представлялось.
В платной стоматологии Петру Петровичу предложили лечиться по обязательной страховке, а платить только за пломбы и снимки. Врач его была молода и, скорее всего, еще набиралась опыта, но оказалась ответственной, старательной, внимательной и на удивление толковой.
Ему так понравились и процесс, и результат лечения, что он решил разобраться и со своей застарелой болячкой, направившись в кожный диспансер.
За железным забором клиники-преемницы построенной купцом больницы для неимущих граждан, Иванов пару минут постоял перед нарядным зданием конфиденциальной платной поликлиники, куда при нем никто не заходил, и по совету идущих мимо добрых людей пошел вслед за ними, в рядом стоящее более крупное здание с двумя входами, перед одним из которых выстроилась очередь смуглых гастарбайтеров, а во второй заходили прочие граждане.
Денег и тут с него не просили. Обошелся паспортом и страховым полисом.
Очередь перед кабинетом врача была небольшой и не злой, – не похожей на те, что запомнились Иванову двадцать лет назад. Пока ждал, он играл созвучием фамилий мецената, в память которого была названа клиника, и честолюбивого Авалова. Недавно Авалов увековечил память первого начальника института: организовал установку на здании института мемориальной доски и договорился с городским руководством назвать именем покойного генерала рядом расположенный сквер. Что же осталось самому Авалову? – дать свое имя институту? А что? Не исключено. Еще лет десять покомандует и станет легендой.
Врач приняла Иванова с небольшим опозданием относительно указанного в талончике времени. Женщина была чуть моложе Иванова и похожа на него умеренной комплекцией и внимательным и осторожным взглядом. На каждого пациента у нее было по 15-ть минут, но она справлялась, хотя в силу требуемой оперативности, бегло осмотрев язык и губы Иванова, поспешила с диагнозом.
Анализы ему тоже сделали бесплатно, их результаты оказались в целом хорошими, и на следующем приеме доктору пришлось менять свой диагноз. По ее словам, возможные неприятности у Петра Петровича если и могли появиться, то только в части проходимости сосудов и ишемической болезни сердца, если он не ограничит себя в жирной пище.
Выписав таблетки, она пообещала надежное избавление от давней заразы, и все это вместе взятое заставило Иванова думать, что окружающая его действительность странным образом, вроде бы противореча системным требованиям, восстанавливает достижения советских времен. Нет, он, конечно, понял по графику работы врача и некоторым невольно подслушанным на приеме словам, что у докторов есть важный интерес на стороне, но ведь и здесь они не филонили.
Иванову поэтому требовалось внести некие положительные коррективы в свое устоявшееся пессимистичное мировоззрение. От этого он был некоторым образом растерян и расслаблен, почему и сдался Васильеву без сопротивления.
Мировоззрение, которым страдал Иванов, отвечало тем последним модным результатам научных исследований о работе мозга, с переложением которых на широкую аудиторию мысленно полемизировал профессор Бухман. Результаты эти говорили о внутренней противоречивости устремлений и поведения человека, определяемой двойственностью нашего сознания, и о консерватизме общественного устройства, заведомо угнетающего таланты. А еще о муках тройственного сознания гениев, способных при удаче придать общественному консерватизму динамику развития.
Третий компонент сознания особенно интересовал Иванова, давно увидевшего, что одаренный человек может идти по жизни двумя путями.
С одной стороны, он готов интенсивно работать, вкладывая в свои дела все силы и чувства, страдая при этом от чрезмерных энергозатрат и понимая, что шансов на признание и известность у него очень немного.
С другой стороны, его мозг, не желающий работать по биологическим причинам, может легко имитировать напряженный труд, рекламируя свою гениальность. (Продолжение следует)
