Катарсис (психоделика)

золоченую раму. И Леонту обязательно надо вбежать туда прежде, чем картина начнет пятиться — вот-вот, раз... два... три... Все, что “за”, — запрет; все, что “в”, — недоступно. Ни там, ни здесь нет секунд. У самого него большое подозрение по поводу существования третьего состояния.
Но изображение, переливаясь красками, как пятнами, отступает шаг за шагом; и он понимает — не догнать, что сейчас он провалится в черноту и вечность, где нет никаких преград и опор ни воображению, ни ясности — земной и обыкновенной, привычной и доступной, единственная тайна — целостность самого себя.
В выбитых окнах, как тарабарская симфония, свистит то ли ветер, то ли чей-то невнятный говор. Нескончаемый фликкер-шум — игра природы, выплескивает бело-желтые тона на камень и небо. Разноцветная шкатулка. Вечная музыка — вечной гармонии. Еще одна зацепка, как гнилая веревка. Флобер: “Никто ничего не понимает”.
Фасады бесконечны — ведут сквозь строй. Сухое дерево вековых балок и решетчатых перекрытий. Из переулков под ноги — белый песок. Какие-то сине-крапчатые лица, похожие на Пеона, — в узостях переходов. Странные отголоски брошенных фраз шелестят чужеродной речью поверх понимания, как чье-то незримое присутствие — явное-неявное одновременно, заставляющее искать привычно-доступные образы, чтобы только не упасть, ухватиться...
Вдруг он видит, как сверху, из ничего, словно с крыш, опускаются чернеющие листы бумаги. Хлопьями падают на землю там и здесь, догорают. Он даже различает телефонный номер Платона, коробящийся в пламени, и с завораживанием узнает собственную записную книжку. Может быть, это только предупреждение, подобно тени за спиной?
Его отвлекают, как быка, мельканием плаща (краем глаза) — сдергивают внимание (от враждебности); сознание, не регистрируя впечатлений, скользит по зеркалу событий. Мемнон? Леонт только оборачивается — как и тогда в гостинице, листки коробятся и рассыпаются. Вихрь крутит их вдоль стен, превращая в пыль — удобрение для скудных растений. Он даже не осознает, пронесло ли? Нет опыта — нет знаний.
Шаги гулко звучат на безлюдной улице. Жирные резкие тени прячут колючие взгляды. Двери — патентованные душеприказчики, наследники чужеволия, крышки для гробов — затворяются слишком бесшумно; лестницы, ведущие в чертоги, обваливаются под зарослями винограда слишком долго; и ветер приносит не запах жилья, а ожидание вздоха — с низкой равнины от залива, окрест пологих гор — слишком пустынных, чтобы значиться в чьей-то власти, и слишком величественных, чтобы подчиняться кому-либо.
С черепицы опять падают горелые листы, словно кто-то незримый, наклоняясь, сеет и сеет. В надежде на глупость — два злых карих глаза и жесткие складки крыльев носа — от чрезмерности, сумбурности усилий дотянуться. Голубоватые огоньки перебегают по бумаге. Но теперь от них в душе что-то от предначертанности — старой рукописи с непонятными кабалистическими росчерками. “Фравуз тоде монтзиз...” Не ощущается подвоха. Пахнет пылью, затхлостью и серой. Тень справа — висит, как обреченная, в скорбном безразличии балахона. Стоит оглянуться — пугливо пропадает, и Леонт понимает: рано, рано, не ко времени... Бежать, словно кто-то подтал... искать, искать, словно кто-то завещ...
Возможно, это и спасает, потому что, когда он проносится мимо дома-корабля, смахивающего на острие топора, из-за решетки окна вдруг высовывается рука, и Леонт чудом уворачивается, прежде чем его успевают схватить.
Кто-то убегает в гулких коридорах, идиотски хохоча. Эхо отдается в далеких кварталах. Пеон? Аммун? Соперники по ложу?
