Большая Кавказская война (военно-политический роман)

длинными волосами, как у Джонни Деппа, с манерами из той, «совковой» системы, которую Феликс ненавидел и презирал всеми фибрами души. Должно быть, поэтому Гольдфарбах и приглянулся Березовскому, потому что не давал забыть СССР. Ко всему прочему он лысел на затылке и мазался какой-то вонючей дрянью. Однажды Феликс застал его, ухаживающего за своей шевелюрой. Гольдфарбах не растерялся и счёл нужным объяснить, что это японская настойка из перцовых водорослей, которая стимулирует рост волос. Но кажется, она ему не помогла, потому что кое-где сквозь немытые волосы просвечивал череп, как глина сквозь водоросли в реке.
– Хватит! – едва отбился Феликс, брезгливо вытирая рот. – Ещё подумают чёрти что!
– И пусть думают! – согласился Александр Гольдфарбах, весьма довольный собой.
В Лондоне они почему-то напились в одном издательстве и продолжили у какого-то богатого дяди на ферме под Лутоном, долго болтая под мелким дождиком о проблемах России и всего мира, и чувствовали себя вершителями этого самого мира. Только он об это даже не подозревал. Александр Гольдфарбах учил Феликса жизни. В те времена Феликс считал это само собой разумеющимся. Ему льстило, что акула пера, «гвоздевой» английской журналистики, особо приближенный к Березовскому возится с простым студентом, пусть даже это студен и весьма талантлив. Быть может, гадал он, всё дело в мистере Билле Чишолме? Как ему хотелось, чтобы его любили просто за красивы глазки. Оказывается, к мире политике так не бывает. Только преданные женщины готовы любить тебя таким, какой ты есть.
Нору Джонсон и предоставлять не было нужды. Это была звезда политического Олимпа Потомака. Чёрная, как индианка, сложенная, как фотомодель, правда, уже пережившая свои лучшие времена. Но, тем не менее, смотрящаяся весьма-весьма даже очень, если, не обращать внимание на лицо, конечно, которое после многочисленных операций больше напоминало посмертную маску, чем что-то живое. Единственное, что его оживляло – гневливая морщинка между бровями. Остальное всё было лаковое и блестящее, как фарфоровая чашка.
Впрочем, Нора Джонсон так часто появлялась на экране Америки, что взгляд невольно вырывал её из толпы. Уж ей-то не надо было никуда карабкаться и работать локтями. А слово «карьера» уже не играло для неё никакой роли. Её имя была списано золотыми буквами в историю американской журналистики. И вдруг – бах! – она здесь, в Имарате Кавказ, разговаривает с Феликсом Родионовым и что-то от него хочет. Событие знаковое, из ряда вон выходящее. Только причина не понятна. Это всё равно, как если бы Билл Гейтс выбрал на Бродвее первого встречного-поперечного и стал бы с ним болтать на тему «СПИД и финансирование». Каково было изумление публики? Чтобы они подумали? Что Билл Гейтс сошёл с ума?
Неужели здесь так раскочегарят, что Америка бросила сюда лучшие силы? – очень удивился Феликс. Значит, секрет полишинеля? Значит, Рыба зря старался? Значит, слетелось вороньё? И должно быть, американцы хорошо осведомлены. Это мы изо всего делаем военную тайну. А надо быть проще и открытие, и тогда люди со всего света потянутся к нам и безумно полюбят нас всей душой и телами. И всё же кое-чего они не понимали, иначе бы не жаждали выпить в компании малоизвестных русских журналистов, которых в глубине души наверняка презирают и намереваются обвести вокруг пальца. А недоносок Глеб Исаков туда же. Ох, дай мне стать начальником «военного отдела», ох, дай, шкуру спущу. В этот миг Феликс совсем забыл, что никакого «военного отдела» ему не светит, как не светит «Единогласию» дальнейшее существование. И хотя он считал Россию самым диким и гнилым местом, пропахшую нафталином и серой, никуда не годную и, по сути, давно развалившуюся, в нём вдруг взыграли национальные чувства. Русский я, в конце концов, или не русский, или обычный жопализ? – спросил он сам себя. И к своему удивлению, не нашёл ответа. Не было его там, куда он заглядывал, а была вечно-непрекращающаяся игра страстей и чувств. Обидно ему стало и горько на душе: получалось, что он сам себе уже не принадлежит, что за него думают, что всё уже определено, что он давно лёг, как вся страна, под мистера Билла Чишолма, а в его лице – под всю Америку. Ох, и тяжек груз оказался, ох, и тяжек!
– Hi! – заорала Нора Джонсон, изображая на посмертной маске неискренне восхищение. – I heard that you are the best «nail» journalist in all of Russia?
– Это слегка преувеличено. Но я действительно не только самый лучший и хитрый «гвоздевой», – с ухмылкой оглянулся он на Гринёву, – но и самый умный «гвоздевой».
Лора Гринёва закивала головой в знак подтверждения и высокомерно подула на свою чёлку, которая взлетела и опустилась рыжим облаком. Ей тоже с первой минуты не понравилась Нора Джонсон, а американцев она точно не любила. По сравнению же с мировой звездой, она выглядела лёгкой, изящной принцессой, у которой вся жизнь впереди. К тому же у неё на руках был такой козырь, о существовании котором они подозревали, но точно не знали, как он выглядит, иначе бы вытащили, как заправские пираты, ножи и пистолеты. На одно короткое мгновение Феликс забыл, где находится и что делает. Его рука в знак благодарности нашла талию Гринёвой, и эта осиная талия была божественна и неповторима. А ещё ему страстно хотелось её поцеловать, защитить от этих падальщиков и затащить к себе в номер, но удобного момента, естественно, не предоставлялось. Может быть, потом, когда она окончательно поймёт масштабы происходящего и ослабнет? Впрочем, придётся ещё обговорить насчёт флешки, вспомнил он и страшно огорчился, потому что Лора сделала неуловимое движение и ловко вывернулась из его объятий.
– Ну если ты самый-самый… – сказал Александр Гольдфарбах, глядя на него сверху вниз, – то просвети нас о грядущем наступлении.
Его кудри в люминесцентном свете ламп казались искусно сделанным париком. Должно быть, что-то изменилось с тех пор, как Феликс видел его последний раз.
– Если бы я знал что-нибудь больше вас, – хитро ответил Феликс, – то уж, конечно же, не попёрся в такую глушь, а обскакал всех, не выезжая из столицы, ибо я действительно самый-самый.
– Bravo! Bravo! One oh! – обрадовалась Нор Джонсон. – But you will surely have something to hide from us. You are very clever, Felix .
– Я чист, ака ангел, – потупился Феликс.
– Греха! – хохотнул Александр Гольдфарбах, и его длинные волосы спутались, как пакля.
– А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? – не к месту предложил Глеб Исаков.
Но на него почему-то никто не обратил внимания.
– Что нового сообщили вам наши Пулицеровские лауреаты? – не без внутреннего надрыва спросил Александр Гольдфарбах.
Феликс внимательно посмотрел на него, ничего не понял и удивился:
– Кто?
Нарочно или нет, но Лора Гринёва вдруг оказалась между Норой Джонсон и Глебом Исаковым. Сердце Феликса ревниво заныло. Никакой благодарности. Ему пришлось напрячься, чтобы понять вопрос.
– А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? – снова предложил Глеб Исаков.
На него снова никто не обратил внимание, словно в компании Александра Гольдфарбаха и Норы Джонсон он играл роль пустого места.
– John Kebich and Victor Bergamasco, – сказала Нора Джонсон, и её гневливая морщинка было единственным, что ожило на её лице.
– А-а-а… эти… – сделав равнодушный вид, произнёс Феликс. – Я не знал. А что они натворили?
