Запись десятая. Роман "Медвежья кровь".

порожденная больным мозгом, потому что в мире нет того, что ты защищаешь. Ты просто боль, которая мне совсем не нужна.
 Тут я почувствовал его: он дернулся, наверняка, из последних сил и прохрипел:
 - Не-ет, я е-есть… е-есть…. Ты меня не убье-ешь… потому что я-а челове-ек… и останусь и-им!
 - Не убью я – убьют другие, - сказал я ему, - здесь люди не живут, а только «медведи», с которыми ты никогда не уживешься.
 - Не-ет, - опять прохрипел «чистенький», - Алсу, Варвара – лю-юди….
 Я еще крепче надавил на него:
 - Почему же ты ушел от Варвары и собираешься уйти от Алсу? Кто из них любил или любит тебя и кого из них любил или любишь ты? А что в них есть? Чем они занимаются, чем интересуются? Есть ли в них что-нибудь похожее на твою любовь к школе и литературе, Лермонтову, ради которых ты живешь, на твою выстраданную духовную и душевную жизнь? Нет… потому что «чистота» их, которая, кстати, тоже относительна, - это пу-сто-та, не-ве-же-ство, и ты это понял уже давно, поэтому тебе скучно и с такими женщинами, поэтому ты вообще тоскуешь в жизни.
 И «чистенький» пропал, испарился, а я опять увидел Катю под собой. Что теперь осталось в ее глазах, таких больших и лучистых, когда из нее испарился он, то есть я сам? Я присмотрелся: ничего, кроме похоти и азарта. Ну что ж, так проще, и я с силой стал «качать» Катерину, не испытывая никаких чувств, просто исполняя свой «медвежий» долг самца. И в тот момент, когда наступил мой «медвежий» оргазм и я почувствовал, что семя мощным потоком ринулось в Катю, вновь увидел под собой самого себя…. Чистое лицо, на котором не было ни кровинки, серое, плоское, будто искаженное последней мукой. Семя ринулось из меня, и содрогнулся мой двойник, а я, как не жалко мне было его, то есть самого себя, повинуясь слепому инстинкту зверя-медведя, не мог остановиться и отдал ему, себе, все накопленное во мне страстью и похотью. Он затих, и я уже не видел, не чувствовал его, все покрылось передо мной туманом. Я убил самого себя, все лучшее в себе, совсем не желая этого, а только повинуясь медвежьему инстинкту, - я убил в себе человека!.. Сейчас я не чувствовал и самого себя, но… лицо Кати передо мной, довольное, улыбающееся, почти счастливое: оно держало меня на грани действительности, не отпускало провалиться по ту сторону сознания. Я понял, что она снова лежала подо мной и теперь я хорошо удовлетворил ее. Постепенно приходил в себя и лег рядом, молча смотря в потолок.
 Потом встал, закурил и осмотрелся. Ничего не изменилось в комнате Алсу: она по-прежнему была во всем, в каждой вещи, в свете луны, в светлом, беззвездном небе, во мне самом. Бездарно проходит эта ночь: казалось, это мстила Алсу, которая отдала всю себя, но взамен не получила ничего. Я поцеловал Катю, отвернулся и завалился спать.
 Утром за окном так же светило ласковое солнце, дружно пели птицы, приветствуя начало нового дня жизни, только мы с Катей встали, как чужие, и поодиночке, как преступники, ушли из квартиры Алсу. На просьбу Кати о следующей встрече не сказал ничего определенного.
 После занятий я позвонил Алсу, сказал, что в доме все в порядке, и она обещала приехать через три дня: надо докопать картошку. И вот: я снова одинок и в Казани: Катя ходила на занятия в другую аудиторию, она специализировалась по русскому языку, но ни ее, ни Алсу я видеть больше не хотел.
 На следующий день доцент, кандидат филологических наук, преподаватель Казанского университета читал нам лекцию о значении литературы как искусства.
