Поп

поддерживать, и говорить, что без православия Россия – не Россия, но всё это было не от души, не от возрождения духовного, а от всё того же желания успокоить нечистую совесть и воздвигнуть для власти своей новый фундамент взамен разрушившегося.
– Может быть, кто-то действительно духовно возродился, – заметили мы.
– Если бы возродился, перестал бы быть высшим в миру, отказался бы от власти и богатства, ибо сказано, что в Царствии Божьем последние станут первыми, а те, кто в этом мире первые, уже получили награду свою и не войти им в Царствие Небесное. Церковь должна быть с бедными, а не с богатыми, церковь должна быть с униженными и оскорблёнными, а сильным мира сего в церкви места не должно быть, ибо они уже получили награду на этом свете, – неужто и в ином мире тоже хотят награду получить? Не в этом ли справедливость, чтобы им было отказано, не об этом ли Христос говорил? – сурово отвечал отец Михаил. – Впрочем, я также был грешен: возгордился, ох, как возгордился! – покачал он головой. – Ещё бы: такие люди ко мне приезжают, с почтением и уважением разговаривают и совета спрашивают. Большое мнение об уме и талантах своих я приобрёл:  ходил, что твой индюк, расфуфырился и перья распустил. А уж как попадья моя была рада, не передать! Женщины слабы до богатства и всего, что оно приносит, редкая из них устоит перед золотым тельцом.
Он загрустил и замолчал ненадолго, а потом сказал с явным удовольствием:
– Хватило, однако же, сил у меня опомнится, стряхнуть с себя пыль суетного мира. Не вдруг, не в один день, но решил отказаться от своего богатого прихода и попроситься в бедный, отдалённый.
– Да, мы все очень удивились, услышав про это, – вставил один из нас.
– Что вы, – видели бы, как удивились в епархии! – ухмыльнулся отец Михаил. – Виданное ли дело: отказаться от такого прихода и поехать всё равно что в ссылку! Епископ со мною беседовал, допытывался, какая в том тайная причина, какой у меня потаённый замысел. Не мог поверить, бедняга, что можно бросить доходное место без некоего выгодного плана, – хитрецом меня посчитал, пастырь наш духовный! Так и не поверил в моё бескорыстие, а после, когда мой новый приход неожиданно стал доходы приносить, его преосвященство окончательно решил, что я хитёр и ловок. Мне передали эти его слова, он так и сказал: «Ну и хитёр! Ну и ловок!».
Отец Михаил лукаво глянул на нас, мы засмеялись.
***
В комнату вошла матушка Валентина.
– Не надо ли чего? – спросила она. – Отдохнуть не хотите?
– Ступай, мать, – строго ответил отец Михаил. – Когда понадобишься, позову.
– С ней мне труднее всего было договориться, – сказал он, когда она вышла. – Много чего претерпел: были и скандалы, и слёзы, и упрёки, было молчание, холодное, как лёд. В итоге договорились, что я поеду вначале без неё и детей, а как обустроюсь, они ко мне приедут. Жить им было где: ей квартира осталась от родителей, – с младшими детьми там было не тесно, а старшие уже разлетелись из родного дома. На том и порешили, и отправился я к новому месту службы.
СССР уже развалился, наступили девяностые. Лихое было времечко! Одни выживали, другие наживались, и те, кто выживали, хотели нажиться, а те, кто наживались, хотели выжить, – но далеко не у всех это получалось. В моём новом приходе душегубствовала банда «врачей», – нет, к настоящим врачам они не имели никакого отношения, а называли их так потому, что убив, они смазывали йодом смертельные раны своих жертв. На деньги «врачей» и был отстроен храм, в котором я служил, – а когда я приехал, он стоял в руинах, без колокольни и креста.
