Похоже, очная ставка — любимый прием заместителя губернатора... В комнату приглашаются «пророчествующие» девочки. Они входят тесной группой, настороженные, сдержанные, поглядывающие на предводительницу в поисках поддержки и руководства к действию. Абигайль надменно смотрит вокруг, изображая неотмирность и религиозную строгость. Не особенно успешно, надо сказать — беспокойство все равно плещется в ее глазах, особенно при виде Джона Проктора. Вот его-то она трогать не собиралась... Что же будет?[/p]
А будет гадко и больно. И противно. Мэри Уоррен, поддерживаемая Проктором, признается во лжи: она лгала, когда обвиняла людей в колдовстве. И подруги ее тоже лгали.
Выясняется, что мистеру Денфорду не рассказали всей правды: он не знал, что девушки плясали ночью в лесу, что Абигайль раньше несколько раз удаляли со службы за смех во время молитвы... Мистер Пэррис пытается оправдать племянницу, но Денфорд отмахивается от него, как от назойливой мухи - ему сейчас необходимо подумать. Представитель губернатора видит здесь сразу несколько опасностей для себя, начиная от простой задержки в процессе, и заканчивая полным крушением выстроенного судом обвинения, провалом, пятном на репутации и крестом на карьере. Он испуган. Он больше не верит Абигайль Уильямс и мистеру Пэррису. Но колесо правосудия было раскручено его рукой...
На Абби становится страшно смотреть — вот уж кто действительно похож на ведьму. Или на загнанную в угол крысу — сейчас она срочно должна сообразить, как спасти не только свой пошатнувшийся авторитет, но и свою шкуру. Она позволяет себе кричать в лицо мистеру Денфорду, что Мэри обманщица. И опять слово — против слова. За спиной Мэри нерушимой стеной высится Джон Проктор, а кто встанет на защиту Абигайль Уильямс?
Неожиданно вперед выступает судья Хэторн с простым и дельным предложением: если Мэри притворялась на суде, изображая припадок, пусть она повторит это для собравшихся — в качестве доказательства. Мне хочется встать с места и крикнуть: так нечестно! Не потому, что он не прав. А потому, что все знают, что происходит. Тогда — не сейчас. Тогда Мэри ощущала истерическую поддержку подруг и повиновалась мощной воле Абби, а теперь... но Мэри послушно пробует... зал смеется над ее жалкими попытками.
И тут сцена превращается в сумасшедший дом. Абигайль превзошла саму себя в изобретательности, она видит невидимых птиц, говорит с ними, девушки, как куклы, повторяют за ней, беснуются, кричат, нападая на бедную Мэри со всех сторон. Мэри бросается к бывшим подругам, пытаясь успокоить, вразумить, но безуспешно. Девицы валятся на пол в коллективном припадке, истерически выворачивая запястья (респект консультантам), и становятся наглядным пособием по неврологии и психиатрии. Мужчины, испуганные разгулом «бесовщины», отходят в стороны (мистер Денфорд даже вскакивает на стул), и лишь Джон Проктор мечется по сцене с рычанием: «Дайте мне плетку, и я вмиг прекращу это!» Он пытается докричаться до Мэри, но ее слабенькая воля уже подавлена.
Абигайль в исступлении взывает к справедливости Божьей, и это становится для Проктора последней каплей. Он вынужден признаться, что Абигайль Уильямс недостойна доверия, потому что состояла с ним в преступной связи.
Девушки замолкают, и наступает тишина (видимо, бесы тоже удивились). Старики недоверчиво качают головами. Абби снова замыкается в надменном молчании. Никто не хочет верить сказанному... но Проктор стоит на своем. Абигайль все отрицает. И Денфорд приказывает привести Элизабет Проктор.
