Запись десятая. Роман "Медвежья кровь".

мучает меня!
 Прощание в Речном порту было грустным. Алсу заискивающе смотрела на меня, нежно улыбалась, ласкалась, а я был молчалив, грустен и виновато улыбался.
 - Ты хоть немножко меня любишь? – спрашивала она, заглядывая в мои глаза.
 - Да, конечно.... – как можно мягче старался ответить я и украдкой вздыхал.
 - Тебе было хорошо со мной? – виновато спрашивала она и, как кошка, терлась головой о мою грудь.
 - Да, конечно.... – с трудом отвечал я и заставил себя обнять ее.
 Она прижималась ко мне, трепещущая, ищущая сердечного ответа, взаимопонимания, хотя бы намека на любовь, а я был «медведем». И этот «медведь» нетерпеливо вглядывался вдаль по течению Волги: скоро ли покажется знакомый разлет крыльев «Метеора», который, разрезая волны, будет подходить к причалу, чтобы увезти меня прочь, в мою ужасную, одинокую и в этом смысле свободную жизнь среди изб, полей и лесов. Алсу чувствовала это и осторожно спрашивала:
 - Домой рвешься, надоела я тебе?
 - Нет, нет, что ты.... – успокаивал я ее, а сам думал, что лгу, и еще думал, что, по-настоящему, больше всего я сам себе надоел, что если роман с Алсу можно прервать хоть сейчас, то роман с самим собой никогда не кончится.
 Когда, наконец, я сошел на свой «корабль», спустился на нижнюю палубу, вошел в салон и сел в кресло, то почувствовал, что гору с себя скинул. Вновь в окне поползли унылые, однообразные волжские берега, зеленые, лысые, снежные, и на душе было тоскливо и муторно. Почему так часто близость между мужчиной и женщиной губит их взаимные добрые и прекрасные чувства? Почему после нее мне не о чем было говорить с Алсу, почему мне стало с нею так одиноко и пусто? Потому что я не отдал своего сердца, а насладился Алсу чисто внешне, «по медвежьи», и увидел за этим пустоту и прежнее свое одиночество. Спал с души солнечный флер, и наступило прежнее царство жестокой действительности. Понемногу картины обнаженного секса вставали в моей памяти, изгоняя неприятный осадок, но тоска не исчезала, а уходила далеко внутрь, на дно души. На ее место приходило состояние прострации, равнодушия и облегчения, что я снова один, вне соприкосновения с человеком. Проплывающие мимо, покрытые зеленью и деревьями берега Волги манили к себе, успокаивали: все равно, нет ничего лучше вас, думал я, все остальное временно, подло, ничтожно. Ничего нет лучше моей деревни, какого-никакого, но моего дома, хотя там наверняка меня ждет скорая и дикая смерть.
 И вот, я опять поднимался в гору, шел лесом, вновь смотрел на вершины могучих сосен в окружении лиственных деревьев.... Вершины раскачивались, а деревья шептали своими молодыми листочками, и я чувствовал грустную радость возвращения к самому себе. Да, вот эти сосны и деревья, эти тропинки, еще усыпанные прошлогодними листьями, это далекое небо и сияющее за его тучами солнце сейчас были главными атрибутами моей жизни, как будто я родился и вырос в лесу. Я шел и шел, но неожиданно волна целой симфонии запахов остановила меня. Они били фонтанами, аппетитнейшие, вкуснейшие, особенно около корней деревьев, и заставляли меня склоняться к земле и разрывать ее, искать их источники. Я находил никогда невиданные мною корешки, которые оказались очень лакомыми, со сладковатым привкусом, похожим на вкус меда. Но когда я неожиданно попробовал жирных червяков и нашел их тоже весьма приятными на вкус, то понял: дело плохо. И самое странное... ужасное было то, что я чувствовал, как добывал «пищу», и одновременно смотрел на себя со стороны, из-за висящих веток и листьев, за которые в испуге прятался. Да, я смотрел на самого себя, одетого в плащ и согнувшегося над землей, поедающего эти корешки и червей. Я видел, как он, я, высунутыми из рукавов лапами с длинными когтями очень ловко выковыривал из земли эту отвратительную «пищу» и подносил к вытянувшемуся вперед рту. И я закричал ему, себе, что было мочи: «Что, что ты делаешь?! Встань, распрямись, не кланяйся земле и червякам, не будь их рабом!! Ты че-ло-век!! Слышишь?!». И он, я, остановился. Я чувствовал, как тянет его, меня, к этим червякам, как тянет с непреложной необходимостью согнуться, поклониться им и той грязи, в которой они живут, как своей новой пище, как своей новой жизни... но он, я, не двинулся с места. Потом я медленно распрямился, прогнулся назад, выплюнул остатки червяков вместе с грязью, отер рот рукавом и продолжил свой путь домой, плюясь и кашляя.
