Запись шестая. Роман "Медвежья кровь".

дверь, и вошел Топтыгин… Василий Ефремович, преподаватель предмета "Тракторы". Как и Безлапов, преподающий комбайны, Топтыгин был похож на те машины, которым учил. Сильный, хриплый голос был басовитым, напоминая рокот тракторного мотора. Сам Василий Ефремович был немного приземистый, коренастый, особенно, когда держал руки в карманах брюк и ходил вразвалку, неспешно – точь-в-точь трактор "Беларусь" на поле. Многое пришлось испытать этой славной и верной машине в российских деревнях, и лицо Василия Ефремовича тоже хранило многие следы пережитого. Но была в нем и некоторая детская миловидность: полные губы, голубые глаза выражали непосредственность, оживляли суровые черты лица: нависшие брови, резкие складки у рта. Как "Беларусь", этот вечный труженик полей, выглядел он неряшливо, но, и как он, был всегда деятелен, бодр. Сила и уверенность чувствовались во всех его позах, манерах, мимике и разговорах. Как и Безлапов, он нравился мне, но по-своему, особенно своей природной, духовной силой. Я завидовал ему и всем тем, которым быть сильным почти ничего не стоило, являлось их естественным состоянием. Уважал, даже любил в нем и ту печать пережитого, которую он носил в себе, что весьма сближало нас. Он тоже сразу зауважал меня как грамотного, городского, видавшего виды мужика. Мы уже не раз успели поговорить по дороге домой, так как он жил в доме для преподавателей и мастеров около общежития, – во многом наши мнения о жизни были схожи.
 Вообще, Василий Ефремович был человек мрачный, оживлялся только в нерабочее время, особенно вне училища: тут он был прост, добр и весел. Но сейчас он вошел в кабинет, опустив голову, а ноги переставлял грубо и твердо, как медведь лапы.
 - Здравствуй, Александр Алексеевич, - он протянул мне руку и улыбнулся. – Ты чего тут один в темноте сидишь? – спросил он, продолжая улыбаться, и сел за парту передо мной.
 - Отдыхаю, - мрачно ответил я, - устал немного.
 - Пьют они у тебя кровушку, Алексеич, пьют, вижу, - сочувственно сказал Василий Ефремович. – И у меня эта 39-я группа вон где, - он показал на затылок. – Дал этому, Ломовому, старосте, ты его знаешь, задание: начертить график успеваемости и дежурств, так вот уже вторую неделю тянет. Все ходит, ходит вокруг меня кругами, а послезавтра комиссия. Ну не сволочь ли он, скажи?
 Я промолчал, и мы закурили.
 - Троих опять нет в группе – посылал мастера – запил, сукин сын, а сам я как поеду: у меня уроки.
 Я кивнул.
 - Нет, Алексеич, все сволочи, вот, что я тебе скажу, все.
 Я опять кивнул.
 - А ты чего такой грустный, тоже что-нибудь с курсантами?
 - Да так, Василий Ефремович, надоедает все это.
 - Быстро же тебе надоело, а что будет через полгода, через год?
 - Ведь постоянно одно и то же: ребята учиться не хотят, портят все – надо пасти их, как пастух, это разве учеба?
 - Да, ты прав. А знаешь, тебе надо какую-нибудь бабенку завести – все веселее будет, а то живешь один, как волк, тяжело ведь.  
 - Надо, Ефремыч, надо, только я уже крепко обжегся и больше не хочу.
 - А жена в городе?
 Я кивнул.
 - Вышла замуж?
 - Не знаю… да и знать не хочу.
 - Да, понимаю…. Ну, а местные, наши дивчины, к тебе подъезжают? – Топтыгин улыбнулся веселее и более заинтересованно.
 - Есть потуги, но… это все не то.
 - А Клара, библиотекарша, как? Вот женщина, в полном соку, свой дом, правда, с матерью живет, умная, грамотная. Не желаешь?
 - Нет.
 - Да, вообще-то, она тоже не сахар, одно время с Косоглазовым сошлась, спала с ним, слышал я.
