Запись девятая. Роман "Медвежья кровь".

своей эгоиста, в человека-общественника, коллективиста, Ленин не отвечал.
 Да, еще в юности я все больше начинал замечать, что вокруг меня наступает царство «самолюбивой посредственности», что преобладающим цветом одежды, как и души, становится серый цвет. Видел, что прекрасное, искусство уходят из жизни людей, остаются уделом очень немногих. С болью я наблюдал и испытывал на себе, как попираются справедливость и человечность. Все это происходило потому, что личность рассматривалась только как сумма бумажек документаций, как механизм, винтик холодной машины научно-технического прогресса. Так в большинстве своем личности распались, разменялись на мелочи, а их место занял чиновник-администратор, исполнитель воли этого прогресса, нивелирующего людей. Что хоть как-то могло спасти от этого распада, от этой нивелировки? Индивидуализм, утверждение своего «Я» наперекор распаду и гниению.
 Я сидел, курил сигарету за сигаретой и осматривал себя. Жуткое и забавное зрелище! В кресле сидел медведь, очень тощий и тщедушный и почему-то в майке и трусах, как из мультфильма. Слава Богу, что никто не видит и не увидит! Я ощупал свою медвежью шкуру: за это время она отвердела и подросла так, что одежда мне практически была не нужна, а пальто я носил только для проформы. Но вместе со шкурой твердела… и душа от постоянного осознания невозможности борьбы в царстве «самолюбивой посредственности», насилия, где мощь даже холодных и твердых умов
                       …      …              давится безвременной тоской,
                      И рано гаснет в них добра спокойный пламень.
 И этот «дикий край», это российское Медведеево – «моя отчизна».
 Поэтому дал я выпускникам-бездельникам задание написать несколько сочинений на уже известные темы, хорошо зная, что они спишут их у своих однокурсников. Для остальных читал лекции по русской литературе, в основном, по советской, чтобы подготовить к экзаменам, точнее, чтобы они запаслись шпаргалками на всякий случай. Но в группах почти никто не записывал, даже под диктовку, некоторые вообще не ходили на уроки. «Тройку все равно поставят», - думали они и не ошибались.
 Настало 29 марта, день первого выпускного экзамена. Боже, сколько же солнца было на небе! Но когда я повернул за угол общежития, то увидел темное пятно: там, вдали, среди раскидистых деревьев, стояло неподвижное здание училища, напоминающее Чиновника-медведя, приготовившегося к прыжку-нападению.
 На линейке завуч вскрыла пакеты с темами сочинений. Были «Образ гражданина-труженика в рассказе М. А. Шолохова «Судьба человека», «Тема труда в советской литературе 30-40-х годов» и «Образ народа в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Первую тему повторить с ребятами я успел.
 Несмотря ни на что, погода стояла весенняя, яркая, солнечная, праздничная. Постепенно стаивал снег, кое-где обнажилась земля с прошлогодней травой. Почки на деревьях начинали набухать – природа возрождалась к новой жизни. Лишь здесь, под тенью тупого училища-чудовища, не было жизни: тупо-торжественные лица людей, «мучителей» и «мучеников», с затаенным выражением страха, их отчужденность и враждебность – все скрыто под наглаженными, праздничными темно-белыми одеждами.
 Начался экзамен. Две группы ребят и одну группу девушек рассадили по трем кабинетам, где я объяснил, о чем писать по каждой теме.
 Кончался первый час, и в кабинет, где писала 39-я группа, вошел ее мастер и начал ходить по рядам. Я видел, что он подсказывает, что-то поправляет, но не беспокоился: вряд ли полуграмотный мастер мог сказать ребятам что-нибудь дельное. Но в следующем кабинете, где писала 41-я группа, была уже Галина Федоровна, историк, и вела себя так же. Это уже меня взволновало, но я вовремя остановил себя: как ребята учились, так и сдают, и ничего тут не поделаешь: плетью обуха не перешибешь.
