестокосердных разбойных воителей. Но не долго длилась брань ратная с супостатами; позатухли домашние очаги в селении, повырубили люд лесной топорами вострыми, напоили мати сыру землю кровушкой, а кто уцелел, повязали в полон, злые берсерки*. Люд да скот загнали на лодьи великие и на полунощ* в земли свои отправились. А безлюдные дома огнь пожрал, обратилось селение в буево*. Осиротела земля возделанная, некому в борозду семя бросить. Почернела от огня земля, от гнева в прах обратилася.
С рассвета и до вечера, с вечера и до рассвета плывут гости не прошенные по рекам нашим, несут люду здешнему разорение; словно тучи солнце затмевают, лучам света дорогу преграждают. Тьма день переборола. Но не смогла она сломить мужества в сердцах людских.
Среди пленённых был Уйка, раненный в руку — не добили его норманны видя тело мужа сильного — рабство ждало его. Белава с ним была, врачевала раны своим соплеменникам — на что дозволение получила от кормчего воинственного, что смотрел на неё глазами жадными. Вскоре исхитрилась дева и похитила нож у сторожей своих и путы Уйка перерезала.
Вот уж ночь в лесной пуще, во болотах и мхах, во полях и лужайках вдоль речных берегов края отчего. Чернеют воды глубокие. Играет луна на речной волне, серебром вокруг рассыпается.
Дождавшись часа позднего, кинулись Уйка и Белава с лодьи в воду, никто и не заметил, не уловил тихого всплеска. Понеслась лодья дальше на чужбину оставив в непроглядной тьме деву и молодца, не желавших рабами жити.
Мрак вокруг, берег дальний в свете луны чуть качается. Несут воды быстрые двоих непокорных на встречу своей судьбе, и они меж собой чуть кличуться, дабы не потерять друг друженьки. Скоро берег, но холод сжимает тело девичье, усталость ноги опутывает, однако нет страха в сердце её — рядом с ней любимый, суженный. Уйка, одной рукой гребёт, другой, раненной, как может Белаву поддерживает.
Туман у прибрежного камыша, будто молча ждал, выслеживал, а выследив выполз, прильнул к воде и головы беглецов будто пухом окутал, скрыл с глаз берег родной. Нет дна под ногами, лишь омут глубокий зовёт и тянет к себе. Потеряли друг друга, сбились с пути, кричи не кричи туман всё cокрыл, ни тени ни звука. Выбрался один Уйка, долго искал вдоль берега по камышам свою лебедь белую, кликал в полный глас, да не слышал ответа. Не один день и не одну ночь в великом горе бродил Уйка, и глаза со слезами горькой печали вылили разум его навсегда.
С тех давних пор, в реке живут огнено-рыжие водяницы, да только не видел их никто, одни старики вещают легенды.
Молодёжь насела на старца с расспросами: кто такие водяницы? Где живут? Откуда они? Встречаются ли в лесу, как и лешие? Можно ли им стать людьми прежними?
Богун навострился, прислушался.
— Про водяниц-шутих ходит молва, что могут они вновь стать людьми если полюбит их кто в образе водной девы и скажет слова им что лебеди по весне друг другу шепчут в свадебных игрищах. Да только трудно подстеречь их в тот момент, не каждому дано. Тем, кто любит по настоящему, эта тайна доступна. Вот и Уйка долгие годы искал эти слова, а когда раскрыли лебеди перед ним свою тайну, понял — его век уже кончился; состарился Уйка, поседели власы его, телом одряхлел, в движениях не скор, не видать ему уже Белавы молодой. Вот и ходит он, бродит по свету под руку с одиночеством — закончил старец, безмолвной скорбью сковав уста.
Молодой рыбак внимательно разглядывал рассказчика — не он ли и есть тот самый Уйка? Вздохи его печальны и голос дрожит не от немощи. Кто он? Откуда?
Богун к отцу идёт, за стол, где тот ведёт беседу с хозяином о делах. Да токмо промеж их не встревай, — не праздный разговор. Оглядевшись, приметил подростка, что сидя на чурбаке неловко разбирал спутанные сети.
