Запись десятая. Роман "Медвежья кровь".

продавали тут же, в фойе. Они после такой лекции, видимо, настолько проголодались, что пробиться к продавцу было невозможно. И тут я увидел ее… Екатерину Матвеевну…. Она тоже увидела меня и вся засветилась, особенно большие, темные глаза чудно сияли. Она подошла, но разговаривать с ней мне почему-то не хотелось: отвечал односложно, как и спрашивал. Она была красивой, но я от нее уже ничего не хотел, однако мне нравилось дразнить ее любопытство и чувствовать свою независимость. Она намекала на свидание, но я говорил, что занят: время свое посвящаю друзьям, у которых живу. В общем, вел себя, как медведь, но достойно. На следующей лекции мы сидели вместе, я даже конспектировал, но внимания на свою землячку почти не обращал. Через день она уже жаловалась, что все вечера проводит одна: или бродит по улицам, посещая кинотеатры, или сидит в общежитии. Я слушал ее и скучал, немного забавляясь моей игрой с ней.
 Шло медленное время, которое ничего не изменяло ни вокруг меня, ни во мне самом, только курсы понемногу близились к концу, и впереди ждали меня «синие горы Кавказа». Минуло несколько дней, и сегодня Алсу, как всегда, приветливо встретила меня. На ужин меня ждала бутылка превосходного крепкого вина, и я рассказал подруге о своей любви к Кавказу, Лермонтову, музыке, почитал стихи. Под действием вина, я не думал о том, поняла меня Алсу или нет: мне просто был нужен собеседник, а не собака, которой часто исповедуются одинокие люди. Мы поговорили, а затем Алсу сказала, что завтра уезжает в деревню, к родителям, помочь им с огородом, извинилась, что не может пригласить меня, так как они люди старых правил, но попросила как-нибудь позвонить ей и дала телефон.
 Итак, на какое-то время я был свободен и у меня была «своя» квартира. Шел на занятия, море запахов окружило меня, вверху весело сияло солнце, а в Доме учителя меня ждала хорошенькая Екатерина Матвеевна. Мы встретились, и я сразу почувствовал ее дух, властный, зовущий, увидел полную грудь и алые губы, поэтому немедля пригласил ее «к себе». Конечно, без предварительных прогулок при луне это было неэтично, но я был «медведь», и она, наверняка, тоже.
 Вечером я долго ждал ее на лавочке, в центре, на Кольце, в сквере около памятника Г. Тукаю. Сидел и наслаждался людской слепотой: шерсть густо покрывала мои открытые руки, бурая, шелковистая, а ее не видели даже те, которые сидели со мной рядом. Боже, как они слепы: я для них обыкновенный, приличный мужчина, сидящий на лавочке, а для коллег на курсах учитель. А я зверь, для которого нет ничего святого, который вот сейчас собирается предать человека, не думая, что этот человек так скоро поверил в него, служит ему и, возможно, любит его.
 Я прождал полчаса и с облегченным сердцем собрался уйти, как внезапно подкатило такси, и Екатерина Матвеевна, улыбающаяся, жгуче красивая, в белых брюках, облегающих ее полные, обольстительные ноги, вышла ко мне. Уже в автобусе я сильно хотел ее, особенно когда вдыхал ее запах, запах женской плоти и духов. Но глаза, глаза ее будто останавливали меня: они то играли и искрились, кокетничали, то грустно, презрительно застывали и блестели, большие, темные, глубокие, как у Лермонтова. В этот миг мне становилось стыдно, я презирал себя, но следующая волна игривости и кокетства заставляла забыть обо всем.
 Легкую грусть и раскаяние почувствовал я, когда мы подходили к голубовато-светлому дому Алсу. Я пошел вперед, Катерина отстала на приличное расстояние, совсем как Варвара при подобном свидании, правда, там не было такой подлости. Когда вошел в знакомый подъезд, чувствуя себя вором, поразился царившей там темноте, хотя закатные лучи солнца еще освещали эту сторону дома. Мне стало не по себе, а грусть и раскаяние сильнее охватывали душу. С трудом нащупывал я ногами ступеньки, но, когда поднялся к квартире Алсу, увидел, что дверь ее… светится…. Это неяркое свечение огнем жгло мою душу, когда я вставлял ключ в замок, долго не попадая в скважину, еще сильнее жгло, когда попал и никак не мог повернуть, а потом и вытащить обратно. В страхе и муках я уже хотел звонить соседям, спросить инструмент, как вдруг ключ мягко повернулся и открыл дверь.
