Кусочек хлеба, или "Экскурсия в настоящее"

 -Завода! – девчонка ехидно фыркнула.- Завода нет уже давным-давно, а люди всё "Завод, завод…" Остановка ЖБИ… Где он, этот ЖБИ? развалины, и те уже растащили!..
    - Как растащили? – я почувствовал, как под ногами зыбко качнулась земля, и опёрся рукой о ствол дерева. – Какие развалины? Что, война была?
    Катя странно взглянула на меня, и со страхом отстранилась:
    - Ну, если считать Перестройку войной… Хотя, почему бы и нет? Советский Союз-то она уничтожила! Да что с Вами? – испуганно пробормотала она и сделала шаг назад.
    Меня мгновенно бросило в жар, потом в холод, мысли закружились, заметались в панике: "Что случилось? Где я? Что происходит? Зачем?.."
    Покосившись на насторожившуюся, съёжившуюся девчонку, я криво усмехнулся, дотронулся до шрама сбоку лба и развёл руками:
    - Ну вот, опять.… Это всё из за ранения. Иногда у меня на время память отключается, и я даже не помню, что ел сегодня, а бывает, что и целые годы неожиданно стираются – соврал я. Хотя немецкий осколок, пронзивший мой мозг, и  "наградил" меня приступами эпилепсии, на память я никогда не жаловался.
    - Потом, через день-другой память восстанавливается, но всё равно неприятно – пытался я успокоить испуганную девушку, и мне это удалось.
    - У моей бабушки тоже проблемы с памятью – Катя робко улыбнулась и вновь взяла меня под руку.- Она тоже была ранена, но не сильно. Правда, на фронте она не была, во время войны она в Сталинграде телефонисткой работала. А там каждый день бомбёжки, артобстрелы были…
    А дедушка на три года моложе её был, он тогда в СвЕрдловке жил, недалеко отсюда. Бабушка рассказывала, что после освобождения СвЕрдловки он ещё мальчишкой был, и на токарном станке работал, стоя на деревянном ящике, потому что до штурвальчиков не доставал. Они, пацаны, и ночевали там же, возле станков, на куче ветоши.
    Фронту нужны были снаряды, и все понимали, что каждая заготовка, сошедшая с их станков, приближала День Победы…

    Мы неторопливо шли по обочине дороги, но я, вслушиваясь в ненавязчивое щебетание моей молодой спутницы, думал совсем о другом.
    Я думал о долге, который мы от рождения имеем перед родителями и Отчизной, о чести и совести, которые есть наша суть, о детях, которые становятся нашим будущим…
    Да, они не такие как мы, и не такие, какими мы хотели бы их видеть. Но ведь это мы такими их воспитываем, закладываем фундаменты своего будущего.
    И вообще, не такое уж оно и мрачное, это будущее. Вот оно, идёт рядом со мной, заботливо поддерживает меня под руку, что-то рассказывает, пытаясь отвлечь от грустных мыслей.
    Будущее, цвета восходящего солнца…

                                .......