Подлец, подлец, подлец! Хитрый политик, хороший психолог — он знает, что жена будет до последнего защищать доброе имя супруга, и поэтому запрещает ей говорить с мужем и даже смотреть на Джона. Он задает ей прямые вопросы, а она, никогда в своей жизни не лгавшая, мучительно ищет на них правильные ответы... Джон стоит лицом ко мне, но не видит никого и ничего — он весь там, где за его спиной Элизабет решает его участь. С тревогой и болью он вслушивается в ее ответы, тоже понимая все... Элизабет не предаст. Она возьмет вину на себя, но не расскажет этим людям о позоре Джона, чем окончательно погубит его. Ее уводят. «Элизабет, я признался!» - в отчаянии кричит Проктор ей вслед. «О Боже!» - рыдает Элизабет...
Мистер Хейл, проповедник, протестует — всем понятно, что гуди Проктор всего лишь выгораживала своего мужа. Но его никто не слушает — все тоже это знают, но им это знание неудобно. Абигайль, видя, что непосредственная опасность разоблачения миновала, закрепляет свой успех новой вспышкой безумства.
Мэри Уоррен, серая мышь, внезапно превращается в фурию. Она отталкивает от себя Проктора, срывает с головы платок (яркие рыжие волосы полыхают) и обвиняет Джона в том, что он — человек дьявола.
Вот прекрасное решение проблемы! Ах, молодец, девочка! Денфорд хватается за эти слова, как за спасательный круг, и требует от Проктора подтверждений. И здесь мы видим исступленный рев Проктора «God is dead!»... я написала «видим», и это не опечатка. Потому что этот крик рвется из самой души Джона, вместе со всем гневом, всем отчаянием, всем бессилием перед этими людьми... Этот крик ломает Проктора пополам, скручивает в узел, оставляя брошенным, опустошенным. «Если Бог видит все это и молчит, значит, он умер...»
Маршалы уводят со сцены Джона Проктора (тот идет, не сопротивляясь) и Джайлса Кори. Удовлетворенное судейское собрание чуть ли не улыбается с облегчением, но тут мистер Хейл выступает с протестом.
Его рука дрогнула, когда он подписывал приговор Ребекке Нэрс... он не согласен с решением суда. Он требует пересмотра дел. Ему отказано. И тогда маленький проповедник покидает комнату заседаний, уходит, не оборачиваясь, даже после властного окрика Денфорда. Что ж, понять, на чьей стороне правда, лучше поздно, чем никогда...
Постепенно гаснет свет, и в полутьме сверху начинают сыпаться крупные хлопья снега... Они падают на сцену, оседают на волосах группы девушек, неподвижно стоящих в центре. Это похоже на ночной снегопад в свете уличных фонарей. Только в свете софитов видно, что этот снег — черный... Конец третьего действия.
Медленная, тягучая мелодия... тоскливая, какой бывает виолончель... Холодно. Темно. Решетчатый квадрат света падает откуда-то сверху на сцену, и Титуба поднимает голову. Она тянется к свету, поднимается, забирается на стул, стоящий посреди тюремной камеры. Ее жажда - не просто тоска по солнцу. Это тоска по родине, по теплым, ласковым волнам, омывающим берега благословенного Барбадоса... слышится звон ключей, и в камеру входит пьяный маршал (судебный пристав) Херрик (убедительно пьяный, молодец). Он шарит по комнате, разыскивая вторую пленницу — бродяжку Сару Гуд. Женщин велено перевести в другое помещение. Вставай, Сара! - ногой помогает ей встать маршал. Но он не злится, даже дает ей глотнуть из фляги — ведь на улице зима...
Женщины играют так, что я на время забываю о главном. Сара Гуд с таким лукавством и сарказмом делает вид, что приняла Херрика за Сатану, пришедшего за своими ведьмами... Титуба так ласково и нежно тянет «Barbe-e-e-e-dos...», что и мне хочется туда, где море цветов, где рай, и Сатане нет места, потому что он живет здесь — в холодном и скудном Массачусетсе.