 Я вошел, тяжело плюхнулся в любимое кресло и закурил, нервничая, раскаиваясь и понимая, что сейчас ничего изменить нельзя. Встал и зажег свет – меня окружила милая обстановка комнаты Алсу, где она так доверчиво обнимала меня, отдаваясь душой и телом, где она верила мне. Все здесь было освящено ее чистым чувством, оно и сейчас горело сквозь электрический свет нежно-голубым сиянием. Человек во мне, «медведе», не принимал этого свидания с Катериной, приказывал уйти, придумать что-нибудь или, лучше, сказать ей всю правду. Случайно я взглянул в зеркало, в котором мы с Алсу, обняв друг друга, выглядели довольно счастливой парой и любовались собой. Да, я скажу Екатерине правду: предать Алсу и себя я сейчас не могу. И лицо мое в зеркале изменилось: оно стало новое, просветленное, просветленное через боль и страдания, оставшиеся в складках вокруг рта и глаз. Я почувствовал одежду на голой коже и легкость: шкуры на мне не было. Стало хорошо: я пришел к самому себе, человеку.
 Мягкий и мелодичный звонок прозвучал резко, как удар судьбы. Я открыл дверь: на пороге стояла Катерина и обворожительно, хотя и чуть ядовито, улыбалась своими ярко-красными, тонкими губами. Я пригласил ее в дом Алсу и, пока она проходила, понял и почувствовал, что теперь отказываться, прогонять ее вон, было бы не по-мужски, унизительно, глупо, к тому же я вновь ее захотел. Пока она ходила по комнате и осматривалась, вдыхал ее запах и представлял ее чудесное тело, которое обрисовывали белые брюки и красная, с бурыми полосками, блузка, тело, которое скоро станет моим. А потом долго сидел в кресле, тупо уставившись на белую дверь ванной, пока оттуда не вышла Катерина, подвязанная полотенцем Алсу. Она была похожа на девочку со своими открытыми, чуть полноватыми, нежными ногами и выглядела чистой, просветленной. Я достал бутылку сухого вина, купленную втридорога у какого-то прощелыги. Мы сели и начали пить и курить. Странно, но сейчас я почти ничего не помню из того, о чем мы говорили. Полотенце Алсу спускалось с Катерины, она его поддергивала, стесняясь, а свои нежные ножки протянула прямо передо мной. Глаза Кати светились, смеялись и звали, покатые, белые плечи плавно переходили в еще более белую, полную, красивую грудь, наполовину прикрытую полотенцем, и манили к себе.
 - Здесь, по-моему, живет женщина, - хитро улыбаясь, сказала она.
 - Мой друг, - ответил я, тоже улыбаясь.