Вижу по вашим лицам, что вы хотите спросить, как же я брал деньги от убийц? Церковь никогда не была разборчива в жертвователях, но я-то как мог брать? Отвечаю: сперва не брал, даже в церковь сих душегубов не пускал! А надо вам заметить, что они были очень богобоязненными, как ни странно, и не менее того суеверными. Мне они напоминали дикарей: свирёпых, опасных, но доверчивых и трепещущих перед Богом, – такими, как их описали миссионеры, несшие им свет христианского учения. В церкви «врачи» были тише воды, ниже травы, молились истово, имя Божье произносили шёпотом и со страхом, на иконы глядели с испугом и надеждой. Суеверными же были на удивление; раз был такой случай: приехали они ко мне на вечерню, а храм мой и жилище находились в бывшей больнице… Я же не рассказал вам об этой больнице, – спохватился отец Михаил. – Это достойно упоминания. При царе-батюшке на сем месте был монастырь, однако после большевистской революции его снесли. Что характерно – снесли сами миряне, не дожидаясь указов большевиков! Я уже говорил, что когда церковь крепко привязана к миру, это губительно для неё – рушится власть, рушится и церковь, – а здесь были дополнительные причины. При царе Василии Третьем, отце Иона Грозного, вверх от монастыря по течению реки был богатый посад, жители которого промышляли рыбной ловлей, а также получали доход с судоходства. Монастырь, однако, добился права на исключительное владение этими промыслами, а посадским жителям было оставлено лишь хлебопашество, да огородничество, от которых в тамошних местах мало прока. Посадские наотрез отказались повиноваться, тогда монастырь вытребовал отряд служилых людей из Москвы и этот отряд посад пожёг. Жителей, бив кнутом, разослали по окрестным деревням, строго-настрого запретив сюда возвращаться, монастырь же процветал и богател.
Четыреста лет прошло, – и вот, когда началась революция, вспомнили монастырю былые обиды. Казалось бы, от обиженных монастырём и костей не осталось, – какая может быть память? А вот осталась, а к ней и другие обиды прибавились за четыреста лет. Не власть большевистская сносила церкви и монастыри: власть лишь позволение и одобрение дала, а сносил народ.
При Советах в уцелевших монастырских строениях была устроена больница; в девяностых она закрылась и быстро пришла в запустение, потом её передали церкви. Сперва хотели возродить тут монастырь, но уж больно много денег для этого было нужно, а монастырь не знаменит, ничем не привлекателен, – в итоге, только храм заново освятили. В этом храме и благословили меня служить, а поселился я в доме, где при больнице был морг – единственный дом, который оказался в пригодном состоянии для проживания.
Скажу вам откровенно, други мои, хоть я не суеверен, – да мне и не подобает по званию и воспитанию, – но по первости меня здесь жуть брала. Кроме меня в больнице жили лишь глухая старуха и немощный старик, бывшие больничные сторожа, но их избушка стояла на противоположной стороне огромного двора, за непроходимыми кустами боярышника и бузины; этих стариков будто не было вовсе. Двор же весь зарос полынью и крапивой выше человеческого роста, – картину полной заброшенности дополняли разграбленные здания без окон и дверей. Даже днём тут была глушь, а ночью такая тишина устанавливалась, – поистине, мёртвая! Вдобавок ко всему, напротив окон моего дома находилось старое кладбище, – ночью над ним поднималась луна и причудливые очертания деревьев, крестов и надгробий плыли в призрачном лунном свете.