Херрик, наконец, уводит женщин, расставляет мебель, и по дальнему проходу на сцену входят две фигуры в теплых плащах с капюшонами. Это судья Хэторн и мистер Денфорд. Они весьма озабочены. Соседний с Салемом город восстал и изгнал служителей правосудия, прекратив охоту на ведьм. И чиновники вновь собрались, чтобы решить, что же им делать дальше, как не допустить подобного и здесь. Сыплются приказания — привести мистера Пэрриса, мистера Хейла — кстати, не он ли проповедовал в том городишке? (читай — нельзя ли повесить всех собак на него?). Маршал Херрик не особенно торопится и получает раздраженный совет из серии «пить надо меньше». «Холодно», - флегматично отзывается Херрик. Неподчинение и вольнодумство витают в воздухе...
Наконец, все в сборе. Но как изменились жители Салема! Мистер Пэррис нечесан, похоже, давно не мыт — шейный платок его, по крайней мере, вызывающе грязен. Но мистер Хейл — о, мистер Хейл! Он появляется почти в рубище, лишь в чем-то вязаном, накинутом на плечи, и осторожно баюкает закутанную в тряпки сильно дрожащую руку. Он похудел, под глазами залегли тени. Его вид шокирует Денфорда. Когда мистер Хейл самовольно покинул заседание и вышел из состава суда, его отстранили от должности. Но он не уехал. Он остался в Салеме, ежедневно посещая заключенных, молясь с ними, беседуя, уговаривая людей лгать на себя — чтобы спасти свои жизни. Так он пытается искупить свою вину за начало этого кошмара. И, судя по количеству оставшихся в живых, небезуспешно (из почти 200 арестованных казнено было всего 18, остальные признались и отсидели срок — но остались живы)***. Это его крест, наказание, взятое на плечи добровольно.
Мистер Хейл выглядит жалко и вызывает сочувствие, но и уважение — он уверен в том, что поступает правильно. А вот мистер Пэррис — как был крысой, крысой и остался, только теперь мокрой и облезлой. Все несчастья сыплются на него! И прихожан-то не осталось, и недоенные коровы бродят по городу, потому что их хозяева в тюрьме, и какой-то недоброжелатель подложил нож на притолоку над дверью... дурной знак. А самое печальное — он понижает голос, понимая, что сейчас будет, - Абигайль пропала! Как пропала? Вот так и пропала, сбежала, видимо, прихватив с собой все сбережения жадного дядюшки. Мистер Пэррис захлебывается слезами от обиды, но никто и не думает его жалеть.
Я не увидела особенного удивления на лице помощника губернатора... Не стало это известие шоком для него. А значит, еще тогда он понял, что из себя представляет Абигайль, просто для пользы дела ему выгоднее было делать вид, что он верит ей, а не Проктору.
Кстати, как там Проктор? Сидит. Похож на большую птицу, и если бы не пил иногда воду, можно было бы подумать, что он умер. И никто больше не желает признаваться. Что возвращает благородное собрание к вопросу — как сдержать сопротивление и убедить народ, что власть поступает правильно? Нужно признание уважаемого человека, желательно прямо сейчас.
Мистер Хейл берется поговорить с Элизабет Проктор, чтобы она умолила мужа признаться. Да, на Проктора есть, чем давить... а Хейл, похоже, совсем сдал — для него теперь жизнь человека важнее заповедей... важнее правды.
[p]Элизабет истощена (хотя, куда уж больше...). Она обхватывает руками живот и говорит с тревогой: «Еще семь месяцев». Она до последнего защищает жизнь, забывая о себе.
Хейл объясняет, зачем ее привели. Элизабет от голода соображает медленно, но понимает, что ее опять просят солгать. Все доводы и мольбы проповедника разбиваются о холодную неприступность веры — лгать грешно. Но живая тоска внутри, тоска по Джону заставляет ее в последний момент сказать — дайте мне поговорить с ним. Она ничего не обещает, только твердит — дайте поговорить. Дайте... (дайте мне Джона... увидеть, коснуться,