Искать смысл? В этих пестрицах? Все равно что болтаться вне времени. С точки зрения бесполезности занятия. Кто-то борется там “в темноте”. ”Идиллический пейзаж”. Поперечная улица смахивает на ущелье, в которое никогда не заглядывает солнце. Пыльные строки. Брошенные ведра. Холодные постели. Взгляд цепляется за вещи, как репейник за одежду. Освещены лишь верхние этажи с крохотными балконами из ажурных решеток. Кое-где в щелях стен — пучками жесткая трава. В полоске неба проплывает одинокая птица. Где-то в конце мелькает таинственная фигура; и Леонт снова пятится на центральную улицу; и снова под ноги ложится плоская желтая брусчатка. Но теперь неожиданно он попадает на площадь. Влево суживается тенистая улица с аллеей разросшихся деревьев, к которой примыкает парк за чугунной вязью кованой ограды, над которой склонились застывшие ветви дубов; чьи-то постаменты и вздернутые руки; за парком, боком к улице, — базилика с рядом низких колонн, подпирающих портал, и широким цоколем выступающих ступеней за гранитными тусклыми балясинами, засыпанными сухими листьями и черными ветками.
Тишина, соседствующая с безымянностью.
Вход приоткрыт. Столетняя дверь, пропитанная мыслями, похожа на музейную редкость — безволосая гладкость поверхности, отполированная изверящимися душами. Стекла вверху толсты и уродливы. Распятие меж ними словно воткнуто в стену. Терновый венец кажется забытой в спешке вещицей, привздернутой небрежно и косо. Но То, что под ним — зерно (истины? перспективы?) не защищает, хотя и не противоречит внимательному взгляду, обещаниям. Брошенные вскользь (впопыхах) — вековые мучения человеку! Абракадабра большинству. Жвачка тупоголовых. Ущербное — вечно обделенным, усмиряемым, по колее, даже в мыслях...
Откуда-то сбоку появляется коза, пощипывая зелень мелколистного самшита, проросшего на камне. Глаза блудницы с желто-вертикальными зрачками, похожими на кукольные, закатывающиеся стекляшки, и — веревкой-удавкой “от-шавки”.
Леонт собирается войти. Он уже видит помещение под небесным куполом, где можно спрятаться, — изнутри очищенное, освещенное солнцем через узкие окна — дерево, вобравшее в себя таинство молитв и золото алтаря, и вдруг замечает, что у козы есть пастух — застывшая тварь, угроза через троичный нерв, старая наивная песенка. Справа шевелится, все то же — безмолвно и вяло. Ждет команды?
Он различим только с этого ракурса — вдоль стены и ярко-зеленых мазков парка. Прозрачная тень ловкача, уверенного в безнаказанности, след от недосмотра лукавого, порождение чьих-то болезненных желаний, невзнузданная лжесила, забредшая не в свое стойло.
Контуры расплывчаты. Рыжий цвет лишь определяет фигуру. Кажется, что требуется еще какое-то условие, чтобы он проявился и заговорил: тайное слово — заклятие — жест. В молчании —враждебность. В неподвижности — незримая договоренность с окружающим: с лучами, пронизывающими воздух сквозь сухую листву, с нервозностью камней, обведенных четко высеченными линиями, со средневековыми окнами, забранными коваными решетками, и... и... козой.
Союз неминуем. Условия совпадают, как ключ с замком, отпечаток ступни, мысли. Сторонность угрожаема, как ширма, за которой прячется человек с черносердечными намерениями, как сила, призванная под флаги враждебной армии.
Леонту хочется что-то сказать. Он поднимает руку. Машет. Облако безразлично. Не отступает к стене и не пропадает. Только коза отрывается от жалкого кустика. Смотрит тяжело и неподвижно — сытое животное, равнодушие того, кто никогда не думает.
И вдруг Леонт ясно понимает, коза — это Мариам, а рыжий — Ксанф! Или то, что скрывает, делает их Мариам и Ксанфом, — судьба, неминуемая, как сор на ступенях церкви.
Господи, и тот, кто изображен над дверью! Но почему?! Почему именно так? Потому что в следующий раз будет по-иному?! Ничто не пугает так, как форма. Не величие, не гнев — форма представления: седые волосы, высохшие пальцы — не сама смерть, а одинокая смерть; не просто плевок, а презрительный; не сочувствие, а молчание (многозначительное, словно от ино-чужого знания). Опасность всегда снаружи, как внутри, больше воображаема, чем реальна.
