Холецистит… Незнакомое, ничего для меня не значащее слово сегодня обрело вдруг зловещий смысл. Теперь оно ассоциировалось с наполненными слезами и болью глазами мамы, срочной операцией, отделением реанимации и тревожной, бессонной ночью.
А под утро продолжение кошмара: у моей сестры от переживаний дало сбой больное с рождения и уже оперированное сердце.
И опять "скорая", белые халаты, капельницы…
Только уже не в центральной больнице, а терапии на посёлке Западном. И снова боль и слёзы в глазах…
-Гена, присмотри, пожалуйста, за домом, пока мы тут… по больницам… - шептала сестра бледными губами. - Ты уж прости нас, что мы такие вот… Немощные… - слабо шевельнув рукой, она попыталась улыбнуться. Из уголка её глаза на висок скатилась слезинка…
Вернувшись в опустевший дом, я накормил живность и заглянул в холодильник: мне тоже нужно было подкрепиться, хотя больше хотелось спать, чем есть. Достав из банки пару солёных огурцов, я положил их на тарелку с уже нарезанной колбасой и сыром и открыл хлебницу, но там почему-то было пусто. Вяло удивившись этому маловероятному факту, я махнул рукой: ладно обойдусь без хлеба.
Поставив тарелку на журнальный столик, я придвинул его к дивану и включил телевизор. Нехотя жуя кусочек сыра, я смотрел, как по Красной площади чётко печатали шаг солдаты линейного взвода, отмеряя дистанции для прохождения ротных "коробок", потом под марши военного оркестра через площадь проехали грузовики с участниками Великой Отечественной войны, прогарцевали на лошадях кавалеристы, басовито гудя двигателем, выехал тягач с баллистической ракетой.
Поморщившись, я уменьшил громкость звука телевизора, уж очень сильно болела и кружилась голова, да и вообще настроение у меня было совсем не праздничное. Но по давно заведённой традиции, День Победы мы отмечали всегда, и я не хотел её нарушать.
- Это единственный настоящий, не надуманный праздник в нашей стране, - объяснил мне отец ещё лет тридцать назад. – Этот праздник впечатан в календарь потом и кровью, и закреплён в нём навечно слезами горя и радости, боли и надежды. Пока живо Отечество, за спасение которого было принесено столько жертв, Девятое Мая будет неприкосновенным Днём Памяти. И никто не посмеет отменить его или перенести на другое число, как любой другой государственный или религиозный праздник…
Пересилив желание лечь на диван, я поднялся и снова подошёл к холодильнику.
Вынув из него почти полную бутылку водки, которую я откупорил пару недель назад, я достал из серванта рюмку. Плеснув в неё водки, я взял с тарелки огурец и задумался.
Четырнадцать Дней Победы мы отмечали без отца, а пятнадцатый вообще не получится отметить всем вместе: мама с сестрой в больнице, а моя семья на другом конце города – какие тут застолья после таких печальных событий?
Но насчёт Дня Победы папа был прав: не раз уже наши правительства переносили, отменяли, переименовывали и придумывали разные праздники, но Девятое Мая оставалось неприкосновенным.
Гремела на Красной площади музыка, и десятки телеоператоров умело выделяли из толпы празднично одетых людей, седых и морщинистых ветеранов войны, крупным планом показывали орденские планки и медали, улыбки и слёзы участников Великой Отечественной…
Почувствовав, что и у меня на глазах наворачиваются слёзы, я поспешно взял рюмку.
"Низкий поклон вам, Защитники Отечества, и светлая память тем, кто не дожил до Дня Победы"- мелькнул в голове незатейливый мысленный тост, и глоток водки обжёг горло.
Хрустнув огурцом, я подцепил вилкой кружочек колбасы и вздохнул. Отец умер в начале Перестройки, и не застал кошмаров агонии распадающегося Советского Союза и всего социалистического лагеря, безудержного, безбожного разворовывания богатств страны, финансовых и политических дефолтов и череды государственных переворотов. По нынешним меркам он был не очень образованным (окончил семь классов), но умным и мудрым человеком. К сожалению, понял я это слишком поздно. А как бы хотелось сейчас услышать его мнение, как бы он оценил то, что за эти годы произошло со страной и с нами!?
