батарее наручниками пристегнули и били так, что почки отбили и селезёнку повредили. Нет, я его не оправдываю, – убийство это смертный грех, и нет тому греху оправдания, – я понять пытаюсь...
Может, оттого Пётр и дружки его ко мне и тянулись, что я понять их пытался, своего отношения к ним не скрывая. Ругал я их часто, не жалея, никаких прощений им не раздавал, но при этом всё время о Христе с ними говорил. Мне казалось, что слова мои затронули их души, смягчили их. Убийства, во всяком случае, прекратились, но вскоре убили самого Петра и большую часть его друзей. Кто за что – Бог весть, однако ходили слухи, что новая банда объявилась, которая с властью и милицией была заедино. Порядок, мол, они в районе навели – теперь всё было распределено: кому сколько и за что положено.
Выходит, что я повинен в смерти Петра и его товарищей: опять преисполнился гордыней, подумал, что спасу словом Христовым заблудшие души. А вышло, что ослабил их перед жестокостью мира сего и погубил.
– Но если бы они продолжали убивать, разве это было бы хорошо? Рано или поздно их всё равно убили бы, – возразили мы.
– Какой мерою кто меряет, такой и ему будет отмерено, – согласился отец Михаил. – Но после этого случая я в другой приход попросился. Последней каплей, переполнившей чащу терпения, был торжественный молебен по случаю окончания ремонта в храме и открытия его для постоянной службы. Всё районное начальство понаехало – и вот стоят они на молитве, в руках свечи держат, лица благостные, а я вместо того, чтобы о божественном помышлять, бормочу молебны, аки бездушная машина, а сам думаю: «Вот, не пускал в храм Петра с товарищами, а эти во сто крат хуже, а я их к службе допустил. Посрамление мне сие есть, каков я служитель Христа после этого?». Так и отказался от прихода, – в тот самый момент отказался, когда он стал доходы приносить и его преосвященство про меня сказать соизволил: «Ну и хитер! Ну и ловок!»… А что я от матушки своей вытерпел, не передать! – усмехнулся отец Михаил. – Сподобился не токмо брань услышать, но и метание посуды наблюдал. Матушка незадолго перед тем ко мне приехала, едва гнёздышко обустроила, – и вдругорядь переезжать, да неведомо куда! Но ничего, перебесилась, и поехали мы с ней в этот приход. Отсюда уж никуда не уедем, здесь будем вместе на погосте лежать.
***
– Притомил я вас своей болтовнёй и сам притомился, – сказал отец Михаил, – ну да рассказ мой к концу приближается. О здешнем приходе многого не скажу, нечего. Специально ли для меня такой приход подобрали, или везде так утишилось, не знаю, но одно могу сказать – сверху тина болотная, гниение и смрад, а на дне что-то бурлит, и чем всё это обернётся, неизвестно.
Я служил, ни на что не обращая внимания; веры в Бога уже не было, однако же старался утешить страждущих и поддержать павших духом. Слава обо мне пошла по району – вот, де, отец Михаил, хороший поп. Но я соблазну в третий раз не поддался, гордыню в себе подавил. Сейчас легко поддаться соблазну-то: Левиафан хитёр и обольстителен: стоит маленькую уступку ему сделать, и ты его слуга, но я удержался, ни в чём поганому не уступил, – глянул он на нас, по-детски улыбаясь. – Пригласили меня как-то на местное телевидение – вишь, как прославился! Я вначале не хотел идти: без меня есть много охотников кривляться на публике, как мартышка в цирке. Но после решил пойти и высказать всё, что на душе лежит.