 - Литература, как искусство, конечно, не воздействует так конкретно на человека, как, например… лекарство. Это не значит, что Сидор Иванович, отец вашего Алешки, изменится, изменится конкретно к лучшему под ее влиянием: влияние литературы общее, образное, а не прямое….
 Передо мной, над кафедрой, возвышалась пухлая громада с маловыразительным, холеным лицом чиновника от литературы. Это был питомец кафедры и науки, со сползавшими овальными очками, маленьким носом и ртом, который почти затерялся в равномерно набухающих от его движения пухлых и обвисших щеках, переходящих в двойной подбородок. Он возвышался над всеми нами, как древний идол непререкаемого авторитета, и, казалось, для чиновника это было привычно и естественно.
 Я давно ненавидел и презирал «ученый» мир чиновников от науки. Еще студентом сидел на заседаниях кафедры и видел, как льстят, унижаются, раболепствуют перед заведующим профессором преподаватели, даже те, кого я считал талантливыми. У меня кривилось лицо, и, по молодости, я не скрывал этого. Чаще всего «кис» на их лекциях: сухая академичность не увлекала, не будила ум – я их просто не мог слушать – читал книги, разговаривал, а то и сбегал. Уже тогда я знал, что большинство этих «ученых мужей» стали кандидатами, профессорами только благодаря способности составлять компиляции и усидчивости. Дядя мой, профессор философии, как-то признался моему отцу, что за всю свою жизнь не открыл ничего нового в этой науке, а лишь повторял чужое.
 - Обломов был представителем разлагающейся крепостнической системы, - вещал с кафедры ученый муж, - Гончаров показал уходящий с арены истории тип русского помещика, беспомощного, слабого, никчемного во всех отношениях.
 Презрение к Илье Ильичу, голубиной, чистой душе и умнице, вызвало во мне знакомый прилив бешенства. Я с трудом сдерживал себя, дожидаясь конца «лекции».
 - Какие будут вопросы, коллеги? – затвержено спросил толстяк, закончив свое словоблудие и утирая пот со лба и нависших щек.
 Я встал:
 - Я с вами не согласен в двух вопросах…. Первое: я считаю, что искусство, литература всегда конкретно воздействуют на реального человека… всем строем своих образов, дум, чувств, ведь образ всегда конкретен, хотя и воплощает в себе социальный, нравственный, психологический тип определенной эпохи. Василия Теркина, например, многие солдаты считали реальным бойцом и спрашивали: с какой он роты, с какого взвода, вдохновлялись его жизнеутверждающими словами и героическим поведением, шли в атаку и добивались победы.
 «Ученый муж» смотрел на меня и будто становился меньше: он чуть улыбался, покачивался, но уже не возвышался над нами со своей кафедры, а словно врастал в нее.
 - Второе: я с вами не согласен, что Обломов – представитель загнивающего дворянства…. Это, прежде всего, человек, чистый, «как голубь», умеющий глубоко чувствовать, любить, умеющий верно оценить свое общественное положение. Всей своей личностью и поведением он отрицает современный ему общественный строй…. Он воплощает в себе своеобразный тип «лишнего» человека, идущий на смену Печорину… обреченный, как и он, этим строем на бездействие, но, в отличие от него, порабощенный своим бездействием в крайней степени…. И только в таком смысле он представитель дворянства.
 Толстячок хотел что-то сказать, пожевал губами:
 - Я и не собираюсь этого оспаривать… он, конечно, незаурядная личность.
 - Но ведь вы говорили совершенно противоположное этому.
 Толстячок опять помолчал, опять пожевал губами. Потом вдруг радостно улыбнулся:
 - Это очень хорошо, что моя лекция вызвала дискуссию… я рад. Товарищи, у кого еще будут вопросы?
 А-а, подлец, вместо того, чтобы честно признаться в своем непонимании произведения, вывернулся, подумал я, смотря на его расплывшуюся рожу.
 Затем ко мне стали подходить учителя.
 - Зря вы выступали: он все равно «прав».
 - Вон, как ловко вывернулся….
