ИГРА В СУДЬБУ

обрёл возможность говорить и выдавил из себя целый монолог:
- Дембель… ехал… выпили… остановились… пошёл… купил… тут товарняк… отрезал… уснул… ограбили…
Он замолчал, не зная, что ещё сказать, но Седой спросил, в каких войсках он служил. Слово «железнодорожные» далось Вальке с трудом. Седой встал и исчез. Луч тоже пропал, но глаза уже привыкли к темноте и Валька разглядел Седого метрах в двух напротив себя сидевшего, как и он сам, привалившись к стене.
- Что делать теперь… – в этой короткой фразе, как в матрёшке, содержалось сразу три просьбы: и разрешить уйти, и разрешить остаться, и дать совет.

Седой долго молчал, но вдруг заговорил, медленно роняя слова:
- Можно в ментовку. Она тут. На вокзале. Не советую. Почки отобьют. Звери. – Он высказался и замолчал.
- За что, – изумился Валька, - я же ничего не сделал?
- Тебя как звать-то, придурок? – Седой явно развеселился, - Так вот, Валёк, потому и отобьют, что взять с тебя нечего.
Произнеся эту мудрёную фразу, Седой хмыкнул и пояснил:.
- Были бы у тебя деньги или шмотки какие. А так только и остаётся, что почки отбить. Им вон палки новые выдали. Там ручка сбоку. А на хрена, они и сами не поймут. Вот и тренируются. Я и говорю – звери.
Седой снова замолчал, а Валька вспомнил солдат из своей части, и милицейских вербовщиков, что перед каждым дембелем наведывались к ним, и тех отморозков, которые подписывали контракты, и содрогнулся.
- Отобьют они тебе почки и бросят на нары на полгода. А там следак станет тебе все свои висяки шить. А в камере тебя опустят и заразят чем-нибудь. А потом выкинут тебя за ворота и приползёшь ты снова ко мне. Только я не пущу.
- А можно мне пока у вас остаться? – жалобно спросил Валька и всхлипнул, сам не зная почему.
Седой не ответил, но, порывшись в куче тряпья, выкинул к Валькиным ногам две рваные кроссовки и грязную телогрейку.
- Спасибо, - растрогался Валька и сглотнул слезу.
- Засунь, Валёк, своё спасибо… Отработаешь.

Так в одночасье он стал Вальком. Через пару дней закончилось бабье лето, полили нескончаемые дожди, земля раскисла, перемазав его с ног до головы, и к снегу Валёк уже ничем не отличался от Седого и других бедолаг, коих в городе было изрядное количество. Он не жил, а выживал, роясь в помойках и убирая мусор вокруг того самого магазина, где продавщица напророчила ему судьбу. Она нещадно ругала его, но жалела и платила за работу буханкой чёрного хлеба, половину которой он отдавал Седому.

Седой пугал Валька своими необъяснимыми странностями. Он мог сутками валяться в своём тряпичном гнезде, совершенно не заботясь о пропитании, потом вдруг вскакивал и исчезал дня на два в неизвестном направлении. Вернувшись, он снова ложился, равнодушно принимал свою пайку чёрного и молча выслушивал Валькин трёп. Однажды он до смерти напугал Валька совсем уж странным поступком. Где-то в ноябре Седой  вернулся из очередного исчезновения с трёхлитровой банкой, наполненной какой-то мутной вонючей жижей. Он вытащил из кармана горсть таблеток, дрожащими от нетерпения руками налил жижу в пластиковый стакан, высосал, содрогаясь от отвращения, сунул в рот несколько таблеток, запил их вторым стаканом, рухнул в своё гнездо и замер в ожидании действия. Действие наступило минут через двадцать – Седой часто по собачьи задышал и покрылся крупными каплями пота, судороги волнами колотили и ломали его тело, глаза вылезали из орбит, он хрипел, стонал и выкрикивал что-то нечленораздельное, вскакивал, тут же падал и замирал, как неживой, оживал, и всё начиналось заново. Валёк с ужасом наблюдал эту битву жизни со смертью - расцвеченная пламенем из печки-буржуйки без дверцы, она была живой иллюстрацией бабушкиных рассказов про адовы муки. Так продолжалось часа четыре. Наконец Седой затих и пару часов лежал спокойно, потом его стал бить озноб, напомнив Вальку собственное состояние похмелья, но то, что произошло дальше, было выше  его понимания. Седой сел, налил пойло в стакан, сунул в рот несколько таблеток, запил, рухнул на тряпьё и всё началось сначала. Это сознательное издевательство над собой продолжалось несколько дней, пока банка не опустела.