    - Э-э-э... Да ты спишь?! А я ему о своих похождениях рассказываю! – неожиданный голос отца словно встряхнул меня, и я проснулся.
    Отец сидел, улыбаясь, напротив меня, по другую сторону журнального столика с газетой в руке.
    - Здравствуй, папа! – поднявшись с дивана, я протёр глаза и тряхнул головой: ощущение реальности приснившегося мне было поразительным.
    - Извини… – начал я оправдываться, и вдруг осёкся. До меня дошло, что я вижу отца, которого уже давно нет. На миг замершее сердце моё глухо бухнуло и зачастило, а дремоту с меня как рукой сняло. Нет, испуга не было, да и большого удивления тоже. Я прекрасно помнил не менее странные и удивительные ситуации, в которых не раз уже оказывался, и поэтому к появлению отца отнёсся спокойно и даже с некоторым любопытством.
    "Будем считать, что это продолжение сна", – мелькнула успокаивающая мысль, и я улыбнулся. Обойдя столик, я обнял папу и поцеловал его в гладко выбритую щёку, почувствовав при этом давно забытый запах одеколона "Шипр", которым он всегда  "умывался" после бритья.
    - Рад тебя видеть, я так по тебе соскучился. Спасибо, что ты пришёл, – искренне сказал я, совершенно не смущаясь тем, откуда он пришёл. Я позвал его, и он пришёл ко мне из моей памяти. Просто у меня очень живое воображение…
    Я взглянул на столик и спохватился: воображение-воображением, но о гостеприимстве забывать нельзя.
    - Извини, папа, я сейчас! – метнувшись на кухню, я достал из буфета маленький гранёный стаканчик из простого стекла, "стопочку", как называл его отец, не признававший для спиртного другой посуды.
    Захватив вилку и нож, я вернулся в зал, налил в рюмку и стопочку водки и разрезал огурцы. Отец в это время с интересом смотрел по телевизору новости.
    Я поднял рюмку:
    - Давай, папа, за Победу.
    Отец покосился на свой стаканчик и покачал головой:
    - Вообще-то мне хватит. Я ведь в парке за Победу уже выпил. А вот от сыра не откажусь, - Он наколол вилкой пару ломтиков сыра и с удовольствием начал их жевать. Я поставил свою рюмку на стол – пить одному мне не хотелось.
    Невольно мой взгляд стал критически-оценивающим: я смотрел как он ест, вслушиваясь в голос диктора, то хмурясь, то улыбаясь, посматривает на экран телевизора, как пульсирует кожа, затянувшая больше полувека назад ту страшную рану почти у виска…
    Почувствовав мой взгляд, папа оглянулся и, хмыкнув, внимательно посмотрел мне в глаза. Понимающе покачав головой, он пожал плечами:
    - Я тоже удивлён, и ничего не понимаю. Но, наверное, это для чего-то нужно. – Улыбнувшись, он провёл рукой по моим волосам: - А ты уже совсем седой. Но это тебе даже идёт.
    Рука его была тёплой и твёрдой, жёсткой от работы, которой он занимался всю жизнь.
    - А вот скажи мне, - папа повернулся ко мне и чуть приблизился, словно выделяя предстоящий вопрос в особо важную категорию: - Почему за всё это время я не увидел ни одного пионера? Как-то непривычно это!
    Вздохнув, я пожал плечами:
    - Так ведь нет пионерии. И "комсомолии" нет, и даже "октябрятии" не стало. Всё как-то само собой развалилось, рассыпалось и исчезло.
    Началось всё с развала Коммунистической партии, но она-то хоть оболочку, видимость сохранила, хотя внутри уже совсем не та. А вот детских организаций, включая и пионерские лагеря, просто не стало. Когда в стране начались такие перемены, можно сказать, катаклизмы, до них ли было! Вот и упустили…
    Слушая меня, отец всё больше мрачнел.
    - А вот это плохо, - покачав головой, он нахмурился. – Очень плохо. Человек – существо социальное, и именно этим отличается от животных. На начальном этапе развития, ему просто необходимо душевное и духовное воспитание и обучение. Коллектив, объединённый светлой идеей и высокой целью - лучшая форма такого воспитания.
    В противном случае дети всё равно будут стихийно объединяться, но здесь уже лидерами групп могут оказаться те, у кого больше силы и меньше совести.
    Они и законы в своих группах будут устанавливать по своему подобию: "Каждый сам за себя; бей слабого, покорись сильному; всё дозволено; бери от жизни всё; после нас хоть потоп…"
    И когда дети с таким мировоззрением станут взрослыми, это будет страшно.
    Ведь это они будут создавать, устанавливать законы и вершить правосудие, через свои средства массовой информации они будут насаждать в обществе устраивающую их идеологию, и богатствами страны будут распоряжаться по своему усмотрению и желанию.
    Что же вы наделали?
    Вдруг отец замолчал и пристально посмотрел мне в глаза.
    - Что с тобой, сынок, тебе плохо? – он провёл рукой по моей щеке и покачал головой: - Да у тебя жар! Ты ложись, я сейчас одеяло принесу – он встал и, сильно прихрамывая, пошёл в спальню.
    "А ведь раньше он так сильно не хромал, - с нарастающим замешательством я покосился на палочку отца, стоящую у стены возле двери: - И с палочкой я никогда его не видел…
      А я сам-то? Ведь я воспитывался в семье, в которой было принято обращаться к родителям на "Вы", а сейчас я говорил отцу "ты" так естественно, будто делал это всю жизнь… Что же это такое? Кто я? Где я?"- накатившая на меня волна паники отозвалась пульсирующим звоном в ушах и головокружением.
    Я снова прилёг на диван и зажмурился, чтобы не видеть, как вокруг меня вращается комната. Послышались тяжёлые шаги отца, и я почувствовал, как на меня опустилось колючее шерстяное одеяло.
    Звон в ушах затих, и я рискнул открыть глаза. Комната уже не кружилась, а отец стоял, нагнувшись к телевизору и осматривая его со всех сторон.
    Почувствовав мой взгляд, он оглянулся и развёл руками:
    - Как тут звук регулируется, ведь никаких ручек нет!
    - А.… Это с пульта, - зевнув, я протянул руку к журнальному столику - Там две длинные кнопки с плюсом и минусом. А выключение – красная.
    Отец взял пульт, повертел его в руках и хмыкнул:
    - М-да... Как у вас тут всё… Но интересно. Ладно, разберусь. И спасибо тебе – поправив на мне одеяло, он легонько сжал моё плечо.
    - За что спасибо? – вяло удивился я и снова зевнул: мне ужасно хотелось спать.
    Папа неопределённо провёл рукой с пультом вокруг:
    - Вот за это. За экскурсию. Ты спи, а я звук потише сделаю и новости посмотрю.
    Я устало закрыл глаза и вздохнул. Какая экскурсия… О чём это он?..
    Откуда-то издалека донеслось пульсирующее завывание, как будто кто-то начал раскручивать огромную музыкальную юлу…

