Маруся (По реальным событиям)

Худенькую, невысокую женщину все в колхозе звали уважительно Мария Михайловна. Работала она на самом уязвимом участке колхозной жизни – в корпусе молодняка колхозного свинарника. Вместе с ней трудились ещё одиннадцать свинарок. В голодный сорок второй, ох, как трудно было получить приплод от свиноматок, ещё сложней было этот приплод вырастить. У других свинарок от приплода в десять-четырнадцать поросят, выживало не больше пятка, а у Марии Михайловны выживали все. Может потому, что не уносила она тихо запрятанное под юбкой сухое молоко, предназначенное для поросяток, может потому, что каждого поросёнка лелеяла и берегла, даже влажной тряпочкой протирала каждый день, баландушки вдоволь лила и водичка всегда у поросяток свежая и чистая стояла. А остальные и корм домой таскали, да и не урабатывались сильно.
Дома у Маруси двое деток маленьких – три годика дочке да шесть сынку, вечно голодные да и одетые в старые перешивки. А Мария каждый день к четырём утра бежала на свинарник, а к одиннадцати вечера домой возвращалась, готовила нехитрую похлёбку для детей из дневного пайка, а дети спали уже. Утром опять бежала на работу. Днём колхозная столовка развозила по участкам еду. К обеду и дети Марии Михайловны приходили к ней на свинарник. Разделив на троих порцию постного супа, да порцию каши, а главное триста грамм хлеба, семья обедала. А муж у Маруси воевал, защищал Родину.
Глашка из соседнего корпуса каждый день смеялась над Марией:
— Маруська, дура ты! Всё со свинёнышами своими нянчишься, своим бы хоть молока унесла, смотри, они у тебя с голоду сдохнут, одна кожа да кости. А свинята, да хрен с ними, пусть хоть все передохнут, работы меньше!
— Уйди, Глаша. Поросята помрут – где мясо брать будем? Солдаты воюют, им там, на фронте, голодно, холодно, а мы им мяса не дадим… Это кощунство! Бог не простит! Там мой Михаил где-то…
— Дура ты набожная! Бог не простит… Ха-ха-ха. Сказала тоже. Нету Бога! Да ты не знаешь, беспартейная.
— Иди работай, Глаша. У тебя и так меньше всех поросят выживает.
— Дык, я же умная. Зато сама и дети сыты. А ты – дура!
— Это воровство, Глаша.
— А ты что, сдать меня хочешь?
— Да зачем мне это? Это твоя жизнь. Каждый перед Богом ответ держать будет. Иди, Глаша, с Богом.
Глашка покосилась на три полные мешка с сухим молоком, почти полную десятилитровую бутыль рыбьего жира и два ящика с мелким комбикормом.
— Чё-то у тебя кормов много, тебе, наверное, больше всех дают.
— У меня и поросят больше всех, да и не ворую я.
— Ух, ты, правильная, давай делись!
— У меня двести сорок три поросёнка. Их кормить надо.
— Пусть свиньи кормят!
— И свиноматок надо кормить. Уходи!
Маруся присела на перевёрнутое ведро и представила на миг, что война кончилась, Миша домой вернулся и жить легко стало. Но до этого было ещё так далеко!
*****************
Шёл март сорок пятого…
Маруся бежала на свинарник. Рано ещё, трёх-то даже нет, но не спалось ей, что-то недоброе чуяла. Вчера кормов очень много привезли, так как через неделю почти всех поросят в отдельный откормочник переводить будут, вот и привезли кормёшки, чтобы подкормить получше и от мамки-свиньи отнять.
Март нынче не хотел просыпаться, ленился. Вроде днём теплело, а к вечеру холодало, да и солнышка за чёрными тучами почти не видно было, потому и снег плохо таял. Сбоку от входа в корпус молодняка две ямы ещё до войны были вырыты. Хотели там подземные овощехранилища сделать, но так и не удосужились, так как началась война. Сейчас эти ямы были полнёшеньки талой воды со снежным крошевом, а по ночам подёргивались они тонким стеклянным ледком.
Забежав на свой участок, Маруся увидела, что Глашка в кошёлку из её мешков сухое молоко черпает. Глянула вокруг – рыбьего жира хорошо убыло, а у входа мешок стоит, видимо с отрубями.
— Ну-ка, положь всё на место! – приказала Мария.
— Да пошла ты, дура. Всё что хочу – возьму! Всем корма привезли вчера, а мне нет. А я детей чем должна кормить?
— У тебя поросята худые, их нельзя отнимать от маток. А ну, положи, сказала, на место!
— И не подумаю! А полезешь, убью тебя, сука дурная! – Глашка схватила вилы и угрожающе пошла на Марию.
Маруся выскочила за двери и закричала. Где-то Михалыч-сторож должен быть, услышит, небось. Хоть и на культяшке деревянной вместо ноги, но бегает быстро. Привык уже, ему ещё в гражданскую ногу оторвало.
На дороге от села послышался стук копыт. Председателю тоже не спалось этой ночью. Очень много кормов завезли вчера на свинарник. Областной партком из резерва выделил, как лучшему колхозу. Свои-то корма уже кончались, экономить приходилось. А тут счастье такое подвалило. Но одна проблема – люди-то голодные, мало ли, чёрт кого попутает.
Василий Ильич спрыгнул с Гнедка. В открытых дверях свинарника голосила Мария Михайловна. Изнутри, напротив Марии, с вилами стояла толстуха Глашка.
— Это что тут такое? Глафира, очумела?
Глашка, поняв, что уже не отвертится, метнула вилы в председателя, а потом, оттолкнув всей своей стокилограммовой массой Марусю, ринулась прочь.
Тут и Михалыч подбежал, и страшная картина предстала перед ним: председатель, пришпиленный торчащими из живота вилами к земле и Маруся, улетевшая в глубокую водяную холодную яму. Вытащил Михалыч Марию. Подбежали они к председателю, вилы выдернули, взвалили на коня. Следом вскочила на Гнедка Маруся и понеслась одиннадцать вёрст до больницы.
Председатель выжил. По закону военного времени Глашку расстреляли, а Мария Михайловна слегла с тяжёлой пневмонией, перешедшей в ковырнозный туберкулёз, но это уже другая история.
Через два месяца, на больничной койке, застала Марусю весть о победе.