 Прошла почти неделя. Все радостнее оживал, расцветал мир вокруг, и я вдруг очень захотел вновь увидеть Алсу. Ее кокетливый, играющий голос по телефону взволновал меня, и я сказал, что приеду к ней завтра, сразу после уроков. По дороге с почты домой я почувствовал, что сильно захотел Алсу и обрадовался этому, но где-то в глубине сознания тяжелым камнем лежала иная мысль: «Душою мы друг другу чужды, да вряд ли есть родство души».
 Когда я позвонил к ней, Алсу была уже дома. Тонкая, изящная, она прижалась ко мне, обвила своими нежными ручками, и мы опять слились в одно целое. А потом я восседал на высоком кресле, а Алсу, еще возбужденная, но удовлетворенная, сидела у меня на коленях, улыбалась, лаская мою волосатую грудь, полную медвежьих волос, которых она не видела.
 - А я уж думала, что ты ко мне больше не приедешь, - ласково-шаловливо сказала она.
 - Почему? – спросил я.
 - Больно уж злой ты уехал в Медведеево.
 - Не злой, а мрачный.
 - Почему? Тебе было плохо со мной?
 - Разве это было видно? Просто, у меня такой характер, мрачный от природы.
 - Сложный же у тебя характер, - сказала она улыбаясь.
 Затем мы пили чай, смотрели телевизор. Я расслабился, стало немного скучно и тоскливо. Все было по-домашнему, хотя Алсу выглядела довольно скованной. После этого я опять восседал на кресле, а она стояла рядом, прижав мою голову к груди, и гладила волосы. Светло было в нашем гнездышке, чему способствовали и светлые обои стен, и особенно солнце, такое же простое и светящееся, как Алсу.
 - А что... если мне остаться у тебя, назвать тебя женою... и ничего больше не надо?.. – потягиваясь, бездумно спросил я.
 - Оставайся... я не против, - ответила Алсу и хохотнула, как-то нелепо, почти взвизгивая.
 - Детей растить, жену ласкать... – продолжал я, - ведь ты хорошая женщина, правда?
 - Расти... ласкай, - уже нормально засмеялась она, обнимая меня, - кто тебе мешает?
 - Да... мечты... мечты....
 - Что ты какой-то... непонятный? – Алсу затормошила меня.
 - А ты будешь меня любить? – полушутя-полусерьезно спросил я.
 - Да я ноги тебе мыть каждый день буду, - ответила она. – Правда, я простая, необразованная, не то, что ты....
 - А вдруг мы надоедим друг другу, и ты скажешь: пошел вон?
 - Нет, не скажу, а уж из дома я тебя не выгоню.
 Да, так она никогда бы не сделала, подумал я.
 Алсу еще немного постояла передо мной и ушла мыть посуду, а по телевизору зазвучал один из моих любимых концертов В. А. Моцарта. Первые звуки оркестра болью воскресили прошлое: мы с товарищем, моим однокашником по университету, замерли с сигаретами в руках перед звучащей грамзаписью этого концерта в старенькой радиоле, а рядом стоит пианино с раскрытыми клавишами. Тут я заметил Алсу: она стояла около двери в комнату и тоже слушала. Видение прошлого пропало, а вместе с ним и боль, но музыка ушла от меня, хотя я слушал ее так же внимательно. Алсу стойко простояла всю первую часть концерта, а потом, когда началось медленное и необыкновенно задушевное Andante, доверчиво забралась ко мне на колени и свернулась кошечкой.
