Добрые люди говорят: "Было", умные говорят: "Не было". Так ли, иначе ли, а рассказать стоит. Не рассказ, не сказку – сказание. Как у Пушкина о Пимене написано: "Ещё одно, последнее сказанье, и летопись окончена моя..." Вроде бы от одного корня слова, а несут людям разное. Рассказ пишется людям на забаву, на потеху, тут "из головы" чего только не выдумают, какою только небывальщиной не удивят. Сказка – та дана людям в научение, драгоценного смысла в ней куда больше, хотя вроде бы она и не про бывалешные дела, и водит неразумного человека вокруг спрятанного сокровища всё больше с хитринкой да с лукавинкой. А сказ изустный – он для памяти человеческой. Время к нему беспощадно: умолкает предание от человека к человеку, и тускнеют слова, крошатся в мелкую пыль события. Всё это вроде фрески на стене запустевшего храма: чем древнее, тем меньше остаётся деталей. Видишь крыло золочёное – разумеешь: тут ангел был; видишь копыта, и молчишь, не ведая: то ли чёрт лукавый, то ли витязь на коне. Что знаешь, то и говоришь, а больше добавить нечего. Потому и бытует присловье в народе: "Вот и весь сказ!" Глупости вымышляют те, что "бают" сказы суконным, будто бы простонародным языком. Пустое это. Тут главное – память сердечная.
Жила в деревне Надозерье родная сестра моего дедушки Александра, тоже именем Александра, а по деревенскому прозванию – богородица. Жила она одна, недалеко от часовни над озером, и прозвали её люди так то ли за молитву Царице Небесной, то ли за терпение великое. Того не знаю, а потому не скажу. Остался от неё подарок моей маме, крестнице богородицы – фарфоровая шкатулка "Алёнушка", а больше ничего и не было: ни писем, ни фотографий, ни документов. Потому всё, что тут будет рассказано, в историю не вплетёшь. Им, историкам, подай да положь бумажки с датами, да с иными цифирями. Умные люди к поблекшим изустным преданиям недоверчивы. Были и бумаги, и фотографии, ходила за ними Александра за сто вёрст в областной центр (тогда ещё с транспортом туго было, кой-когда брали попутки, а так всё больше на своих ногах). Ходила, да не выходила. И маме моей, крестнице Александры, те бумаги не отдали, сколько ни просила. Вот вам и выбор весь: сердцем веруйте, умом сомневайтесь.
В сороковых годах, когда началась война, была у Александры большая семья. Муж Василий, старшие дочери Зина и Вера, зять Герман, двое внуков, мальчик и девочка, младшая дочь Любовь, красивая девушка со светлой русой косой до пояса. Немцы в наши края быстро нагрянули: всего-то сорок километров от границы. Пограничников да моряков местной флотилии, взятых в "клещи", выводили старожилы тайными болотными тропами к своим, да не всех успели вывести. Из воинов, оставшихся в глубоком тылу на занятой врагом территории, словно твёрдые кристаллы алмаза росла и умножалась лесная партизанская рать. Крепче адаманта были те отряды, глубоко ранили они несокрушимую сталь Третьего Рейха, не давая мощной силе врага дойти до передовой, подрезая напружиненные жилы германского колосса, схватившегося не на жизнь, а на смерть с русским богатырём.
Местные жители тоже не оставались в стороне. Кто в силах был, ушёл в леса, а иные помогали партизанам кто хлебом, кто зорким присмотром за оккупантами. Были, конечно, в лесах и мародёры, скитавшиеся по округе под видом партизан, обиравшие местное население, стучавшие по ночам на манер фрицев в окошки деревенских изб: "Матка! Сало, млеко, яйка! Партизаны исть хотят!" Из таких, бывало, закрадывались в лесные отряды народных мстителей предатели. Как тут разберёшь: вроде бы свой, иным даже знакомый, как будто с оружием, против немца из дому ушёл, отчего не принять в отряд "лишний" штык? Всякое бывало, кто теперь рассудит, разве что на небесах, не под ними.
Поначалу фашисты бодро шествовали по нашей земле, да и кто их мог остановить, когда Красная Армия отброшена была "внезапным" ударом на многие километры от попранных границ Отечества. Покойный мой дядюшка Николай вспоминал, как в самом начале войны местные мужики, только подумывавшие организоваться в партизаны, выставили из них двоих с Фомичом, тоже Николаем, двоих четырнадцатилетних подростков, "оборонительный отряд" над мостом через речку Ёглину. В наскоро выкопанном окопчике, имея одну винтовку на двоих, наблюдали они, как с востока (бывало и такое!) въезжает в нашу деревню германская моторизованная колонна, мотоциклисты, танкетки, полные пехоты в мундирах землистого цвета. Всё, как вы видели в кино, только по правде. Посидели мальчишки в окопе, не сделав ни единого выстрела, и ушли потихоньку лесом да полем по домам. Винтовку до лучших времён припрятали.
Немцы в деревне стояли не всегда. Но в первые месяцы войны сил было достаточно, чтобы контролировать занятые земли, по хозяйски присматриваться к будущим имениям и рабам, писать для любимой фрау восторженные письма о красотах и богатствах дикой России, в хребет которой немецкий орёл прочно вонзил стальные когти. В доме моей бабушки остановился офицер, благо дом был большой и тёплый, сруб почти новый, тридцатого года постройки, а хозяина в тридцать седьмом расстреляли как крестьянина-единоличника, не желавшего "вливаться" в колхоз, якобы агитировавшего народ против советской власти. Отношение было благосклонным: семье разрешили ютиться на печке, с которой "во избежание появления насекомых" было сброшено всякое покрывало. Так и ночевали на голых кирпичах бабушка и трое её детей, младшей из которых была моя трёхлетняя мама (старший, Николай, ушёл к тому времени со взрослыми мужиками в леса). Когда мама оставалась одна, она наблюдала с печки большую страшную немецкую овчарку: собаке подле резной деревянной кровати, на которой разместился офицер, было брошено подстилкой широкое шерстяное одеяло. Маленькой девочке очень хотелось хотя бы однажды полежать на этом одеяле, уж больно холодными поутру бывали кирпичи.