 - Разве нас кто-нибудь за людей считает….
 - Ничего вы ему не докажете, - обратилась ко мне пожилая учительница, - но выступили вы правильно.
 - Он же литературу не знает…. – ответил я.
 - Это верно, но там, наверху, так не считают, и вы никому ничего не докажете.
 Бедные вы мои, бедные, грустно подумал я, как же вас унизили, надругались над вами, что вы потеряли силу, гордость, желание защитить себя и свой предмет от высокопоставленных чиновников-невежд, как вы себя перестали уважать!
 Грустный, потерянный шел я по казанским улицам. Светило солнце, но меня не грело, голубело прозрачное небо, но взгляд не привлекало. Меня охватило чувство усугубленного одиночества, ощущение какой-то потери. Я все шел и шел, машинально направляясь к центру, к площади Куйбышева, где когда-то так счастливо встретился с Алсу, и все большая пустота окружала меня, хотя прохожих заметно прибавилось. Вспомнил то мертвое озеро в овраге, тишину и пустоту, царившие там, и темную, мрачную глубину его воды. Но тогда в душе не было такой ужасающей пустоты и мертвенной скуки, а сейчас я видел машины, прохожих, их наряды, и они казались такими же бесцветными, белесыми, как водяные стены этого озера. Сдавалось, что улицы вели в какую-то сумрачную, мрачную глубину, вниз…. Да, я приближался к подземному переходу, и мне чудилось, что люди, машины, дома и стоящая справа церковь, высокая и величественная, превращенная  в склад и торговый ларек, темнели сами по себе, отдельно от солнечных лучей, уменьшались. Уж не с ума ли я схожу от всего перевиданного и пережитого, ведь раздвоение личности, которое я недавно испытал, будучи с Катей, - первый признак шизофрении.
 С тоски решил купить велосипед, тем более, что в Медведеево почти все на них ездят, и пошел обратно. Появилась цель, и стало немного веселее. Обошел несколько магазинов и нашел в одном три обычных «Дорожных» велосипеда. Каждый из них страдал каким-нибудь дефектом: у одного приводная шестерня скрипела, у второго руль не закреплялся, а у третьего тормоз не работал. Я попросил разрешения у продавцов собрать из них один, исправный. Они сначала не соглашались, но потом позвали своего главного, поговорили и согласились. После обеда я начал собирать своего зеленого железного коня. Сначала превратил велосипеды в кучу блоков и деталей, чем весьма напугал продавцов, но затем, ближе к закрытию магазина, собрал один, исправный во всех отношениях.
 Велосипед был мощный, хотя и тяжелый, шел хорошо, и я с каждым поворотом педалей чувствовал, как освобождаются мои душа и тело, сливаются с плавным движением моей машины, разгоняя в стороны дома, улицы, прохожих. Кровь весело бежала по жилам, тело радовалось работе мышц, а ощущение скорости и опасности в водовороте машин наполняло меня новой энергией настоящей жизни.
 Я решил найти недалекий от города уголок природы и покататься там вдоволь, любуясь привычными и дорогими сердцу пейзажами. По дороге заехал отдохнуть в сквер около памятника Г. Тукаю на той же площади Куйбышева. Сел на скамейку, закурил, рядом поставил своего железного коня и стал любоваться им. Добрая машина: простая в исполнении, с большими и мощными колесами, надежной цепью, с твердо закрепленными рулем и седлом, с отштампованной на подседельной раме фигурой скачущего оленя. Отныне она станет моим другом в странствиях и приключениях и уж никогда не подведет, не обманет, если я буду регулярно проверять затяжку ее болтов и гаек – славный конь.
 Вдруг рядом раздался грудной, молодой женский голос, и я увидел Катю. Она снова была обольстительно хороша: сияющие, чуть подчерненные глаза, высокая грудь в облегающей белой кружевной блузке и полноватые, стройные ноги в обтягивающих белых брюках. Мы пересели на уединенную лавочку и закурили. Потом я стал целовать Катю,