Булеков Н.П. Так дышала война. Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)

эшелон дважды бомбили. Первый раз это случилось в г. Грязи. Машинист, видимо, уже попадал в такие переделки и имел соответствующий опыт. Он начал маневрировать, резко подавая состав вперёд, потом неожиданно останавливался и толкал вагоны назад. Отрезки движения были разные, а переходы резкими. В такие моменты все старались покрепче ухватиться за что-нибудь. Только и слышно было, то приближающееся, то удаляющееся «тух-тух-тух-тух», дёрг-дёрг, и опять «тух-тух-тух-тух». В теплушках нет «блинов» между вагонами, которые смягчают толчок, поэтому удар при начале или остановке движения бывает особенно резким. Например, если вы поставите на пол, или какой-нибудь ящик, кружку с чаем или котелок, они в большинстве случаев перевернутся. Если слышишь приближающийся удар, то одной рукой надо хватать и поднимать свой обед, а другой стараться ухватиться за полку, дверь, или просто стену вагона.
Но всё же это было лучше, чем попасть под бомбовый удар. Удивительно, но в районе Грязей наш эшелон совершенно не пострадал от немецкой авиации.
Когда мы прибыли на станцию 2-ая Кочетовка, то снова оказались под бомбёжкой. Налетели «юнкерсы». Наши зенитки пытались отогнать их от эшелонов. Мы повыскакивали из вагонов и старались забиться в любую щель, стараясь не терять из вида нашего состава. С одной стороны, вплотную к нам, стоял другой эшелон, а с другой, через колею, был полуразваленный перрон. Я нырнул под бетонный выступ. Скрыться под ним удалось только наполовину, и вся моя левая сторона была снаружи. Тем не менее, это было ровно в два раза лучше, чем просто лежать на земле, закрыв голову руками. Некоторые старались прижаться к какому-нибудь выступу или обломку, чтобы хотя бы с одной стороны укрыться от осколков и пуль.
После налёта нашему составу дали «зелёную улицу», и мы довольно долго ехали без остановок, что, для того времени, было редкостью.
Мы прибыли на станцию Хоботово. Наверное, поэтому и лес, в котором нам предстояло расположиться, назывался Хоботовским. От станции до места нашей учёбы надо было идти, примерно, километров пять. Погода была прекрасная. По дороге колонна часто прижималась к обочине, вплотную к грядкам, где росли едва розовевшие, а то и откровенно зелёные, помидоры. Мы рвали их, а потом развешивали по соснам. Какое-то время спустя, когда они становились, как говорили у нас на Кубани, «бурелыми», мы приходили, доставали их и съедали. Правда, бывало, что «твою» сосну кто-то находил раньше. Так мы пополняли запас витаминов в организме.
По прибытии в лес мы начали рыть землянки. Когда мы пришли на место, где должны были проходить наши курсы, там не было ни-че-го.
Начали копать землю и валить лес. Землянки были предназначены для сна и для занятий на случай дождя. Те, что предназначались для отдыха, были длинной метров 20-25 и, примерно, метра 4 в ширину.
Две ночи мы провели под открытым небом. Потом, когда уже были готовы землянки, нам привезли солому, которую толстым слоем уложили на пол. Сверху её надо было прикрывать кусками брезента разной величины. Подушками нам служили вещмешки. Всё это стало на пять месяцев нашей постелью. Мы не жаловались, потому что все уже успели побывать на передовой, все уже знали, что такое фронт, и что там, чаще всего, не бывает даже соломы.
Когда мы накатывали брёвна на только что вырытые землянки, я познакомился с Анатолием Поповым. Мы были почти одного возраста. Он рассказывал о своём Воронеже, я о Кубани. У меня было два брата, а у него две сестры. Шутили, трепались про девчат. Привирали, конечно, для смеха. В общем, мы с ним как-то сразу сошлись. Другим моим другом в этот период стал Саша Мирошниченко. В землянке наши спальные места оказались рядом, а перед сном всегда, хоть парой слов, да перекинешься с соседом. Саша был энергичным, инициативным, такие сразу выделяются в любом коллективе.