Почувствовав озноб, я свернулся на диване калачиком и, подсунув под голову подушечку, прикрыл ноги покрывалом. Голова болела и кружилась всё сильнее, и мне стало казаться, что вокруг меня с гудением вращается вся комната.
Перед глазами замельтешили разноцветные хлопья пастельных тонов, они слеплялись в рыхлые, похожие на зефир комья, которые, вращаясь, стали удлиняться, образуя полосатую спираль-воронку. Пульсирующее гудение становилось всё громче и звонче – казалось, что я попал в громадную музыкальную юлу.
"Нужно выключить телевизор," – то ли засыпая, то ли теряя сознание, успел подумать я, и в тот же миг словно кто-то сдёрнул с меня сонную одурь: я вспомнил и понял всё.
С ужасом глядя на медленно вращающуюся Спираль Переноса Сознания, я почувствовал, как по щекам и шее стекают струйки пота. Хотя я уже не раз нырял в эту кошмарную "душевыжемалку", привыкнуть к этому так и не смог – протестовал, вопил не только разум, но и само тело, потому что каждое такое путешествие было для меня равносильно смерти.
"В руки Твои, Господи… Душу… - заметались в кристально ясном сознании обрывки мыслей. – И спасибо Тебе, ибо знаю, что это для меня благо. И знаю, что Ты не взвалишь на меня неподъёмную ношу, потому что любишь меня…"
Мне хотелось закрыть глаза, но оцепеневшие мышцы уже не слушались меня: остановилось не только дыхание, но и сердце. Усилием воли я вытолкнул себя из тела и завис над уплотняющейся воронкой. Она уже не гудела, а выла и визжала, вращаясь всё быстрее и вытягиваясь струною в Бесконечность.
"ПОРА!" – решился, наконец, я, и нырнул в абсолютную черноту небытия…
.......
… Вау…Вау…Вау… – надсадно завывала в кромешной тьме сирена удаляющейся скорой помощи.
- Ты что, солдат, задремал, что ли? – услышал я и вздрогнул от неожиданного прикосновения к спине. В руке что-то хрустнуло, и я почувствовал, как что-то холодное потекло по пальцам. Из тьмы "проявилось" изрезанное морщинами лицо незнакомого старика, с тревогой смотревшего в мои глаза.
- Ты уж прости меня, Василий, я не ожидал, что ты так отреагируешь, - он смущённо кашлянул и добавил: - Мне показалось, что тебе плохо стало.
- Да нет, ничего страшного, - я посмотрел на примятый пластмассовый стаканчик в своей руке и похрустел им, пытаясь вернуть ему первоначальную форму. - Просто задумался. А пролитая водка лишняя была, - улыбнувшись, я стряхнул с пальцев капельки. – Теперь мне и оставшегося-то многовато будет.
- Ну, тогда давай, брат, за нашу Победу! – старик, потянувшись, прикоснулся своим стаканчиком к моему, и медали на его пиджаке, качнувшись, тихо звякнули. – И за то, чтобы ни внукам, ни правнукам нашим не пришлось испытать тех бед и горя какие выпали нашему поколению…
.......
…Что-то было не так.
Как всегда в этот день, я не спеша возвращался из Центрального парка домой пешком. Но в этот раз со мной не было ни одного попутчика, да и в парке почему-то я не встретил ни одного знакомого.