Зелен еще, нет ловкости в пальцах, сноровки не накопил, но хваточка есть, — рассудил Богун, подсаживаясь в помощь к юнцу и деловито беря снасть в руки. За работой выведал о старике и не удивился, узнав, как тот пристал к ним по весне:
— Явился утый*, чуть живой, ободранный, дикий ну словно леший, староста сжалился над ним и оставил. Теперь детей, да девок развлекает сказками, пусть живёт—не голод, вытьи много.
Дождался Богун когда разошлись работники по своим местам да и подольстился к деду старому с расспросами: не поделится ли он тайным словом лебяжьим.
Старик долго, внимательно вглядывался в лицо молодого парня, будто желая проникнуть в его сокровенные мысли, спрятанные за занавесом пустого любопытства. И этот взгляд вывел Богуна на откровение; он рассказал о своей встрече, о том, что не в силах преодолеть чар рыжеволосой речной девы, что готов на всё лишь бы ещё раз увидеть блеск изумрудных глаз. Если данные слова помогут очеловечить; вернуть её прежнюю ипостась, то он готов их произнести, ибо любовь ворвалась в его сердце, и теперь он всегда носит с собой её поминочек — речной цветок.
Обговорив свои интересы, старшие ударили по рукам и распрощались. Уже глубокой ночью Благояр с сыном вернулись домой. Сын не допытывался о причине неожиданной поездки, воспринимал всё с холодным безразличием. Но по возвращению отец обнаружил изменения в поведении сына: повеселел молодец, высветлилось лицо его, живинка в очах промелькнула, — не в пустую время провели, на пользу. Да и соли с холстиной на рубаху выменяли, а то совсем было поизносились.
Заутра* Богун принялся готовить снасти к лову:
— Желаю на старице сети поставить, сей час и отправлюсь.
Зашел в дом, сыромятную суму на плече вынес и в нетерпении зашагал к лодке. Отец посмотрел во след, ничего не сказал, лишь головой покачал.
Заря утренняя, распустив красные шелка свои, да взяв нити златые принялась узоры ткать на облаках небесных. Густой пеленой, словно пухом лебяжьим, гладь речную застелила, росой муравушку на берегах выбелила. Всё выше поднимается солнышко, туман ниже к воде льнёт — бледнеет, ан вот и растаял в лучах венценосного светила.
Богун, раздвигая носом лодки жесткие перья осоки, выбрался на чистую озёрную гладь. Осмотрелся. Вон там за изгибом, где на берегу, будто в хороводе, танцуют стройные березки, и есть тот самый омут с водяницами. Жутко.
Молча на небо наползла свинцовая туча, поутих ветер, смолкли звуки птиц, неслышно с берега звонкого треска саранчи, даже здесь на воде ощущалась липучая тягостная духота, — природа обречённо ждала грозы.
Несколько взмахов весла помогли обогнуть песчаную косу, и лодка рыбака повисла в свободном полёте над бездонной пропастью омута, черные воды оного застыли в неподвижности. Молодой рыбак привстал и, шевеля побелевшими губами, пытался выдавить из себя крик, но вылетевший звук чуть потревожил разлившееся вокруг безмолвие. Тишина вновь сомкнулась над озером. Богун наклонился низко-низко к самой воде и, приставив ладонь к губам, позвал, растягивая слово по слогам:
— Бе-ла-вааа…
Сердце бешено заколотилось, от волнения задрожали руки, а глаза неотрывно зрили в глубь бездны. Мгновение, другое проходит,— ни что не тревожит водную гладь. Засомневался молодец в правдивости слов старца, да и встречу свою готов был принять за видения, стал сеть выставлять, над собою посмеиваясь. Скинув последний буй, направил лодку к берегу, к замершим в танце берёзкам в надежде соорудить шалаш. Тяжёлые капли ударили по плечам, застучали, зашлёпали по воде и земля соединилась с небом косыми струями дождевого потока. Поднявшийся ветер гнал волну к песчаной косе.
Вдруг лодка остановилась, не смотря на то, что гребец с усилием налегал на весла, не замечая, как вылезшие из воды руки ухватили утлое судёнышко. Крепко ухватили, вцепившись тонкими длинными пальцами в деревянные борта, а вода вкруг кипела — пузырилась.
Богун, бросив весла, омыл лицо дождевыми струями и, взяв сыромятную суму, взволнованно прижал к себе, застыв в ожидании. Страха не было, природный охотничий азарт в купе с чувственным возбуждением разгорались в нем. Он
