Запись девятая. Роман "Медвежья кровь".

приезжает комиссия: начинается фронтальная проверка, это уже точно! Главное внимание обратят на работу производственного цикла. Будут смотреть журналы, планы, кабинеты, походят по урокам. К этому времени посевную должны закончить. На этой неделе, через три дня, в четверг, всю документацию сдать Когтелапкиной Марье Петровне и Косоглазову Анатолию Петровичу. Через неделю кабинеты привести в порядок, всю документацию к ним оформить. Нормативы возьмете у Марьи Петровны и Анатолия Петровича…. Павел Михайлович, за день – максимум два вся техника должна быть на ходу, тянуть больше нельзя. Работайте ночью, при фонаре, но через два-три дня мы должны выехать в поле! Доложите мне…. Все-таки, товарищи, так работать нельзя. Явка у нас по-прежнему плохая, особенно в 41-й группе, выпускной. Африкана Ильича нет сегодня?
 - Нет его: уже вторую неделю в запое, - сказал Топтыгин.
 - Так, значит, классный руководитель, Галина Федоровна, должна меры принимать. Ведь группа на выпуске, а, Галина Федоровна?
 - А что я с ними сделаю: у них каждый день кто-нибудь да напьется, - ответила учительница истории, которую директор ругал еще осенью. – Я и к родителям ходила, а что они сделают, когда сами пьют? Я ведь вам писала докладную на Емелина, чтобы вы меры приняли: он там всех спаивает. Вчера опять пьяный в училище пришел.
 - А я что сделаю, Галина Федоровна, когда вы, классный руководитель, воспитатель, бессильны? Я администратор, а не педагог, на мне все училище висит: я физически не могу заниматься каждым.
 - А я что сделаю?
 - Как «что сделаю»? Вы обязаны что-то сделать: вам за это деньги платят! Когда вы начнете исполнять то, что от вас требуется?! – директор «взорвался».
 - Да плевать я хотела на ваши двадцать рублей за классное руководство: вы только требуете, а помощи не оказываете! И не орите на меня: права не имеете! Это одни только общие фразы: «обязаны, сделайте», - а что я сделаю, если он алкоголик и семья у него алкоголики!
 - Ну, так надо было на работу родителям письмо написать, я давно вам говорил. А вы все тянете…. Как он теперь сдавать будет?
 - Буду ловить его, когда он трезвый, и прямиком на экзамен.
 Присутствующие засмеялись, директор улыбнулся. Я подумал: ясно теперь, как учащиеся «сдавать» будут, - все «сдадут». У них, тех, кто здесь находится, просто совсем нет совести, а на ребят им наплевать…. А мне?.. – тут я почувствовал, как шерсть зашевелилась у меня на груди и сердце заболело.
 - Нет, так нельзя, нельзя, - примирительно, но настойчиво вновь заговорил директор. – Ведь вы, Галина Федоровна, преподаватель, человек с высшим образованием, уважаемый педагог с большим стажем, а к своей группе вы, в сущности, равнодушны. Ведь у нас, товарищи, сильный педагогический коллектив, я это знаю, а работы, извините, никакой нет. Уроки надо проводить интересно, тогда и ребята к вам пойдут, тогда и явка будет. Беспокоиться надо о ребятах, заботиться. А вы отчитали часы и пошли – в два часа уже никого нет, в училище пусто. Ни секций, ни кружков – ребята предоставлены сами себе, вот они и хулиганят: энергии-то много, а девать ее некуда.
 А ведь я приглашал директора на свой литературный кружок – обещался прийти, но забыл за кучей однообразных бумажных дел. Значит, забыл и о существовании кружка, и обо мне самом. Так же, как забыл тогда помочь мне с жильем и выгнал на улицу. Но отныне я прописан в своей комнате, и черта с два ты меня оттуда выкинешь.