 Проходил май, кончался учебный год. Я ездил в поле, работал с ребятами, коллегами, ездил в Казань, к Алсу, она тоже приезжала ко мне. И все это вместе с выставлением дутых троек дуракам и бездельникам становилось для меня привычным, обыденным, нормой жизни. Внутренне я протестовал, возмущался, но сопротивление глохло под исполнением этих своих «обязанностей». Только когда я творил – проводил урок, объяснял произведения Лермонтова в своей диссертации - чувствовал себя человеком, личностью, но во всех остальных случаях, даже в общении с Алсу, мое место начинал занимать исполнительный работник, раб окружающих условий и законов. Поэтому люди теряли для меня свои лица – я все меньше замечал их и все больше презирал. Но особенно презирал и ненавидел самого себя, того раба, ныне прочно поселившегося во мне.
 И вот на фоне этой развивающейся духовной слепоты по отношению к людям я как-то особенно остро стал чувствовать запахи: передо мной открылся целый мир, в котором каждое существо пахло по-своему. У людей сквозь грубые запахи пищи и табака я чувствовал гнев, и он жег мои ноздри и глотку, как перец, а их радость вливалась в меня ощущением сладостной волны, душистой, как лимонад. Сладко, тошнотворно, вековечной сыростью и гниением пахли кирпичи в здании училища, и, что меня поразило, совершенно так же пах его директор. В цветущих полях я уже не видел праздника цвета и света, который видел раньше: медовые запахи трав смешивались с горечью полыни, а раздавленные ногой травинки и цветы будто взрывались в носу и глотке горечью, обжигая их. И все эти запахи, людей, предметов и природы, казалось, выражали одно непреходящее чувство: тоску.
 Совсем по-особому пахла Алсу. Аромат нежных духов составлял единое целое с тонким, чистым, освежающим духом ее тела, волосы головы пахли чем-то девическим, еще детским – нюхать ее было одно удовольствие, очищающее душу.
 Однажды утром, исполнив свои «обязанности» любовника и друга, я привычно уезжал от Алсу в Медведеево. В кассовом зале Речного порта я почувствовал беспросветное одиночество: пусто, одинокая кассирша в одинокой кассе и одинокий я с одиноким билетом в руках. Вдруг дверь приоткрылась, и в зал вошла красивая, но тоже одинокая женщина в сером плаще, которая, подойдя ближе, кивнула мне. Это была учительница русского языка и литературы Екатерина Матвеевна, я поздоровался и сразу почувствовал, как колыхнулся воздух: сначала свежий, а потом такой горький, что мне захотелось выйти из зала. Это был запах тоски, который ни с каким другим не спутаешь. Мне стало еще скучнее, и я поспешил выйти из зала.
 Рядом была Волга, и я пошел бродить по пустынным дорожкам Речного порта. Свежести не было и здесь: одинокое негреющее солнце чуть поднималось над туманным горизонтом. Все вокруг выглядело разобщенным и поэтому тоже одиноким: застывшие киоски, и неподвижные деревья, и сиротливый прохожий, идущий вдали; казалось, сама Волга замирала и чуть катила свои мелкие волны. Чем дольше я стоял на причале, тем больше тосковал, погружаясь в окружающие меня тоску и одиночество разобщенного мира, в его горький запах, который ощущал не столько носом, сколько душой, всем своим существом.
 Подошел «Метеор», и я вместе с другими пассажирами, будто против своей воли, спустился по крутой лестнице вниз, на кормовую палубу. Екатерина Матвеевна уже сидела на переднем сидении, прямо передо мной, и улыбалась. Что мне оставалось делать, как не улыбнуться и сесть рядом. Лишь на мгновение я почувствовал тягучий аромат ее горьковатых духов, потому что запахи лука и чеснока, молока и черного хлеба, перегара спиртного быстро заполняли салон. Чуть коснувшись плеча своей соседки, я ощутил мягкость и упругость ее тела и острый, солоновато-сладкий запах, заставивший