Иисус и Магдалина. Последний день

щека Пилата слегка подёрнулась. – Впрочем, говори кратко; день будет трудным, у меня много дел.
– Я видел, как плохо живут люди, – и не только из-за бедности и лишений, а потому что потеряли веру в правду и справедливость. Я решил принести им утешение и надежду, – ответил Иисус.
– Похвально, – сказал Пилат. – Ты сам придумал своё учение?
– И да, и нет. Я постиг мудрость иудеев, эллинов, индийцев, а потом всё это будто засияло во мне животворным огнём. Я прозрел и хотел, чтобы люди тоже прозрели, прикоснувшись к этому огню.
– Или сгорели, – вставил Пилат. – В огне ведь сгорают.
– Кому что дано.
– Ты жесток, Иисус из Назарета, – Пилат посмотрел на него из-под опущенных век. – Ты обрекаешь на гибель тысячи людей, – и тех, кто пришёл к тебе, и тех, кто не пришёл. Ты более жесток, чем ваш иудейский Бог: ведь он карает лишь тех, кто не признает его.
– Многие хотят пройти через тесные врата, но мало кому это удаётся, – сказал Иисус.
– Зачем же ты сделал врата такими тесными? – возразил Пилат. – Я прочёл кое-какие из твоих проповедей, – он показал на свитки, лежащие на столе. – Ты говоришь о невозможных вещах. «Покиньте дом и семью, раздайте всё ваше богатство бедным, живите, как птицы небесные, которые не сеют и не жнут, но сыты бывают». Но сколько людей смогут так прожить и долго ли они проживут?..  «Любите всех, и врагов ваших любите, как самих себя». Значит, если в мой дом ворвутся враги и будут насиловать и убивать мою жену, до смерти замучают детей, – я должен любить этих врагов?
– Воздаяние свершится не в этом мире, – убеждённо сказал Иисус.
– Но живём мы в этом мире, – возразил Пилат.
– Он не вечен, он преходящ.
– Возможно, но пока мы живём именно в нём, и будет ли иной мир, не знаем, – а ты учишь так, как будто уже видишь конец света, – с иронией заметил Пилат.
– Он будет, – уверенно сказал Иисус.
– Поживём – увидим… Но меня сейчас больше интересуют не твои проповеди всеобщей любви, а то, что ты говорил о государстве. Скажи мне, как ты относишься к земной власти: не бойся, нас никто не слышит, – вкрадчиво произнёс Пилат.
– Она лишена совершенства, – сказал Иисус, отведя глаза.
– Не лукавствуй, ты же осуждаешь лукавство, – сказал Пилат. – Отвечай прямо.
– Земная власть – неизбежное зло, – ответил Иисус, посмотрев на Пилата.
– Золотые слова! – щека Пилата дёрнулась, и рот его искривился. – Без сильной власти люди перерезали бы друг друга или стали бы легкой добычей варваров. Только государство спасает нас от хаоса и кромешной тьмы. Зачем же ты выступаешь против него?
– Я не выступал, – сказал Иисус.
– Опять лукавствуешь; у нас откровенный разговор, чего ты боишься? Да, ты не призывал к его свержению, но в твоих проповедях оно – зло, несовместимое с добром. Ты покушаешься на устои, на которых держится государство, ты пытаешься заменить его законы своими… Тебя предал один из твоих учеников; ты понимаешь, почему он это сделал? Он здравомыслящий человек, он поддерживает власть, а ты несёшь разрушение, поэтому ты опасен для любой власти – и иудейской, и римской, – с угрозой сказал Пилат.
Наступило молчание.
– Ты ведь женат? – внезапно спросил Пилат.
– Да.
– И дети есть?
– Мальчик и девочка.
– Куда ты полез? – скривился Пилат, не в силах сдержать злость. – Ты мог хорошо жить со своей семьёй: ты разбираешься в законах, умен, владеешь искусством врачевания. Ты был бы уважаемым, обеспеченным человеком; куда ты полез?..
– Я не мог иначе, – ответил Иисус и улыбнулся впервые за сегодняшний день.
Пилат сжался, как от удара.
– Что же, ты сам выбрал свою судьбу, – глухо пробормотал он.
Вновь наступила пауза, затем Пилат выпрямился в своём кресле и сказал сухо и официально:
– Последние вопросы. В твоём деле говорится, что ты называл себя царём Иудейским, – это правда?