Одеяло в спешке было оставлено съезжающим по приказу вышестоящих властей на фронт офицером; теперь тем плотным, искусной работы одеялом обита снаружи входная дверь из сеней в горницу. Печка так и стоит, не развалена, хотя и сложена местным печником дедом Тимошкой из необожжённого сырца, набирает за зиму влаги из подвала и нещадно дымит, как ни прочищай от сажи мудрёные коленца отопительного щита. Жалко рушить старушку ради добротной и экономной новой печки с тёплой лежанкой. Благо была она во время войны в нашем доме единственной не оккупированной фашистами территорией. Так было в нашей деревне. А в Надозерье, где жила семья Платоновых, партизанское движение взяло такую силу, что немцы без броневой поддержки опасались появляться незваными "гостями" в тех краях. Всего-то десяток километров от деревни до деревни лесами, а какую силу давали людям эти непроходимые, опасные и летом и зимой, перемежаемые гиблыми болотами российские дебри! Широко расправила плечи в партизанском крае народная власть: были и свои, подчас рукописные, газеты, праздновались открыто, прямо на селе, советские праздники. Доходили вести о победах Красной Армии, прибавляли людям радости, убавляли осторожности.
Война войной, а жизнь брала своё. Партизаны хотя и жили в лесах, всё ж таки не были отделены от деревни. В обе стороны протаптывались едва приметные тропочки. Дело молодое, от сердца к сердцу искры проскакивали, случалась в тех краях и любовь. Полинка из деревни Гнильск то и дело бегала в отряд на свиданки к своему суженому. Всем, кому доверяли, дорога в лес не была заказана. Но опасна она была только для тех, кто нёс с собой ценные разведданные, а возвращался в населённые пункты со сведениями для остающихся на виду у фашистов подпольщиков. Ещё рискованнее казались массовые выходы партизан из леса к людям, на совместные праздники: хотя воинскую силу сельчанам они показывали, веру в скорую победу вселяли, но и будили нехорошие мысли у всякого, кто надеялся выслужиться перед временной оккупационной властью, имел свою маленькую тайную мыслишку, вещевую или денежную корысть. Так и случилось в Надозерье: по наводке предателя нагрянул карательный отряд, и печальна была участь тех, кто остался в живых после недолгого неподготовленного боя.
Александру и старших дочерей, Зину и Веру, отправили в областной центр, в тюрьму гестапо у станции Полковой, содержали в соседних камерах, можно было только перестукиваться через стенку, обмениваться новостями. Но ни мать, ни дочери не могли знать, что оставшиеся в Надозерье Василий и Герман были принародно казнены фашистами. Вывели на показательную казнь и выданную предателем как партизанскую связную младшую сестру, восемнадцатилетнюю Любу Платонову. Мало что известно о дне той казни, передавали только, что звонко крикнула девушка, чтобы слышал народ, не пряча глаза от карателей: "Всех не перестреляете!" Так и вышло. Говорят, что выдавшего партизан расторопного предателя нашлось кому покарать. В книге малоизвестного местного писателя из всей семьи Платоновых одной Любе посвящена короткая строчка, будто бы она на пути к месту расстрела пела "Интернационал". Было то или не было, не столь важно. Художественный вымысел и железная идеология чего только не сотворят с забытою былью. Пока жив, пока живо во мне изустное семейное предание, надо успеть рассказать про иное.
Зина и Вера, как молодые, крепкие женщины, сперва задействованы были на принудительных работах. Фашисты, видимо, надеялись переломить ход войны, поначалу не часто расстреливали заключённых. Ближе к осени сёстры выстучали через стенку прощальное послание матери: больше их в этой камере не будет, поутру увозят в другое место. Александра по-матерински побеспокоилась: "Возьмите тёплые вещи!" — на дворе стояли уже холода. "Там, куда нас повезут, тёплые вещи не потребуются", — был ответ. Саму богородицу пытали, выкручивали хитроумными гестаповскими железками пальцы на руках, так они и остались потом на всю жизнь скрюченными, не выпрямились. Едва ли что выпытали. Напившись кровушки, уничтожив всю семью, выпустили за ворота тюрьмы: "Иди домой, так и быть!" К закату дошла Александра пешком до нашей деревни, а до неё от города напрямую, лесом добрых восемьдесят вёрст, постучалась в дом родной сестры Ульяны. Та отказала в ночлеге, впервые уведомив сестру о судьбе всей её семьи: "Ваших расстреляли, и нас не пощадят, если я тебя ночевать пущу!" Кто осудит? Страх человеческий бывает сильнее разума и самых кровных уз.
Ночевала Александра на краю села в доме своей невестки, моей бабушки: надменного офицера к тому времени фашистская метёлка уже вымела на фронт. И не потому бабушка пустила сродницу под свою крышу, что была обязана: зять Александры, Герман, работая в сельсовете, в своё время убрал из папки нужные документы, спас семью репрессированного от депортации в Среднюю Азию. Нет. Сколько себя помню, всякий путник, стучавшийся в дверь нашего дома на краю деревни поздним временем, находил здесь приют, ночлег и лучшее угощение. Бабушка говорила: "Всё что есть у тебя хорошего в печке, ставь на стол,