 - Теперь будет так, - продолжал директор, - работаем все до шестнадцати часов, никто никуда не уходит. Отчитали уроки – занимайтесь кружком, проводите дополнительные занятия, работайте с кабинетом. Главное сейчас – подготовка к инспекторской проверке.
 Вот, что больше всего тебя беспокоит, думал я, а не ребята. Поэтому только сейчас ты «зачесался» и по-медвежьи запрягаешь преподавателей, а мастеров не трогаешь, потому что боишься: они не послушные учителя, могут и послать подальше, как ты их посылаешь.
 - Через неделю мы с Марьей Петровной и Анатолием Петровичем пройдемся по всем кабинетам и мастерским: чтобы все было в порядке.
 Я слушал его и диву давался: как он умеет, при своей полной неспособности руководить, быть директором, занимать довольно-таки ответственный пост? Главная его слабость – эгоизм и отсюда страх перед сильными мира сего, отсюда равнодушие к людям - нежелание и неумение вникать в суть дела, дать конкретную помощь. Слова, эмоции, ругань – вот все, что он может, а психозы и эксцентричность – от беспомощности.
 - Все-таки, я думаю, что коллектив наш сильный и к проверке выйдет готовым, во всеоружии, - на бодрой ноте, как положено, закончил директор педсовет.
 Я вышел со всеми, но быстро остался один и почувствовал недомогание, головную боль; ныла грудь, будто придавленная камнем. Медленно шел по коридору и ощущал, как мрачные стены, грязный потолок, вся окружающая обстановка физически сдавливали все мое существо, воздуха не хватало. Медленно спустился на первый этаж и пошел к тупику, где находился мой кабинет.
 Чем ближе я к нему подходил, тем хуже и стесненнее себя чувствовал…. Был полумрак, и… я пригляделся: пол передо мной стал явно суживаться… а стены… сдвигались…. Когда поднял голову, потолок уже низко нависал надо мной…. Вместе с пространством уходил и воздух – дышать становилось еще труднее, а сердце, вся грудь будто превратились в огромный, нарывающий фурункул. Как живая, встала передо мной картина ночного кошмара в общежитии, в моей комнате, а огненные вспышки болей в груди и животе заставили согнуться и присесть на корточки около запертой двери моего кабинета. А потом… потом меня будто ударила кулаком снизу, в грудь, медвежья лапа: приступ боли был настолько резкий и сильный, что я упал на спину, теряя последние силы. Сверху надвигался на меня потолок: я видел каждую щербинку, бугор на его грязно-белой поверхности. Стены сдвигались все ближе, воздух кончался, и я начинал задыхаться и цепенеть. Тупик коридора около моего кабинета стал моим гробом, крышкой которого был этот грязно-белый потолок, близко нависший надо мной. Но даже в полуобморочном состоянии я почему-то отчетливо видел его: сейчас поверхность корежилась, завивалась в какой-то дикой, болезненной злобности. Я терял сознание, когда различил там складывающиеся очертания лица. Хватка «гроба» ослабла, боль и удушье тоже, и я увидел над собой одну из тех маловыразительных физиономий, которые привык замечать по телевидению, в газетах, на трибунах, в обязательном ряду фотографий в Красном уголке любой армейской казармы. Это было лицо руководителя, чиновника, администратора, похожее на лица всех «слуг народа», виденных мною за всю жизнь. Обрюзгшее, презрительное, уверенное и высокомерное, с толстыми щеками, несколько обвисшими; с большими залысинами и гладко причесанными назад волосами лицо простолюдина, чуть просветленное высшим образованием. Обездвиженный, стиснутый этим Чиновником в своем «гробу», я видел, как его «морда» надвигается прямо на мое лицо и раскрывает рот, глядя в сторону:
 - Главное сейчас – подготовка к инспекторской проверке! – протрубила она голосом моего директора и придвинулась ближе.