Занятия проходили, чаще всего, на открытом воздухе. Садились кто куда: на пенёк, на бревно, на кусок брезента, или прямо на траву. Лекторы были в звании не ниже майора. Мы проходили устройство орудий (матчасть), их калибры, виды и т.п. Особое внимание уделялось изучению стрельбы с «закрытых» позиций. Это такая стрельба, когда ты не видишь цели, а бьёшь по наводке, по карте или схеме. Изучали тактику, стрельбу прямой наводкой. Были и политзанятия, разумеется. Куда же без них?
Кормили на курсах слабо. Ели мы из котелков, прямо на поляне, ложки носили в сапогах, а пол-литровые алюминиевые кружки, вместе с другими пожитками, хранили в вещмешках. Помню, что нам давали чай, который совершенно не пах чаем. Пили, а что делать.
За всё обучение на курсах не было ни одного случая воровства среди курсантов.
К осени нас перебросили в город Мичуринск. Здесь нам отдали довольно просторное здание. Прежде это была восьмилетняя школа.
С этим временем было связано одно событие, которое стало для меня дополнительной причиной для беспокойства. Я перестал получать письма из дома. Мама и брат Алесей попали под оккупацию. Ехать им было некуда. Многое им пришлось пережить в этот период, но узнал я об этом значительно позже, уже после войны. Следующее письмо от родных я получил почти полтора года спустя. Перестала писать и Дуся. Тогда я ещё не знал, что больше писем от неё я не получу вообще, но причина, в данном случае, была совсем не печальная, по крайней мере, для неё.
В Мичуринске нас посетила комиссия. Её возглавлял генерал, фамилии которого я не помню. В тот момент, когда они приехали, мне «повезло» быть дневальным. Генерал подошёл ко мне, я доложил, как положено. Не говоря ни слова, он отвернул мой подворотничок, который от многих стирок был уже жёлтого цвета, и объявил мне два наряда вне очереди. Это означало, что мне предстояло дневалить, с учётом того, что я недавно заступил, почти трое суток.
Когда они уехали, ко мне подошёл начальник наших курсов. Я объяснил ему, что мне подшиваться просто нечем, и сколько же нужно тереть подворотничок коричневым мылом в холодной воде, чтобы он был белым. А потом ещё ходить и на собственной шее его сушить. Начальник посмотрел на меня, помолчал немного и отменил «генеральские» наряды.
Во время нашей учёбы в Мичуринске был один забавный случай.
Заместитель училища по политчасти послал курсанта Семёнова к себе на квартиру нарубить дров, растопить печь, помыть полы и т.д. А у него была молодая хорошенькая фронтовая подруга, которая радушно встретила курсанта. Накрыла стол – котлеты, водочка. Дело кончилось постелью. Парень ей понравился. Потом она уже сама просила старшину, чтобы присылали именно Семёнова.
Эта «любовь» продолжалась у них несколько недель. А закончилось всё как в анекдоте. Замполит должен был отбыть в командировку, но неожиданно за чем-то вернулся. У него был свой ключ, которым он попытался открыть дверь, но не смог. Она оказалась закрытой изнутри, и ключ был в скважине. Понятно, что наш парень находился уже на месте. Замполит начал звать свою даму по имени. Семёнов заметался, схватил свои вещи и прыгнул в окно со второго этажа. Внизу была клумба цветов, что смягчило удар. Неподалёку стояли два офицера и видели его полёт, но преследовать не стали, наверное, догадались, в чём дело и только посмеялись. Потом Семёнов рассказывал, как добежал до уборной и там спрятал свои вещи.
Дело в том, что время было уже позднее. Он смотался вскоре после вечерней проверки, и одно это уже тянуло на серьёзное наказание. А так, он сделал вид, что после отбоя вышел в туалет. Какое-то время спустя, он поднялся, надел шинель и снова пошёл по направлению к уборной. Там подобрал свои вещи, спрятал их под полой и вернулся.