– Это не мои слова.
– Но свидетели утверждают, что ты так говорил.
– Это не мои слова.
– Далее: ты хотел разрушить иерусалимский Храм?
– Нет, я сказал, что он будет разрушен, если народ и власть не одумаются.
– В этом ты прав. Но слова о разрушении всё же были сказаны?
Иисус молчал.
– Ты сам выбрал свою судьбу, – повторил Пилат, потом крикнул: – Стража! Уведите его! – и отвернулся от Иисуса.
– Прощай, префект, – Иисус с жалостью посмотрел на него и вышел.
Оставшись один, Пилат глубоко задумался; рыжий кот, мурлыча, подошёл к нему и стал ласкаться. Гладя его, Пилат спросил:
– А где твоя мышь? Съел? Правильно, сильные поедают слабых, так и должно быть. Этот проповедник хочет, чтобы было иначе, но тогда действительно наступит конец света. Я бы расправился с этим безумным мечтателем быстрее, чем ты с мышью, но Прокула? Она пожалуется императору, а на меня и без того много доносов… Знаешь, что я сделаю? Тебе я могу признаться, мой друг, – я отдам Назаретянина на суд народа. На Пасху народ имеет право помиловать одного из осуждённых на смерть преступников, так пусть он и выбирает: у нас в запасе есть разбойник, которого должны казнить. Впрочем, выбор очевиден: синедрион не допустит помилования Иисуса, и сумеет настроить народ соответствующим образом. А Прокуле я скажу, что не смог ничего поделать, – ведь таков обычай в этой стране. Я могу даже выступить в защиту Назаретянина, всё равно это уже ничего не изменит… Ну что, Прокула, думала прижать меня к стене? Глупая женщина! Я, Понтий Пилат, римский всадник и префект Иудеи, несокрушим, ибо на таких, как я, держится власть! – правая щека его задрожала, и рот перекосился больше, чем прежде.
***
– Эй, царь Иудейский! Где твоё войско? Почему никто не пришёл спасать тебя? – говорили римские солдаты Иисусу, собирая его на казнь. – Осторожнее с ним, он царских кровей, ещё прогневается! Не сердись, царь Иудейский, помилуй нас, несчастных!.. А давайте его коронуем, почему он без короны? Тут растёт терновник, совьём из него царский венец, – неплохая будет корона!.. Надевай ему на голову, – вот так! Что нравится, – теперь ты настоящий царь!
Иисус молчал; его левый глаз заплыл от огромного синяка, на скуле кровоточила ссадина, спина была исхлёстана кнутом.
– Хватит развлекаться, всё равно он вас не понимает, – сказал высокий и худой сотник по прозвищу «Лонгин». – Целый день, что ли, с ним возиться? Ведите его и этих двух злодеев на Лысую гору, – он показал на Гестаса и Дисмаса, убийц и воров, арестованных двумя днями раньше.
– Ха! – закричал Гестас, догадавшись, что сотник говорит о нём. – Сейчас умру от смеха! Мы должны были сдохнуть вместе с Варравой, нашим славным вожаком, который зарезал больше людей, чем мясник – овец. А подохнём в компании с этим блаженным, – какое поругание разбойничьей чести! Опомнитесь, римляне!
– Твой народ помиловал Варраву, – сказал Лонгин, мешая латинские и арамейские слова, – а  этого, – он кивнул на Иисуса, – приговорил к смерти. При чём здесь Рим?
– Народ! Тьфу! – презрительно сплюнул Гестас. – Стадо баранов, которых надо резать или стричь! Вам ли, властям, и нам ли, разбойникам, не знать этого?
– Не кощунствуй, брат, – сказал ему Дисмас. – Прими смерть достойно.
– Плевал я на смерть! Мы с ней близкие знакомые, чего мне её бояться?.. Ну, римляне, что застыли? Давайте кресты, берите молотки, гвозди, верёвки, – всё что нужно для  великолепного распятия! Становится слишком жарко, чего вы ждёте?
Лонгин подал знак и на спины осуждённым взвалили кресты; затем солдаты окружили преступников и вывели их из дворцовых ворот.
– Ох, тяжеленько тащить этот крест! – простонал Гестас. – Помог бы кто!