 Рот ее закрылся, и она застыла в каменно-указующем, командно-пренебрежительном выражении. На ней кое-где болтались куски отставшей штукатурки, что придавало лицу Чиновника весьма потрепанный и больной вид. Потолок опирался на две стены, державшие меня по бокам, - получалось, что «морда» как бы находилась между парами задних и передних лап, застывших, как она сама. Чиновник словно стоял надо мной и держал в своих лапах, но сейчас его звериные, с вертикальными зрачками глаза тупой силой приказа системы «медвежьего» царства, ее повеления впились в мои, человеческие, полные слабости и ужаса глаза. Он сильнее прежнего сжал меня со всех сторон, вдавливая в тело мою медвежью шерсть, которая снова стала твердой и колючей. Казалось, она врезается в меня насквозь, насильно желая стать частью моего тела и души, завладеть мною полностью.
 - Гла-авное-е – про-ве-е-р-р-ка-а!! – прорычал медвежьим голосом Чиновник, и все кругом с тем же медвежьим рычанием повторило его слова.
 Боль стала такой нестерпимой, что я захрипел и почувствовал всем своим нутром власть этой звериной морды, теперь уже явно медвежьей, желающей сожрать все человеческое во мне… и отключился.
 Очнулся я там же, около своего кабинета, в этом темном тупике среди заколоченных архива и туалета, чернеющих стен и сереющего потолка. Все стало обычным, находилось на прежних местах, только я лежал на спине, поверженный, беспомощный и испуганный до смерти. Боль отходила, и я понемногу приходил в себя. Когда стал вставать, заболело все тело, как у крепко побитого, и никого, никого, как всегда, поблизости не было. Я был будто в тумане, все казалось нереальным.
 На улице стемнело, когда я открыл кабинет и собрал свои вещи. Медленно, сквозь тьму коридора я вышел из училища и пошел, точнее, поплелся домой, как побитая собака. По дороге, на полпути до общежития, оглянулся на учебный корпус. Темный, дикий, нелюдимый, он стоял, как притаившийся медведь, крепко опираясь на медведеевскую землю. Невыразителен, как лицо Чиновника, был его полуосвещенный фасад, но и хищен, как морда медведя, с горящими глазами-фонарями, нависшими над входом, через который завтра пойдут люди, взрослые и юные. Каждый почувствует его власть, когда войдет туда, и будет чувствовать постоянно, где бы он ни находился, пока работает или учится в его лапах-стенах.
 Я опять заперся в своей комнате, лег на диван и закурил. Вот еще один удар медвежьей лапы пришлось пережить, и вновь я чудом остался жив. Странно, но мне было жарко, да так, что я разделся до майки и трусов. Да, шерсть на мне стала намного гуще, поэтому и грела сильнее.
 А ведь, сколько потрясений и ужасов я уже пережил… но я не герой: ныне не откликнусь на призыв в дорогих мне строках Н. А. Некрасова:
                                   «Иди в огонь за честь отчизны,
                                    За убежденье, за любовь…
                                    Иди и гибни безупрёчно,
                                    Умрешь не даром: дело прочно,
                                    Когда под ним струится кровь….».
 Сколько прекрасных, чистейших людей погибло за убежденье, за любовь – всю Россию перевернули, а ради чего? Чтобы воцарилось это безобразие, которое я вижу в училище?
 Нет, не могла коммунистическая идея «овладеть массами», особенно нашими, российскими, медведеевскими. Святая цель «свободы, равенства и братства» вела к насилию, которое стало «воплощать» ее в нашу жизнь и жизнь других «братских» стран. Висит эта цель над людьми, но они никогда не смогут достичь ее, потому что так уж устроен человек: свое ему всегда дороже общественного. И организатор этого насильственного воплощения идеи, в первую очередь, думал о себе, о своей власти и престиже. Таков был Сталин, извративший ленинский принцип добровольного участия в строительстве коммунизма. Конечно, в определенные моменты и В. И. Ленин был за насилие, например, его политика Диктатуры пролетариата, Военного коммунизма, но ведь это были меры временные, в период борьбы с внутренней и внешней контрреволюцией. Но как перестроить психологию человека, по природе