  Сейчас Валёк сидел на ящике перед дымящей печкой и жевал свою жвачку. Справа от него на куче тряпья в горячечном бреду метался Седой, притащивший вчера пятилитровую банку той самой жижи. Валёк жевал, смотрел на огонь и прокручивал в голове события вчерашнего дня.
Они не ели уже два дня – его кормилица заболела и магазин был закрыт. Народ, скудно отметивший новый год и рождество, перешел на картошку и каши, и в бачках было пусто. Седой валялся в своём гнезде, а Валёк метался по городу в поисках жрачки. Он обошёл все знакомые места, но ни еды, ни работы не нашлось. Было последнее место, где ещё оставалась надежда на кормёжку – Фимкина таверна. С месяц назад он уже совался к нему и получил работу, о которой и вспоминать не хотелось.
- Есть работа, - деловито сказал тогда Фимка и указал на пустую бочку и грязный черпак на длинной ручке, - гальюн отчерпать надо.
Валёк полдня черпал вонючую жижу, а заработал всего  тарелку чуть тёплых пустых щей, буханку чёрствого хлеба да треть бутылки выдохшегося пива.
- Есть работа, - снова сказал Фимка и кивнул на толстую суковатую берёзу лежавшую поперёк двора, - попилить, наколоть и сложить. На всё три дня за три обеда.
Валёк побежал к Седому.
- Ты это видел? – Седой сунул ему под нос свои татуированные руки, - Западло мне на этого жидка ишачить.
- А сдохнуть тебе не западло? – взъярился Валёк, но глянув в  сузившиеся и ещё более побелевшие глаза Седого, осёкся.
- Ты не будешь на него ишачить, - примирительно ворковал Валёк, - ты вообще пилить не будешь – я сам попилю, ты направляй только и больше ничего.
Седой долго ломался, но потом, бросив: «Хрен с тобой», согласился.

Они шли к таверне задами, утопая в снегу, матерясь, кашляя и задыхаясь. Резко потеплело, пошёл снег и стало быстро темнеть. Наконец они уткнулись в забор. Валёк раздвинул доски, пропуская Седого вперёд, немного замешкался, воюя с норовящими схлопнуться деревяшками, и увидел Седого, стоящим перед каким-то мужиком.
- Чемодан открой, - прохрипел Седой.
Человек что-то залепетал, а Седой выхватил свой страшный нож и плашмя влепил его мужику в щёку. Сердце Валька остановилось. Предчувствие, что мужик сейчас дёрнется и Седой хладнокровно перережет ему горло, вырвало из Валька целый поток слов:
- Не спорь, не спорь, - умолял он и произносил ещё какие-то слова, сам не понимая их смысла.
Мужик стал возиться с замками и Валёк ясно увидел лежащую в кейсе колбасу и батон белого хлеба. Наконец крышка откинулась.
- Издеваешься, да? – прохрипел Седой и ловко ударил мужика по шее. Человек тихо охнул и упал к их ногам. Всё остальное отложилось в сознании Валька в виде быстро меняющихся слайдов: вот Седой срывает шарф с бесчувственного тела и наматывает на свою грязную шею; вот он переворачивает тело на спину, расстёгивает пуговицы на пальто и пиджаке, сдирает их как целое и бросает на снег; вот он стаскивает свитер; вот снимает ботинки и бросает на пальто, туда же летят кейс, шапка и перчатки; теперь Седой запускает руку в карман пиджака, выхватывает бумажник и, прошипев: «Волоки всё в берлогу», исчезает за забором.