                                .......

    Резкое, шелестящее шипение ворвалось в мой сон и заставило сердце замереть в безотчетном, необъяснимом ужасе.
    В полумрак комнаты из окон вливался кроваво-красный дрожащий свет. Он размазывался по полу, дробился в рюмках, стоящих в серванте на крохотные кровавые искры, словно висящие в воздухе…
    Сбросив с себя одеяло, я встал, подошёл к окну и распахнул его. В комнату вместе с вечерней свежестью ворвались визги, свист, хохот, глухие хлопки и сухой, рассыпчатый треск.
    В небе над центром города искрящимися одуванчиками, диковинными зонтиками, снопами и букетами вспыхивали разноцветные искры салюта. А на востоке, левее этих праздничных огней, низко над крышами домов висела, покачиваясь, одинокая ярко-красная звезда, заливая своим светом окутанные темнотой улицы посёлка.
    - И пока живо Отечество, за которое отдано столько жертв, этот день будет неприкосновенным Днём Памяти… – отчётливо услышал я за спиной голос отца, но оборачиваться не стал – я знал, что у меня просто очень живое воображение.
    Где-то недалеко раздался негромкий хлопок, и ещё одна красная ракета со зловещим шипением вонзилась в ночное небо, сменяя только что погасшую.
    "Взлетает красная ракета…" – неожиданно вспомнилась песня фронтовиков из фильма "Белорусский вокзал", и я почувствовал, как колючий комок вновь сдавил моё горло, а на глазах опять стали наворачиваться слёзы. Но сейчас у меня не было ни сил, ни желания бороться с ними, и поэтому я просто стёр их ладонью.
    "…А нам нужна одна победа,
    Одна на всех, мы за ценой не постоим,
    Одна на всех, мы за ценой не постоим…" –
- продолжала прокручивать моя память кадры из фильма, и голова моя невольно склонилась перед всеми, кто выстоял,  выстрадал нашу Победу.
    Ведь не только фронтовики платили за неё непомерную цену. Их жёны, родители спускались вместо них в шахты, выращивали хлеб, плавили для фронта металл. Их рано повзрослевшие дети стояли у станков и подбирали на полях оставшиеся колоски, и даже