 Сплетни какие-то, подумал я, и мне стало противно. Вроде Василию Ефремовичу это несвойственно….
 - Знаешь, Ефремыч, - сказал я, - мне глубоко плевать, с кем она там спала, меня она не интересует.
 - Да я так, к слову…. Ну а с группой у тебя как, Павел помогает?
 - Он сам по себе, я сам по себе, так что мы друг другу не мешаем, ну а на группу я пока не жалуюсь.
 - Да, группа у тебя неплохая, правильно Солдатова старостой поставил: парень с характером, их в руках держит…. Ну а этот, маленький, черненький… Комаров, кажется?..
 - Да, Володя Комаров.
 - Все старается Берлогина задеть, так и лезет к нему. Тот отмахивается, а этот то ущипнет его, то толкнет, то ударит. И все исподтишка, противный такой.
 - Я с ним поговорю.
 - Вообще, Александр Алексеич, ты смотри в оба: они тебе здорового леща подложить могут, они на это способны. Особенно Лисянкин, которого ты зря взял в группу, я его еще с давних пор знаю.
 Я кивнул.
 Мы немного помолчали, покуривая. Топтыгин снова улыбнулся:
 - Вот, Александр Алексеевич, еще к тебе просьба: надо плакат для училища написать, ведь послезавтра праздники. Я бумаги тебе сейчас принесу… договорились?
 - Ладно, сделаю.
 - Ну, начальство тебе деньжат подбросит, наверное.
 - Вряд ли, директор говорил, что такой возможности нет.
 - Ну да, нет, а материальный фонд?.. Ну я с директором поговорю, что-нибудь придумаем.
 - Спасибо, - я даже чуть не поверил ему, ведь он был парторгом училища.
 На улицу мы вышли вместе: я, с рулоном бумаги под мышкой, направлялся в общежитие, а он куда-то в другую сторону.
 - Да, а Клара с Косоглазовым спала, вот ведь как бывает, - засмеялся он.
 Я попрощался и пошел домой.
 Чисто, как-то по-детски, и ярко, возвышенно сияли звезды на темно-синем небе. А на душе у меня было тоскливо и мерзопакостно. Травля со стороны ребят, на дружбу которых я в тайне сердца надеялся, злоба и сплетни уважаемого, симпатичного мне человека – все это складывалось в одно, большое, что затмевало и окружающий мир, и мою душу. Но как хорош был этот, наверное, один из последних, тихих вечеров осени, холодный и необыкновенно ясный. Не хотелось уходить от него в свою комнату-клетушку, и я медленно шел, смотря на небо, звезды и вокруг себя. Почему так прекрасен этот вечер, почему так прекрасна природа вообще? Потому что она холодна и безучастна к человеку, потому что она не страдает и не мучается, иначе бы черты ее исказились и уже не привлекали нас своей красотой. Как я хочу быть таким, как эта природа, хотя бы на время отдохнуть! Но нет: завтра опять училище – опять уроки, опять травля.
 В предпраздничный день уроков не было, Павел заставил ребят мыть кабинет, а я писал плакаты на демонстрацию, используя в качестве краски разведенные в воде зубной порошок и клей. Ребята сначала удивлялись моему умению, толпились около меня, потом разошлись, но клички своей я сегодня не слышал, хотя и поздравлений тоже.
 Седьмого ноября сходил с училищем на демонстрацию, а потом пошел домой обедать. Никто не поинтересовался, как я буду встречать праздник, никто не пригласил в гости. Долгая дорога в училище от центра городка, где мы стояли и слушали выступления администрации Медведеева, навевала грусть. Может быть, я сам виноват, что не вписался в свой коллектив? Нет, тут дело, наверное, в том, что я иной по своей природе, чужой для них. Действительно, почему у меня неизменно возникает отвращение, даже ненависть, когда я представляю себе общение с людьми, в частности, с моими коллегами? Даже при разговоре с симпатичными мне Безлаповым и Топтыгиным эти чувства сидят во мне, неслышно, где-то глубоко внутри, неосознанные мной. И почти после каждого разговора, общения мне противно, я ощущаю, что сделал что-то не так, ругаю себя, порой даже плеваться хочется. Все так, но человеческого внимания мне, наверное, никогда уже не видать. Странные, противоположные чувства и мысли сейчас владели мной: гордость, самоутверждение и унизительное осознание собственной неполноценности…. С одной стороны, я завидую самым последним обывателям, имеющим самых последних друзей: "А если не к кому, коли идти больше некуда. Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти! Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!" – вспомнил я слова Мармеладова из романа Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание".