 Время шло. Я чувствовал, что в ход пошли шпаргалки, но не приглядывался и не искал их у ребят: раз уж согласился на первый обман, то надо согласиться и на второй, какая между ними разница. Пускай хоть сейчас узнают что-нибудь по моим предметам, ведь целый год толком не учились.
 Грустно, противно было на душе, но в то же время радостно: третий курс уходил – спадала глыба с меня огромная. Я прошелся по кабинетам, в которых сдавали ребята. Шелестели шпаргалки, суетливо ходили мастера и преподаватели, а солнечный свет покидал их, в классах темнело, мрачнело. И я опять почувствовал эту силу Чиновника-медведя, недавно чуть не лишившую меня жизни. Я ощущал, как лапы-стены невидимо охватывали и сдавливали людей, взрослых и юных, диктуя им свою тупую и хищную волю: сто процентов всеобуча, стопроцентная успеваемость, любой ценой! Снова сильно заболела грудь, снова я чувствовал, как шерсть под невидимым взглядом этого чудовища вдавливается в тело, в самое сердце.
 Я вышел на улицу. Небо было весеннее, нежно-голубое; белесые, узкие стайки облаков уходили за леса и, освещенные золотистыми лучами солнца, звали в иную даль. Чуть ощущаемый ветерок пробегал по освобожденным от снега нежным веткам деревьев, по оживающей земле. А рядом с этой возрождающейся красотой, вопреки ей, тупо торчало темное, застывшее чудовище из камня и стекла, торчало вопреки жизни, молодости, свету, вопреки законам природы.
 Боль отпустила, и я вернулся в лапы этого Чиновника-медведя. Время близилось к 14 часам: в кабинетах уже мало осталось ребят и девушек: большинство отписалось и ушло. Работы собрали, мастера и преподаватели окружили меня. Да, сейчас они зависели от меня, экзаменатора, а я смотрел на них, улыбался и жалел. Слишком близко висел над нами грязно-белый потолок, где я недавно видел эту всесильно властную медвежью морду Чиновника, чтобы мог их в чем-то обвинять. За шесть часов суетливо-трусливого бегания по кабинетам они вспотели, расстегнули воротники, и у каждого… у каждого на груди я видел рыжую, бурую, коричневую, старую или новую шерсть. Но они ничего этого не видели, не чувствовали, поэтому были спокойны и самоуверенны.
 Работы курсантов были однообразные, списанные, лишь некоторые из них несли в себе слабый трепет живой мысли, причем писали их ребята вовсе не блиставшие прилежанием. Несколько «сочинений» представляли собой только бессмысленные отписки, но я двоек не поставил. Расписываясь в каждой работе за «экзаменующего учителя», я расписался и за дутые тройки – расписался в том, что я такой же «медведь», как и мои коллеги, как все наше «народное образование», служащее лицам, а не делу. Я становился «своим» в окружающем меня коллективе и очень этому радовался. Показывая протоколы оценок, я видел улыбки, радость, сочувствие на лицах своих простых коллег. Каждый из них живет лучше меня, потому что не принимает все близко к сердцу. Почему бы и мне не попробовать так пожить… пускай даже в медвежьей шкуре?
 И вот теперь, когда я начинал вписываться в медведеевское общество, боль уходила с каждым днем: наверное, медвежьи шкура и кровь становились моими собственными, как и у моих коллег. Шерсти на мне прибавилось: ныне она покрывала плотным слоем все тело, кроме головы. Она уже не осыпалась с меня, как раньше, оттого ходить было неудобно, все больше мучила жара, так как все чаще и дольше пригревало весеннее солнышко. Поэтому я ходил в одном костюме, как и некоторые молодые мастера. Но зато невероятно остро и тонко ощущал все запахи: любая вновь зародившаяся травинка, набухшая мощным соком жизни почка заставляли меня поворачивать голову в их сторону.