Наутро стали его разыскивать. Искали-искали, спрашивали нас, а мы отвечали, что ничего не знаем, никто не приходил и не уходил, только в туалет ночью выходили и всё.
Как потом оказалось, наш старшина знал, про этот «поход». Видимо, он сказал начальнику училища. Реакция последнего меня удивила. Когда нам уже навесили «кубари», выдали проездные документы и сухой паёк, он обратился к нам: «Признайтесь, кто прыгал со второго этажа». Никто не признался, разумеется. Тогда он скомандовал: «Семёнов, выйти из строя». Тут Семёнов и говорит: «Так точно, товарищ полковник, я прыгал». Начальник училища рассмеялся и сказал: «Молодец, героем будешь».
Видимо не очень-то тёплые отношения были у него с замполитом.
Про судьбу Семёнова я, к сожалению, ничего не знаю. Сбылось ли предсказание начальника училища или нет, не могу сказать. Семёнов попал совсем в другую часть.
Я хорошо помню наш последний день на курсах. Ранним утром нас выстроили перед красным кирпичным зданием школы, в котором мы учились в Мичуринске, и прикрепили к солдатским петлицам рубиновые кубики. Вот мы и стали младшими лейтенантами.
На фронте обстановка ухудшалась. Противник прорвал фланги 40-ой и 13-ой армий и до 30 км углубился в нашу оборону. В результате в клещах оказались 40-ая и 21-ая армии. В составе 40-ой армии были мои боевые товарищи, а значит, если бы не курсы, то в окружение попал бы и я. Горестно мне было об этом думать и обидно. Мне казалось, что я здесь отсиживался.
Должны были мы получить лейтенантов к новому 1943 году. Однако выпуск произвели в начале октября, досрочно. Фронту очень нужны были командиры.
Распределили нас по командам, по 15-20 человек, выдали сухой паёк и на фронт. Девятнадцать младших лейтенантов, в том числе меня, Мирошниченко и Попова, направили в 81-ую стрелковую дивизию 48-ой армии Брянского фронта. Эта дивизия формировалась прямо на передовой, юго-восточней города Ливны. Дивизию собирали на основе 135-ой стрелковой бригады. Её командиром был назначен бывший заместитель начальника штаба 48-ой армии полковник Баринов А.Б. В марте 1943 г. он стал генерал-майором. 81-ая дивизия участвовала в боях с 13 октября 1942 г. до 15 мая 1945 г. За время войны через неё прошло более 20 тысяч человек.
По дороге к месту службы мы должны были делать пересадку в Воронеже. Толик Попов уговорил нас зайти к нему домой. Впрочем, уговаривать нас долго не пришлось.
Мы пошли втроём, с нами был ещё Саша Мирошниченко. Дом Попова находился возле какого-то моста. Мы шли по городу пешком. Толик рассказывал по дороге что-то про свою довоенную жизнь, показывал какие-то памятные для него места в Воронеже. Он сокрушался по поводу внешнего вида города, который он нам расписывал на курсах как чуть ли не самый красивый в СССР. Воронеж и вправду выглядел неважно. Серые, запылённые здания, много разрушений, следов бомбёжек. В тот момент немцы стояли совсем близко.
Не помню точно, как назывался мост, возле которого жил Попов, по-моему, «Чернявский», или как-то похоже на это. Когда мы дошли до места, Толик заметно заволновался. Жили они в доме дореволюционной постройки, в коммунальной квартире. Вся семья была в сборе. Дверь открыла мать Попова. Это была высокая полная женщина. Толик был очень похож на мать. Она расплакалась, бросилась обнимать Толика, а потом выбежали и его сестрёнки. Оказалось, что это, действительно, как он и говорил, уже совсем взрослые девушки. Были они погодками, лет шестнадцати-семнадцати.
Мы расположились в комнате, а мама и старшая сестра Толика ушли на кухню, что-то готовить. Попов всё время бегал туда-сюда, было слышно как он о чём-то весело и громко