Толпа, стоявшая у дворца, бросилась к ним и прорвала цепь солдат; Гестас опустил голову, ожидая нападения, но никто не тронул их с Дисмасом – люди подбежали к Иисусу и принялись бить его.
– Предатель! – кричали они. – Он хотел разрушить Храм; он осквернил нашу веру! Он выступил против народа! Бейте его, не жалейте, – из-за таких, как он, все наши беды!
Иисус упал на землю; он не мог подняться, придавленный крестом, но его били и лежащего.
– Гоните их прочь! – приказал Лонгин солдатам. – Сомкнуть цепь, иначе мы не доведём его живым: он должен быть казнен по закону, а не растерзан толпой!
– Эй, ты, Назаретянин, видишь, как тебя встречают! – осклабился Гестас. – Ты сильно насолил народу; я не слышал твоих проповедей, но что-то в них не так.
Иисус с трудом поднялся с земли. Окровавленный, весь в пыли, он ответил Гестасу:
– Они не ведают, что творят.
– Да что ты? – хрипло расхохотался Гестас.
– Перестань, чему ты радуешься? – с укоризной проговорил Дисмас. – Мы с ним товарищи по несчастью.
– Ну уж нет! Если бы не этот проклятый крест, – Гестас поправил его на плечах, – я бы тоже влепил ему. Не высовывайся, не мешай людям жить, как они хотят.
– Но кто понесёт крест Назаретянина? Сам он так избит, что не дотащит, – не нам же трудиться за него? – сказал Лонгин. – Эй, вы, кто из вас поможет этому преступнику донести крест до Лысой горы? – на ломанном арамейском крикнул он толпе.
– Пусть сам тащит! Подгони его кнутом! Копьём его коли! Никто ему не поможет, – ответили из толпы.
– Люди, опомнитесь, что вы делаете? – воскликнула женщина в тёмной низкой накидке, и Иисус вздрогнул, услышав её голос. – Пожалейте его, помогите ему, – и вам это зачтётся перед Богом!
– Бог проклял его, зачем жалеть? – возразили в толпе. – Угомонись, женщина!
– Тащите сюда вон того, коренастого, что стоит под смоковницей! – сказал Лонгин солдатам. – Ты понесёшь его крест, и не вздумай возражать, – ткнул он тупым концом копья в грудь этого человека.
– Как тебя зовут? – спросил его Иисус.
– Симон из Киринеи, – ответил он.
– Прости, что принимаешь мою тяжесть, Симон, – сказал Иисус.
– Ладно, чего уж там, – пробурчал коренастый человек.
– Пусть те, кто меня любят, тоже простят меня! – возвысил голос Иисус, разыскивая глазами в толпе женщину в тёмной накидке.
– Прости и ты, – раздался в ответ рыдающий голос.
– Веди меня, я готов, – Иисус взглянул на Лонгина.
– А для меня помощника найдёшь? Сделай милость, добрый римлянин! – глумливо крикнул Гестас.
Лонгин, даже не обернувшись к нему, приказал:
– Вперёд! – и отряд, сопровождаемей народом, отправился на Лысую гору.
***
– Вы все оставили его, все! – рыдала Магдалина, обращаясь к Филиппу и Варфоломею, которые стояли перед ней в той же комнате дома Лазаря, где прошлой ночью они разделили трапезу с Иисусом. – Где вы были, когда его схватили; где вы были, когда его вели на казнь? Он был прав: среди вас нашёлся только один решительный человек, да и тот – Иуда!
– Так, видно, было предначертано, – сказал Филипп, а Варфоломей угрюмо прибавил: – Мы пытались спасти его, но он не захотел.
– Он устал, он отчаялся, он не знал, как донести своё учение до людей! –  вскричала Магдалина. – А вы, что вы сделали, чтобы помочь ему?
– Мы во всём слушались его, – так же мрачно возразил Варфоломей. – Мы делали, что он говорил.
– Ты же знаешь, что с ним невозможно было спорить; мы подчинялись ему, как послушные дети мудрому отцу, – прибавил Филипп.
Магдалина плакала, они молчали.
– Кто его похоронил? – наконец спросила она. – Мне не дали его погрести; могу ли я теперь умастить его тело благовониями?
– Нашлись добрые люди, которые похоронили его на пещерном кладбище за Дамасскими воротами, – сказал Филипп. – Но благовония не понадобятся, ибо по обычаю тело убитого не