 Иногда просыпалась совесть или вспоминались прежние возвышенные, молодые идеалы. Тогда грудь, вся моя душа, все тело наливались такой невыносимой болью, что я не мог сидеть в своей «медвежьей» комнате. Тогда шел на люди: к библиотекарше или Хасанычу, к преподавателям, даже к мастерам и видел, что на них такая же медвежья шкура, а они живут, хлеб жуют и вовсе не страдают, как я. Смотрел на них, разговаривал с ними, и боль моя несчастная утихала, шкура меньше мешала, в ней уже не было столь жарко.
 Сегодня я вышел в море солнца и оживающей природы и задал себе мучительный вопрос: неужели прав Л. Н. Толстой: смысл жизни – в самой жизни, а не вне ее? Что не нужна и гибельна в ней выспренняя, высоконравственная цель, что мне только остается с медведями жить – по-медвежьи и шерсть носить? Но ведь сам Толстой ушел от подобного существования, ушел, потому что не мог обойтись без высоконравственной идеи «свободы, равенства и братства». Ушел и умер. А я не хочу умирать, я еще далеко не так стар, как он, я жить хочу, я еще не жил по-человечески. Ведь есть же у меня в каждой группе несколько ребят, в головах которых живет мысль, а в груди теплится душа. Я почувствовал это и в работах некоторых выпускников, пускай примитивных, но самостоятельных. Значит, что-то я им все-таки дал, - значит, ради их светлых голов и сердец стоит жить и работать.
 Я шел все дальше и дальше, а солнце припекало все сильнее и сильнее. Снял пиджак, но мое, пока еще человеческое, тело умирало под гранитной тяжестью слежавшейся и спекшейся от пота медвежьей шкуры. C огромным трудом я дошел до первого попавшегося магазина и залпом выпил два стакана прохладного сока. Затем медленно двинулся в тени ряда стоящих домов, отдыхая и отдуваясь. Случайно забрел через широко открытую дверь в маленький универмаг, прошел чуть вперед и увидел ее… механическую, стригущую… машинку. Долго-долго я смотрел на нее, пока не понял, что передо мной, на блестящей, бархатной поверхности витрины лежит частичное решение моей наболевшей весенней «медвежьей» проблемы. Если это «нулевка», я смогу достаточно чисто состричь мою медвежью шерсть, а остатки сбрить электробритвой.
 Домой я не шел, а летел, мечтая лишь об этом. За час состриг шерсть, но большая часть спины осталась нетронутой, как я ни ухищрялся. Но и так было хорошо – я ликовал. А весна в окне улыбалась все шире и шире, и я снова вышел на улицу. Под растущим жаром солнца земля оттаивала, пружинила под ногами, как живая, и тоже улыбалась весне своими растущими проталинами, откуда-то взявшейся новорожденной травкой и все шире разливающимися ручьями и водами. Скоро с Волги сойдет лед, и она понесет меня в Казань на людей посмотреть и себя показать.

2

 В конце апреля началась посевная. В воскресение все преподаватели и мастера поехали в учхоз: надвигался день приезда комиссии, и погода для работы стояла погожая. Светило то же яркое и жарковатое солнце, но я чувствовал себя превосходно, потому что умудрился и на спине состричь почти половину волос. К тому же меня окружали люди, с которыми я начинал понемногу сходиться.
 Мужчины пристроились под навесом амбара и стали травить анекдоты. Я знал их великое множество и рассказывал больше всех. Когда я травил нецензурный анекдот, коллеги, привыкшие к моей культурной речи, смотрели на меня с удивлением и уважением. Матерился я четко и к месту: ничего лишнего.
 Земля вокруг нас почти подсохла, в свете и тепле солнца амбары и склады были белые, около одного из них валялась полуразрушенная сеялка. Везде лежали ворохи прошлогоднего сена, целый его пласт пошевеливался от ветра около амбара, рядом с нами. Пошутив и посмеявшись, мы взялись за вилы, чтобы отгрести сено в