Ведущий на телевидении попался уважительный: «Как вы думаете, отец Михаил… Как, по-вашему, батюшка… Интересно, какое у вас мнение, отец Михаил…». Ну, я ему говорю, что раньше народ убивали физически, а теперь убивают и физически, и духовно, что превратили его в стадо свиней, одержимых бесами; что русский человек так устроен, что проживёт без хлеба насущного, а без духовной пищи погибнет; что не может быть крепким государство, в котором одни купаются в неслыханной роскоши, а другие тонут в беспросветной нищете; что власть у нас лживая и чужая – о России много говорит, но Россию губит. Говорю, что русский человек привык власти верить, – легко его, поэтому, обмануть, – но если он разуверится, пощады от него не ждите: велико русское терпение и велика русская доброта, но и жестокость русская велика, и безжалостность, и беспощадность.
Ведущий мне вежливо эдак возражает: «Но мы видим, что сейчас происходят позитивные перемены в стране и народ это понимает. Рейтинг власти высок, как никогда; люди добровольно выходят на демонстрации в её поддержку, тысячи людей». Отвечаю ему: «Не знаю, что такое ваш рейтинг и с чем его едят, – я говорю о том, что своими глазами вижу, своими ушами слышу. Плакатами да лозунгами гнилое здание не подопрёшь: этому мы на примере СССР научены».
«Интересная у вас позиция», – говорит он мне. «Да уж какая есть», – я ему в ответ.
Часа два мы с ним калякали; напоследок он сказал, что уважает моё мнение, хотя и не согласен с ним. На том и расстались, а через неделю включаю телевизор, – я-то не любитель его смотреть, матушка моя сериалы смотрит, – а тут включил, любопытно стало на себя поглядеть. Святые угодники, а от слов моих почти ничего не осталось! Оставили лишь малую часть, да так хитро расставили, что слова вроде бы мои, но смысл получился прямо противоположный. Зарёкся я больше на телевидении выступать.
– Ты, отец Михаил, наверное, интернет тоже не признаешь? – спросили мы.
Он задумался, а потом ответил:
– Стар я по интернетам лазить. В церкви, точно, многие интернет отвергают – интернет, мол, страна грехов. Не знаю… Разве в жизни грехов мало? На то ты и человек, чтобы выбирать. Жизнь идёт вперёд, – можно ли её движение старыми стенами перегородить?..
Матушка Валентина решительно вошла в комнату:
– Пора отдыхать, – сказала она не терпящим возражений тоном. – Ты, отец, устал, и гости устали, а им спозаранку уезжать.
– Да, пора отдохнуть, – неожиданно легко согласился отец Михаил. – Давайте по последней, и на боковую! Ну, мать, за тебя!
– Благодарствуйте, – поджав губы, ответила матушка.
– Спокойной ночи, – сказал нам отец Михаил и по привычке благословил. – Господь с вами.
– Спокойной ночи, – пожелали мы ему и отправились спать.
На рассвете мы умылись, позавтракали яичницей из двух десятков яиц, которую приготовила на большой сковороде матушка Валентина, попили чаю и пошли к машине. Отец Михаил спал: сегодня у него не было службы. Матушка просила его не будить, потому что «после вчерашнего он болеть будет». Не успели мы, однако, завести мотор, как отец Михаил вышел из дома. Страдая одышкой и держась рукой за сердце, он доковылял до машины и постучал в боковое стекло.
– Зачем ты встал? А мы тебе записку оставили, – открыв дверь, сказали мы ему.
– Что записка, – хотел самолично с вами попрощаться, – тяжело дыша, проговорил он. – Больше не свидимся.
– Да ты ещё всех нас переживёшь, – сказали мы ему с напускной бодростью.
– Не надо, – сморщился он. – Полно чепуху молоть. Лучше обнимемся да поцелуемся по русскому обычаю.
Мы вылезли из машины и расцеловались с ним.
– Не поминайте лихом отца Михаила, – его голос дрогнул. – Заезжайте как-нибудь на мою могилу, помяните меня.
Мы не нашлись, что ответить, но ему и не нужен был ответ.
– Ну, с Богом! – сказал он и захлопнул дверь машины. Мы поехали; к отцу Михаилу подошла матушка Валентина, вместе они помахали нам.
Больше мы его не видели.