 Да, здесь живет Алсу, мелькнула мысль, и я вдруг опять почувствовал ее присутствие. Где-то там, внутри меня, человек ненавидел Катерину и меня самого… но она красивая, обольстительная, такая же учительница, как и я, чем-то близкая по духу и образу мыслей. Другой человек во мне презирал Алсу, простенькую, примитивную, которая уже начинала мне надоедать. Два человека, два чувства, две мысли боролись во мне и мешали отдаться страсти. Но с Кати все больше сползало полотенце – груди почти открылись и, наконец, поднялись над ним, победно и властно призывая меня к себе. Я встал, поднял Катю со стула, крепко обнял и стал целовать, сдергивая с нее полотенце Алсу. Но она отстранилась и сказала, что сейчас придет. Казалось, что дальше должно пойти как обычно: я вздохнул и начал разбирать постель. Снял покрывало, увидел простыни и… почувствовал… не увидел, а почувствовал под ними Алсу. Я будто застыл и душой, и телом, но тут Катя стыдливо-быстро подняла верхнюю, шмыгнула под нее, и Алсу исчезла. А я все стоял, смотрел и недоумевал, почему на ее постели, где все было так бело и светло в тихом сиянии луны, под ее простынею, теперь лежал чужой человек? Чистота осквернена, так было и всегда будет, не я это сделал первый, и не я буду последним, но сейчас чувствовал себя так, будто потерял что-то очень важное, может быть, себя самого. Я забрался под простыню и прижался к Кате – она отодвинулась и повернулась ко мне. Я стал ее целовать, но она не отвечала, а только легла на спину и, когда я опустился на нее, раздвинула ноги. Я попробовал ее взять и… не смог. Тогда она по-настоящему обняла меня, слилась с моим ртом в долгом поцелуе, тело ее напряглось, дыхание становилось жарким…. Волна страсти окатила меня и быстро отхлынула, напряжение, желание спадали, и я освободился от ее объятий. Лег рядом, а Катя повернулась ко мне и стала смотреть на меня, улыбаясь, но не презрительно, а вполне доброжелательно. Мы начали разговаривать, и ко мне опять возвращались тоска и скука. Я уже хотел закончить этот нелепый спектакль, как новая волна желания накатила на меня. Отбросил простыню, обнял Катю, всю такую белую и чистую в свете заглядывающей в окошко луны, и медленно стал гладить и целовать ее чудесное тело. Она так же медленно и нежно отвечала мне, и тут я почувствовал, что на мне быстро растет шерсть. Желание становилось инстинктом, потребностью одного тела: я лег на Катю и спокойно вошел в нее. И вот тогда, когда это сделал и посмотрел на нее, то весь онемел и похолодел: подо мной лежала не Катя… а я… я сам…. Я сам… с искаженным от ужаса и дикой боли лицом…. И только я себя такого увидел, только осознал, что это я, а не кто другой, как застонал от этой боли, которая почти парализовала и мое тело, и мою душу. Да, я одновременно находился в двух своих телах и одновременно видел и чувствовал себя и сверху, и снизу. Снизу я был обычный, белый, голый, без шерсти и застывшими глазами смотрел опять-таки на себя вверх, как я терял человеческий облик и становился медведем.
 - Уйди!! – орал я ему снизу. – Слезь, ты меня убиваешь!!
 И в то же время, когда я взглянул на себя сверху, боль стала уходить под напором проявляющегося во мне медведя. Поэтому, когда я, внизу, настоящий, постепенно терял сознание, я, наверху, медвежий, смог более или менее спокойно отвечать ему, почти физически отталкивая его от себя, от его ощущения боли.
 - Да, ты гибнешь, и я, в конце концов, погублю тебя, хотя, конечно, этого не желаю – мы оба знаем это. А зачем тебе, такому, жить? Что у тебя сейчас есть действительно ценное, ради чего тебе стоит жить? Училище, диссертация? Уродливые дети и никому не нужные мысли? Люди? Вокруг все «медведи», и я, в том числе, кругом один медвежий угол, со своими законами и обычаями – идти против них все равно, что идти против смерти. Ты долго жил в Казани, теперь живешь в Медвеедево – везде одно и то же: нет ни морали, ни нравственности, ни дружбы, ни любви: они существуют в ином, выдуманном мире, но в нашей жизни я их никогда не встречал, потому что все люди заражены медвежьей кровью. Заражен этой кровью и я, поэтому не способен любить и быть верным, поэтому только тоскую и скучаю и именно от этого в погоне за юбкой совершаю предательство. Но лучше быть «медведем» и находиться сверху, над тобой, и выжить, чем остаться человеком, как ты, и погибнуть. Разве не так? – сказал я ему, голенькому и чистому, и нажал на него.
 Но нажимать было не на что: он лежал подо мной почти бездыханный, слишком беленький, слишком худенький, чтобы я мог даже почувствовать его.
 - Смирись, - сказал я ему, - тебя просто нет, ты плод моего воображения, галлюцинация,