Вроде бы и знакомая дорога вдоль маршрута "семёрки", но в то же время как будто и не та, словно за прошедший год всё очень изменилось. Другие деревья, заборы, незнакомые марки автомобилей, какая-то непривычная одежда на молодёжи, да и сама молодёжь какая-то странная…
Но больше всего тревожило и угнетало то, что пройдя от парка до Двадцатой школы, я не увидел ни одного пионера. Вернее, нарядную детвору пионерского возраста я встречал часто, но ни на ком не было пионерских галстуков. Что-то было не так…
Сердце сжалось от предчувствия чего-то нехорошего. Сжалось и не захотело разжиматься – острая боль раскалённой спицей вонзилось в него, жгучим эхом отдалась под лопаткой…
Охнув, я замер, стараясь даже не дышать. Было очевидно, что я переоценил свои возможности, решив возвращаться домой пешком. Увы, годы берут своё. Вернее, не берут, а отбирают, и уж тем более не своё, а мои здоровье и силы, моих близких и просто знакомых. С каждым годом всё меньше их приходит в этот день к Вечному Огню, чтобы поклониться тем, кто не дожил до светлого Дня Победы и встретиться с теми, кто выжил всем смертям назло. И хотя на фронте я не воевал, для меня этот праздник тоже святой.
- Машинист паровоза в тылу такой же солдат, как и на фронте! - багровея и трясясь от злости, орал на меня в военкомате молоденький лейтенант. - Бронь за красивые глазки не дают, так что служи там, где ты Родине нужнее, и чтобы я тебя здесь больше не видел!
Вот я и служил, и, возможно, действительно принёс Родине больше пользы, стоя за рычагами и штурвалами в узенькой кабине паровоза, чем если бы месил грязь фронтовых дорог с автоматом в руках.
В одном только ошибся лейтенант: солдат фронта и солдат тыла, это, как говорят в Одессе, "две большие разницы".
Война, как верно заметил тот старик в парке, действительно "покусала меня не слабо": четыре раза составы, которые я водил, попадали под бомбёжку, и дважды это оканчивалось для меня плачевно. В сумме получил семь ран, пять увязших во мне осколков, два из которых ношу в себе до сих пор, и инвалидность второй группы.
Только вот в категорию участника Великой Отечественной войны я не попал, так и остался просто "инвалидом труда". И, как следствие, пенсия пониже, да льготы пожиже, и никаких боевых наград. Обидно, конечно, ну да ладно, на жизнь хватает. И вообще, не Родина ведь этой бюрократией занималась! А бюрократы… Бог им судья!...
Раскалённая спица рассыпалась на множество мелких тупых иголочек, которые шершавым комком застряли в груди. Стало чуток полегче, и я огляделся в надежде найти какое-нибудь "сидячее место".
Такое место было совсем недалеко, но оно было занято: на длинной, но узкой лавочке, прилепившейся к забору, сидели, обнявшись, парень с девушкой и, по всей видимости, совсем не смущались тем, что в нескольких метрах от них стоит посторонний человек. Однако выбирать было не из чего, и я, стараясь не делать резких движений, "подплыл" к ним:
- Ребятки, можно передохнуть немножко на вашей лавочке? Вы уж меня простите, но что-то сердце прихватило, а с ним не поспоришь.
Зыркнув на меня из под густо накрашенных ресниц, девица с растрепанными волосами неестественного, медно-оранжевого цвета, раздражённо фыркнула и, резко поднявшись, с демонстративной развязностью уселась парню на колени. Обняв его, она потянулась к нему губами. Парню такие "вольности" не понравились, и он, отвернув лицо в сторону, раздражённо оттолкнул её. На фоне своей яркой подруги - малолетки он выглядел скромной серой мышкой: аккуратный бледно-голубой джинсовый костюм, короткая стрижка "ёжиком" и бледное, какое-то сероватое лицо.
- У, шал-лава бесстыжая! - услышал я у себя за спиной хриплый женский голос, но оборачиваться не стал: несмотря на то, что сердце почти не болело, нарастающий звон в ушах и надвигающийся с "периферии" мрак давали
" />
А знаете, что меня задело? Правда о молодежи - ей до фени, кто победил. Можно было бы эту тему разложить по полкам - почему они так считают, и добавлю от себя - им внушать бесполезно, они другие в отличии от нас и жизнь оценивают не эмоциями, а копейкой в кармане. К тому же - интернет многое поведал миру о прошлом.
Это такая мина замедленного действия, что никакими запретами не остановить детонацию.
С уважением Н.А.