В первую ночь я долго не мог заснуть, думал об усопших, что лежали раньше в этом морге, а после упокоились на кладбище. Священник не может бояться покойников, – как он будет отпевать, коли боится? – но признаюсь, из всех служб эта всегда была для меня самой неприятной: после заупокойной службы мне часто снились мертвецы. Так что в морге на краю кладбища мне было не очень уютно; я знал, что привидений не бывает, что вера в них возникает от неверия в Бога или слабой веры в его отсутствие. Если Бог есть, душа отлетает к нему; если Бога нет, то и души нет, – в любом случае, привидениям неоткуда взяться. Я спорил по этому поводу с моими учёными посетителями на прежнем приходе: они, начитавшись Блаватской и иже с ней, твердили об астральной оболочке и прочих воплощениях отлетевшей от тела души. В своей священнической среде, возражал я этим мистикам и суеверам, я никогда не слышал о существовании привидений, а кто чаще и больше священников имеет дело с покойниками? Могильщики лишь хоронят их, – священники же проводят возле покойников целые ночи на заупокойной службе, а то и живут при кладбищах.
И всё же, на первых порах мне было не по себе ночью в этом доме: невольно представлялись всяческие ужасы – вдруг ли по комнатам кто ходит начнёт, вдруг ли к стеклу прислонится неживое лицо.
– Да уж, – согласились мы. – С ночными кошмарами трудно бороться.
***
– Но я хотел рассказать о моих бандитах, – вспомнил отец Михаил. – Приехали они ко мне на вечерню, а после мы сидели на скамеечке, беседовали. Когда стемнело, собеседники мои притихли; вглядываются в темноту и вздрагивают от каждого скрипа. «Ну, говорю, пойдём ко мне. Чаю попьём и договорим наши разговоры». «Нет, батюшка, нам ехать пора». «А что так? Вроде никуда не торопились». Молчат. «Что же, проводите меня тогда». Опять молчание. Наконец, главный их поднялся, Петром его звали: «Ладно, я вас, батюшка, провожу». Пошли мы к моему дому; Пётр был парень не робкого десятка, но тут оробел: отвечает невпопад, жмётся ко мне, как испуганный ребёнок, и всё по сторонам озирается. Дошли до крыльца, он и говорит: «Благословите, отец Михаил», – а у самого голос дрожит. Благословил я его, он руку мне поцеловал – да как дунет по тропинке обратно, только пятки засверкали! Вот тебе и соловей-разбойник! – он засмеялся так заразительно, что и мы присоединились к нему.
Отсмеявшись и вытерев выступившие на глазах слёзы, отец Михаил вздохнул и сказал:
– Убили его потом, Петра-то, и в том моя вина есть. Я уже вам говорил, что долго его с дружками в храм не пускал, – очисться, мол, сперва, покайся, а уж потом в храм войди. А ежели ты пришел прежние грехи замаливать для того чтобы получить облегчение для совершения грядущих, то это – от лукавого, а лукавому в церкви не место.
Но Пётр от меня не отставал: встанёт на пороге и ждёт, пока я выйду. И гоню его, и ругаю, – нет, не отстаёт! «Что, говорю, свет клином сошёлся на моём храме? Чего ты ко мне таскаешься? Вон их сколько храмов в районе, ездил бы туда! И попы есть такие, что примут тебя и деньги твои проклятые возьмут». «Оттого к вам и приезжаю, что не принимаете и гоните, – отвечает он. – А к тем, кто примет, не поеду, не верю им». Ну, что с ним делать? В конце концов, допустил до исповеди.
Много он мне страшного рассказал, однако было кое-что, над чем стоило задуматься. Скажем, почему такой парень, в общем неплохой, незлой, совесть не потерявший, сделался бандитом и убийцей? А куда ему было податься, – ему и друзьям его? Жить им было нечем, но при этом они видели, как живут и наживаются те, кто захватили всё, что раньше принадлежало обществу. Вот и начали отнимать, «грабить награбленное», – слова эти у нас известные и, боюсь, долго известности не потеряют. «Делиться надо, братан», – такая у Петра и его товарищей поговорка была, так они говорили тем, кого грабили. Часть денег отдавали детским домам, старикам, да и просто нуждающимся, – а с властью и милицией не делились. Люто их за это ненавидела власть, – Петра как-то схватили, доказательств его вины не было, одни подозрения, но его двое суток в отделении держали и били непрерывно. К