С неба снова летят обгорающие голубоватым листы, закручиваясь по ниспадающей все быстрее и быстрее, все ближе и ближе —завораживающие, как взгляд змеи; кто-то шепчет: “Не смей, не смей... не трогай!..” и запихивает, запихивает, подальше, подальше внутрь, как малую неразумную дитятею, баловня, в золотистую сердцевину, в благодатный орех, в святое с прискорбными жестами апостолов, под сочувственные взгляды, под кресты. Кажется, что следом тянутся разочарованные желтые зрачки, не в силах скользнуть глубже.
Дверь. За ней еще. Подгоняемый в спину, ищет невидимый тайник. Третья слева — плоская лилия в дереве (решение для первоклассника), вращается одной мыслью. И там, дальше, в темноте — камень, железо, решетки, решетки, липкий холодный пол, ледяной сквозняк, к которому, кажется, невозможно привыкнуть.
Хода нет. Леонт наклоняется: по ту сторону белесо-синеватые ноги, от икр до пяток, — шлепают по камню. Потом невидимый наклоняется, не удосуживая взглядом, загоняет в щель миску.
— Больше ничего не будет, — бурчит, обращаясь вовнутрь, — до вечера...
— Хи-хи... — Кто-то шевелится в углу. — И этого достаточно...
Глаза привыкают. В углу на соломе, звеня цепями:
— И ты не устоял?
Довольное урчание пса — ласкание за ухом.
— Куда-то не туда попал... — осматривается Леонт.
Сочится по стенам. Шмыгают под ногами.
— Это как решать...
Старик. Белеют борода и косичка. Расчесывает пятерней. Лицо узкое и лунообразное, как у индейца.
— Из всего извлекать истину...
Улыбка сверкает, как клинок.
— Даже из этого?.. — спрашивает Леонт, присаживаясь напротив.
Крыса тащит хлеб в нору.
— Когда-нибудь они изгрызут всю стену, — рассуждает старик, — и тогда...
— ... не будет времени думать? — уточняет Леонт.
Сквозняк продирает до костей.
— Правильно, — соглашается старик. — Я еще не все понял: “Абсолют есть Разум, Разум в Его Собственной Сущности; Он есть потому, что Он есть, но не потому, что Его предлагают; Он есть или ничто не существует”. Но ведут ли к Сущему ступени?
Смотрит с хитрецой — сработает или не сработает?
— Ступени подразумевают наличие лестницы, — говорит Леонт, — а значит, и последней перекладины.
— Подождем, пока стены упадут сами? — живо спрашивает старик.
— Слишком долго... — возражает Леонт. Зачем врать? — Мне не подходит.
— Дитя, в данном случае посылка неверна, нет стрелы.
“И здесь я ни к месту”, — думает Леонт.
Сидит, перебирая узелки на нити. Одежда чиста как снег. Глаза спокойны и внимательны.
— Не отстраняйся, а есть частью Его!
— Незнание Сущего еще не подразумевает незнания о Сущем, — возражает Леонт.
Старик качает головой:
— Различен подход, сверху или снизу. Ты уже не ученик, а дорога всегда открыта. — Поднимает ладонь к потолку.
В кругу темнеющих стен синеет ночное небо.

...среди смеющейся праздно-красочной толпы набережной,  в ней: воздушные шары, мороженщицы и разноречивый говор, приглашающий... и Леонт поддается и делает шаг, чтобы взглянуть на то, — ниже, вдаль, с холма, — куда устремлены все взгляды, куда нацелен каждый жест и любопытство, — как старик в белом, с жестким остановившимся лицом и апостольскими руками... помог...

Коленкой под...
на высоту тысячу...
над морем...
под неумолкающую симфонию, как в волчке. Вполоборота, захватывая дух, — и в миг из-под бронзовеющей воды — башни, купола, марши, статуи — в бесшумных потоках, из окон и балконов, в такт, в ритм, вверх и вправо под лунным светом: