К истории евреев Караганды. Часть 2

который их и напечатал в нескольких номерах. Это было просто великолепным стимулом, я поняла, что мои стихи могут быть интересны  и  весьма серьезным, сведущим в литературе  людям.  После этого я собрала все лучшее, что написала, и  издала сборник «Сиреневый сад».  Иллюстрировал первый сборник, как и все последующие, замечательный карагандинский художник Айбек Бегалин. Я очень хочу, чтобы так было и впредь.  
В прошлом году исполнилось 110 лет со дня рождения известного писателя, драматурга, публициста Николая Пичугина – члена Союза писателей СССР с 1932 года. С осени 1941 года его судьба была связана с Карагандой, где он  многое сделал в областном радиокомитете и газете «Социалистическая Караганда».  В 1960 году писатель заболел,  в 1966 – полностью потерял зрение, так что его жена, Эсфирь Белицкая, стала для него не только другом и литературным секретарем, но и медсестрой.
«Издалека я в дом к нему пришла,
и так должно было случиться с нами –
свет глаз его, что доля отняла,
я возвращала, как могла, годами.»
скажет поэтесса в посвящении мужу, одном из своих до пронзительности лиричных стихотворений.  После его смерти  она еще долго занималась приведением в порядок архива писателя и увековечиванием его памяти (теперь в Караганде есть улица Н.Пичугина). Делала то, что считала более важным; собственное творчество до поры оставалось на втором плане.  Названием  и стихами второго своего сборника «Разнотравье» отдала дань памяти карагандинскому художнику П.П.Фризену, чьи картины висят у нее дома на стене. Другому художнику, Айбеку Бегалину, посвящены такие строки:
«Ничто не сравнится с теплом –
спасеньем от стужи и вьюг…»
Поэтесса неизменно тепла в своем отношении к людям;  поэтому очень искренне звучат слова критика В.Бадикова из его письма к Э.Белицкой: «…перечитал первую часть, Вашу благословенную классику. Это стихи, которые останутся надолго, потому что они – истинная лирика…».  А в журнале «Простор», полушутя добавляет Эсфирь Залмановна, сказали так: «Белицкую печатали, печатаем и будем печатать!»
- Как Вы пишете стихи – долго ли, быстро? Согласны ли Вы с В.Маяковским, сказавшим про поэтический труд: «…изводишь единой строчки ради тысячи тонн словесной руды»?
- Нет, совершенно не согласна. Почему-то лучше всего мне пишется осенью. Я просто иду в ныне пустующий детский садик недалеко от дома, хожу там потихонечку и прошу: «Господи, дай мне первые две строчки!» Когда Б-г услышит меня и выполнит просьбу, я быстро додумываю еще пару строк, иду домой, записываю и  откладываю  в самый дальний ящик, чтобы забыть. Через некоторое время рождается стихотворение. Чаще всего приходится  повозиться с концовкой (видимо, потому что она дальше всего бывает от истока!). После этого опять на неделю забываю о нем, а уж когда дозреет окончательно, тогда и правлю  в последний раз.
- У Вас есть стихотворение, посвященное двум французским поэтам прошлого века – Франсуа Вийону и Артуру Рембо, где звучат  такие слова:
«Может, в яви, а может, во сне
две судьбы прикоснулись ко мне,
два огня из остывших веков
в горькой славе терновых венков»
Многие, возможно, знают о драматических судьбах этих поэтов, хотя бы по недавнему фильму «Полное затмение» с участием Ди Каприо. Однако, когда читаешь Ваши стихи, то в голову приходит еще одно имя уже из недавнего прошлого – Николай Рубцов. Что  скажете  о поэтах,  внутренне Вам особенно близких?
- Да, Вы правы, Николай Рубцов, конечно. Просто о судьбе его тяжело говорить. Почему-то великие поэты часто в жизни бывают ужасными людьми. Тот же Рубцов – все бросил, женился на деревенской бабе, измывался над ней так, что она от безысходности зарубила его во сне топором.  Творчески,  кроме  Рубцова,  мне близки Борис Пастернак, Николай Заболоцкий, ранний Юрий Кузнецов и ранний Леонид Мартынов. В жизни же моей были периоды увлечения разными поэтами. Сначала Лермонтов, который нравился когда-то даже больше Пушкина, затем Александр Блок – целый период жизни  можно назвать «блоковским». Где-то после 30 лет я была страстно влюблена в Лорку. А когда мой родной брат прислал в подарок из Америки сборник стихов Леонида Даена, я вдруг обнаружила близкородственную душу – до такой степени его мысли и настроения оказались созвучны моим. В  детстве, в родительском доме, поэзия пришла ко мне в стихах Самуила Маршака, Агнии Барто, Корнея Чуковского, которые читал мне папа, Залман Абрамович, вернувшись с работы. Если ему не хотелось этого делать, то я ни за что не отставала, могла даже начать царапаться, чтобы добиться своего. Первые мои детские опыты в области стихосложения – это переделка советских патриотических песен на собственный лад. Но отец мне на это сказал: «Фира, не говори лишнего, в сумасшедший дом посадят!» Мой папа был мудрый человек, хотя работал на фабрике рабочим. А главное, что я ценю в  поэзии – это  самостоятельность, непохожесть на других. Очень боюсь затасканных фраз. Стараюсь к каждой книге относиться как к последней. Мой девиз: «Жить, чтобы видеть!»

«Вернуться в день, один из многих…»
Эсфирь Белицкая родилась в еврейской семье в Гомеле, который в довоенные времена наполовину был еврейским городком.  Отец ее был коммунистом, атеистом, рабочим.  Дома  любили вкусно поесть – скажем, картошки со свининой.  Когда заходил старый дедушка, садился за стол отобедать и с подозрением спрашивал хозяйку: «Свинина?» –  могли иногда  в ответ и  слукавить, зная, что иначе откажется.  В школу пошла рано, была в классе всех младше, но зато и всех выше ростом.  Отличалась прекрасной памятью, особенно на стихи. В 1941 году семья была эвакуирована в Казань, где пришлось испытать холод и голод. Оттуда перебрались в городок Мензелинск, где было полегче. В 1944 году переехали в Подмосковье, там Фира закончила среднюю школу. В 1951 году закончила литфак Гомельского пединститута и попала в Оршу, работала школьным инспектором.  А потом была Караганда.
- Эсфирь Залмановна, что особенно  запомнилось из детства?
- У  нас дома старались говорить по-русски, хотя родители и знали идиш. Когда меня в первый раз отвели в детский сад им.А.Коллонтай, то через час я примчалась домой в слезах: «Заберите меня оттуда! Там говорят не по-нашему!» В садике был принят язык идиш. Пришлось отдать меня в «русский» садик. Потом я, конечно, научилась говорить на идише, ведь вся  многочисленная родня  знала язык. Папа научил меня читать на нем. Сейчас понять пойму, а вот сказать уже не смогу.
- Кем мечтали стать в детстве?
- Я мечтала стать актрисой. Мой  дядя со стороны мамы был актером еврейского театра.
- Потом Вы  жили в Подмосковье, где заканчивали среднюю  школу.
- Я действительно окончила московскую школу в 1947 году, хотя в то время Кузьминки еще считались Подмосковьем.  Очень любила бывать в театре, особенно еврейском. Пересмотрела все спектакли: «Тевье-молочник», «Колдунья», «Фрейлэхс». Видела, что называется, живьем великого актера Михоэлса и не менее знаменитого тогда Зускина. На Всемирном фестивале молодежи в Москве в 1957 году впервые увидела израильтян, запомнила  палестинских арабов  в таких белых бурнусах.
- Есть ли воспоминания о войне?
- В Гомеле погибли мой дедушка, тетя.. О том, что война кончилась, я знала еще 8 мая – слушала зарубежное радио. 9 мая 1945 года  собрала друзей и мы поехали на Красную площадь. А правду о войне нам в институте рассказывал один студент-фронтовик, пока его за это не арестовали гэбэшники. Больше он уже не возвращался в институт. И еще:  меня долго преследовал один ночной кошмар -  снилось,  будто меня как еврейку ищут немцы.    
- А  в  реальности  приходилось иметь дело с антисемитизмом?
- Куда же от этого деться. Еврейские садики и школы в основном позакрывали  еще до войны, исчезла литература на идиш. Особенно врезалась в память послевоенная антиеврейская кампания –  погиб Михоэлс,  началась борьба с космополитизмом, потом дело врачей-«убийц».  Я работала тогда в Орше, меня вызывали в горком партии, устроили форменный допрос. Особенно мерзко было на душе, когда на работе мои сослуживицы  специально  подсовывали мне газеты, где печатались «разоблачительные» антисемитские  статьи. Зато когда уже после смерти Сталина разоблачили главную свидетельницу-доносчицу по делу врачей,  я не смогла отказать себе в удовольствии отплатить им той же монетой.
Эсфирь Залмановна достает из кипы старые фотографии тех времен и показывает нам. С одного фото на нас строго глядит   молодая  красивая темноволосая девушка с умными  выразительными глазами.  С другого смотрят  ее мама  с подругами, в  платьях по моде тридцатых годов.
«Во сне ее улыбку отыщу,
покаюсь, виновато умолкая…
Она простит, себе я не прощу,
Что лишь теперь взрослеть я начинаю.»
Это из стихотворения «Маме».

«Я знаю, этот свет не обошел меня…»
Присутствуют  ли еврейские мотивы в творчестве Эсфири  Белицкой? Ее  отец-коммунист, бывало, говаривал: «Если бы отпустили, уехал бы в Израиль». Любил он напевать еврейскую песенку на идише, в которой были примерно такие слова: «Жизнь есть темный сон, и все суета сует».  Еще маленькой девочкой слышала поэтесса эту песенку, но, кажется, образ жизни как сна с тех пор никогда не покидал ее.  Сон, сновидение –  один из любимейших мотивов в поэзии Э.Белицкой:
«Зажгла поминальные свечи
всем, в сердце оставившим стон,
тому, с кем  я больше не встречусь,
кого мне вернет только сон.»  («Не спрашивай – я не отвечу…»)
«Позвала из неверного сна…» («Два поэта»)
«Мне  снилось что-то, что мне снилось?» («Мне снилось…»)
«Приснилось стихотворенье – писала его во сне
о жизни как сновиденьи, реальной когда-то вполне» («Приснилось стихотворенье…»)
На реализм, особенно социалистический, совсем не похоже;  скорее уж ближе к еврейской мистике. Есть в ее поэзии и другие яркие образы, имеющие те же, с первого взгляда узнаваемые, корни:
«Стоит горящий куст как осужденный –
ни убежать, ни сгинуть, ни остыть…» («Тревожный куст, облитый киноварью…»)
«Сгущался  мрак и день не рассветал,
лишь Слово солнцем золотилось.»  («Дар»)
Или  такой родной, щемящий мотив вселенской грусти, столь свойственный еврейской поэзии:
«Проснулась – и вот иначе сложились стихи о  том,
Что если сердце заплачет, тогда,  может быть, и споем.» («Приснилось стихотворенье…»)
И, наконец, строки, звучащие будто  ветхозаветное  пророчество:
«В  безумии  писала  я  стихи,
не сознавая смысла странных строчек.
Что это было? Вещие штрихи,
Прогноз судьбы без запятых и точек?»
Что это было?
- Эсфирь Залмановна, касались ли вы в своем творчестве еврейской темы?
- У меня есть одно не вошедшее пока в сборники стихотворение с названием «Щит Давида», я посвятила его моему народу,  страданиям и славе его. Шестиконечная звезда Давида – это и вечный символ «страждущей Земли», и щит, готовый защитить  нас от злобной лжи.  Я думаю, что чем старше становлюсь, тем более «еврейскими» становятся  мои  стихи.
- Мне очень нравится Ваше стихотворение «Я потеряла те слова…»; кажется, его концовка: «…а может, их украли?…» – это воистину воплощение чисто еврейского юмора.  Что Вы скажете на это?
- Да, вполне возможно. Могу еще припомнить что-то подобное. Скажем, в стихотворении «Раздумья» есть строки:
«О время, ты подобно