 Нет, да здравствует "мазохизм": я гордо остаюсь один, в своей "конуре", не беру ни бутылки вина, ни кусочка торта, а буду читать и наслаждаться этим чтением. Я гордо плюю на все ваши ритуалы и привычки: хождения в гости, выпивку, танцы, амурные дела - и наслаждаюсь этим. Зато на следующий день, когда вы, грязные, помятые, больные, мучимые тошнотой с перепоя, вылезете из своих собачьих конур на солнечный свет и пойдете на работу, я буду чист и свеж, как Бог, и презрительно и гордо посмотрю на ваши потрепанные фигуры.
 Итак, "самый приятный дом для меня теперь мой", а не ваш, уважаемые коллеги, и вообще: "какое дело мне до радостей и бедствий человеческих". А на вас, уважаемые коллеги и учащиеся, "видно, не тело, а бронза", раз вы так со мной обошлись. Везде люди таковы, и ни в какое Медведеево от них не скроешься, но проводить с ними свое свободное время я не хочу, поэтому нет для меня сейчас ничего милее моей казенной квартиры.
 А дорога передо мною вилась, переходила одна в другую, между каменными домами, деревянными избами, между садами и огородами, и заканчивалась той аллеей – тропинкой среди деревьев, где я впервые увидел медвежьего призрака. Мне стало как-то не по себе – я быстро миновал ее, прошел до общежития и открыл дверь. Умылся и отправился в столовую.
 Здесь звучала красивая музыка, на лампах висели гирлянды из бумажных цветов, на столах расстелены чистые, блестящие клеенки тоже с изображениями цветов. В дверях меня встретила Катя Гусева, моя второкурсница, и вежливо, с улыбкой посадила за стол. Неподалеку сидел парнишка и обедал. Катя была очень мила, по-домашнему одетая в простое, но красивое платье, поверх которого блестел вышитый цветочками передник. Потом подошла ее сестра Зина и так же с улыбкой принесла мне тарелку супа. На столе уже стояла большая тарелка с нарезанным хлебом, соль и горчица. Потом Катя принесла второе и с милой улыбкой поставила около меня. В это время Зина дала тарелку моему соседу, обращаясь с ним так же добросердечно, как и со мной, они весело заговорили. Все сестры делали не заучено, от души, значит, эти две милые девушки сами решили устроить праздничный обед для всех оставшихся в общежитии, дать немного домашнего тепла, поднять настроение.
 Вообще, сестры Гусевы выделялись в училище.
 Зина была бойкой, в отличие от своей сестры, прекрасно сложенная, подтянутая, красивая и училась хорошо. Лицо небольшое, умное, чуть надменное, с острым носом и высоким лбом, губы полные, небольшие, красиво очерченные, крепкие. Но, глядя на нее, не скажешь, что она была создана для семьи, как ее сестра Катя. Зина всегда была среди ребят и девушек, общительна, чуть высокомерна, как всякий умный человек, независима, умела острым, порой и грубым словом отшить навязчивых парней.
 Катя, хотя и похожа на Зину, но казалась созданной для дома и семьи. Формы ее были крупнее, не столь грациозны и порой она не замечала, как открывались ее грудь или нога в халатике. В ней уже чувствовалась женщина, она возбуждала, но была несколько неряшлива и довольно глуповата. Но это ее не портило, а придавало особенный колорит будущей жене и матери. Она была тоже горда и независима, но если Зина была "дичком", птицей в полете, чайкой, которую нелегко приручить, то Катя – домашней коровкой, которая легко бы пошла за ласковым хозяином.
 В общем, обе сестры