Глеб Исаков радостно потрясал бутылкой водки и бутербродами с колбасой и походил на доморощенного клоуна, из рукавов которого выпадают разные загадочные вещи. Ему не терпелось напиться. Такова была его природа. Он кодировался и расшивался, кодировался и расшивался, и этому не было предела: череда взлетов и падений, ключицы у него тоже не было, сломал он ключицу в пьяной автоаварии. И вдруг Феликсу показалось, что это уже было, что они ехали в этом лифте: Глеб Исаков потрясал бутылкой, Александр Гольдфарбах смотрелся голенастым аистом, а старуха Нора Джонсон ревновала юную Гринёву буквально ко всем мужчинам.
– John Kebich came up with a character eight addict , – сказала она осуждающе.
– Это большое прегрешение, – через силу согласился всё ещё расстроенный Феликс.
Лифт остановился, и они оказались в холле. Гринёва по-прежнему делала равнодушный вид и беспечно болтала с Глебом Исаковым, который вился вокруг неё, как комар, почуявший кровь. Значит, это игра? Значит, она меня не любит? – думал Феликс, не смея взглянуть в их сторону. Кровь отлила у него от лица, кожу словно стянуло алебастровой маской.
– А не обсудить ли нам это за бутылкой водки? – в третий раз предложил Глеб Исаков.
Он стараясь не глядеть на Феликса. Лицо его было угодливым и льстивым. Феликса передёрнуло. Вот кто остался в прошлом веке, вот, кто настоящий «совок», ибо несмотря на «новую свободу» и «журналистку без оглядки», он всего боялся. Боялся ступить не так, боялся сказать лишнее слово. Поэтому больше глубокомысленно молчал, а если и выражался, то короткими, рублеными фразами. На начальство это производило огромное впечатление, оно почему-то решило, что за этим скрывается большой ум. Феликс же раскусил этого угодника в два счёта – как только первый раз увидел его. Глеб Исаков умел вызывать к себе сильное чувство неприязни. С тех пор это чувство в Феликсе не уменьшалось, а наоборот, только возрастало. И конечно же, он теперь мог с превосходство смотреть на своего врага, ибо враг этот не знал своего даже ближайшего будущего, а Феликс знал и знал, что надо делать.
– А что натворил Виктор Бергамаско? – спросил он, чтобы только отвлечься, чтобы только не мучиться неразрешимыми вопросам в отношении Гринёвой и Глеба Исакова.
Гринёва подула на чёлку и сотворила очередной фоку с рыжим облаком. Сердце у Феликса сладко ёкнуло. Рыжая чёлка сводила его с ума. Рыжая чёлка была вершиной совершенства. Рыжая чёлка была вестником его преждевременной смерти от гепатита А.
– Он придумал английского солдата, застрелившего подростка в Белфасте, – с разоблачительными нотками в голосе сообщил Александр Гольдфарбах и нагнулся, чтобы заглянуть Феликсу в глаза и проверить его реакцию.
Феликс ответил жёлчно:
– Я умилен, – любил он так поддеть, когда собеседник оказывался в слабой позиции.
– Чему? – не понял Александр Гольдфарбах и уставился на него, как профессор ботаники, то есть абсолютно бессмысленно, осуждая Феликса в точки зрения непонятно какой морали, но уж точно не христианской, ибо в Библии сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».
Они на своём западе или слишком наивные, или мазохисты, впервые с неприязнью подумал Феликс. Да у нас таких фокусников пруд пруди. Нет, конечно, они не Пулицеровские лауреаты, попроще, но тогда получается, что вся западанная журналистика ничего не стоит, что она построена на лжи и лицемерии, что они прошли свою часть пути и теперь пытаются учить нас жизни.
Примерно, об этом Феликс и сообщил Александру Гольдфарбаху, заставив его погрузиться в тягостные раздумья.
– Нет… – озадаченно сказал он через минуту, – почему же? Мы очищаем свои ряды…
– In our instinct of self-preservation , – заверила его Нора Джонсон, которая прекрасно понимала по-русски, но не умела говорить.
Они вышли улицу. Воздух был свеж и наполнен запахами сосны. На небе висела огромная жёлтая и порочная луна, призывая людей действовать согласно