Валёк содрогнулся, вспомнив тот животный страх, который испытал, оставшись наедине с телом и кучей вещей, как дрожали его руки, скатывающие узел, как зашлось сердце, когда человек зашевелился и застонал. Он вспомнил, как отчаянно бился с забором, не хотевшим пропускать его с узлом, а мужик уже стоял на четвереньках и тряс головой. Он совсем не запомнил, как крался в снежных сумерках с узлом на плечах и очнулся только в берлоге, бросив краденое на то, что называл своей постелью. Валька трясло. Он сидел с закрытыми глазами, но ясно видел, как мужик встаёт, идёт на вокзал, а там всего-то метров сто пятьдесят, как менты хватают собаку и как  она, задыхаясь и роняя слюну в своём охотничьем азарте, волочит их сюда, к Вальку, который шёл работать, а стал соучастником вооружённого грабежа. Валёк застонал и тут же пустой желудок откликнулся острой болью. Валёк взвыл, скрючился и упал лицом на проклятый узел. От узла пахло едой. Её пьянящий запах Валёк мог теперь распознать среди тысячи других. В его голодном воображении возник бутерброд, спрятанный в кармане пальто, и он набросился на узел, как набрасывается утопающий на случайно подвернувшееся бревно. Карманы пальто были пусты. Валёк выматерился и взялся за пиджак. В наружных карманах бутерброда не оказалось, но обнаружилась мелочь и две бумажки, похожие на деньги. Он выгреб всё до монеты и засунул в свой карман. Один внутренний карман был пуст, другой хранил паспорт и довольно увесистую пачку бумажек. Валёк взвизгнул, подбежал к печке, нашёл и запалил огарок свечи. Да, это были деньги! Снаружи послышались шаги и Валёк, судорожно сунув деньги в паспорт, зарыл свои сокровища в тряпье, как собака зарыла бы косточку. В лаз просунулась тяжёлая полиэтиленовая сумка и вслед за ней влез Седой. Валькин желудок живо откликнулся острой болью и руки сами потянулись к сумке.
- Копыта не суй, - рявкнул Седой, доставая пятилитровую банку своего пойла и отшвыривая в угол пустую сумку.
Через двадцать минут его уже ломало и колбасило.

Валёк вылез из берлоги и побрёл через пути в ту часть города,  где была чужая территория и куда он почти никогда не заходил. Шёл густой снег и когда он вошёл в ближайший магазин, облепленный им с ног до головы, продавщица не сразу поняла, с кем имеет дело, но уразумев, схватила нож и заорала:
- А ну пошёл вон, попрошайка несчастный, сейчас милицию вызову, они тебе ноги-то переломают.
- Не надо милицию, - испуганно сказал Валёк и выгреб из кармана все деньги и положил их на прилавок. Он так и не посмотрел, сколько там и теперь молящее произнёс:
- Мне хлеба и чего-нибудь ещё. Если, конечно, останется, - испуганно добавил он.
Продавщица удивлённо посмотрела на него, ещё более удивлённо посмотрела на деньги, быстро смахнула их ножом в ящик, выложила на прилавок буханку чёрного и, подумав, пол батона ливерной колбасы.
- Вали отсель, - прошипела она и Валёк выскочил из магазина.

Он не прошёл и десяти шагов, как увидел милиционера. Валёк заметался, юркнул за угол дома и присел. Скрипнула дверь и женский голос произнёс:
- Здорово, Гриша, отдежурил?
-  Да, Катюша, теперь два дня отдыхать.
- Гриш, а чего там на путях случилось, задавило кого?
- Ага, какой-то псих с товарняком решил пободаться, - хохотнул милиционер.
- Это как же?
- А хрен его знает. Машинист с помощником в один голос твердят: станцию проехали, стали скорость набирать, тогда как раз снег начался, глядь, а на путях вроде стоит кто-то. А не поймёшь издалека, говорят, может просто мерещится в снегу. Погудели, не реагирует, а близко уже и человека явно видят. Ну, естественно, по тормозам, а он стоит, руки к небу вознёс и не двигается. А сам, говорят, странный какой-то – в одной рубашке. И ботинок мы после не нашли.
- И что, насмерть? – ахнула тётка.
- Какой там насмерть, просто фарш, как из мясорубки.
- Чего ж он в одной рубашке-то, холодно сейчас.
- Так потеплело ж к обеду.
- И то правда, а то замёрз бы насмерть. Ну, бывай, Гриша, побегу я.

Они давно ушли, а Валёк