Булеков Н.П. Так дышала война. Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)

нередко очень серьёзно. Звуки этой толпы трудно описать. Если сказать, что «плакали» или «стонали», то этого будет недостаточно. Может быть, это и нехорошо прозвучит, но больше всего этот хор был похож на то, как скулят покалеченные собаки. Не сразу после того, как их ударили, а какое-то время спустя, когда они уже успеют куда-нибудь забежать, спрятаться, забиться.
Ситуация осложнялась тем, что наши пушки вели огонь по деревне и не ожидали удара сзади. Не все расчёты успели развернуться и оказать сопротивление. Танки налетели на них и начали утюжить, уничтожая технику и людей. Нам видно было, как бойцы судорожно и суетливо поворачивают орудие. Кому-то это даже удалось, но немцы не оставили времени для выстрела. Только две пушки в упор ударили по врагу и подожгли две машины. И ещё один случай произошёл прямо на поле, всего в полусотне метров от нас. Один красноармеец оказался сзади движущегося танка, каким-то чудом забрался на него и снял с себя шинель. Мы видели из оврага, как он набросил её на смотровую щель. Я думаю, что уже этим одним он спас немало жизней. Потом боец спрыгнул назад и бросил в моторный отсек бутылку с зажигательной смесью. Танк полыхнул, парень упал, и дальше мы уже не видели, что с ним случилось.
После этого остальные машины развернулись и ушли.
Они направились туда, откуда и пришли – в сторону нашего тыла(!). В тот период сплошной линии фронта не было. Очевидно, что где-то на стыке оборонительных рубежей танки пробились между нашими соединениями, или даже прошли незамеченными. Представить себе такое уже годом спустя было трудно.
На заснеженном поле, как чёрные снопы, лежали убитые, стонали и проклинали войну раненые. Снег был красным от крови и местами чернел от копоти и снарядных воронок. И тут посыпал снежок. Я подумал тогда, что природа, наверное, хочет прикрыть это ужасное зрелище. Потом вдруг прояснилось.
В деревне горели хаты. А дальше в поле полыхали скирды. Из огня кричали: «Братцы! Горим! Спасите! Помогите!» Оказывается, это гитлеровцы бросили в огонь раненых красноармейцев, которые попали в плен во время вчерашнего боя. Было страшно осознавать, что горят живые люди, а помочь мы им не в силах. Сначала едва заметно, а потом всё сильней и сильней меня начало трясти, а вскоре просто колотить. Только к вечеру наша пехота вышибла фашистов из деревни. Вытащить никого из раненых не удалось. Сгорели все до одного.
С оставшимися пушками нам в ту ночь пришлось менять позиции. Проходя мимо догорающих скирд, я заметил скрюченные и обгоревшие тела красноармейцев. Их было, пожалуй, более тридцати. Мне стало страшно, хотелось реветь, горло сдавило… Возле этих чёрных обугленных тел моих одногодков я ощутил нечеловеческую ненависть к врагу. Именно здесь я испытал приступ той ярости, перемешанной с презрением к противнику, которая потом не раз позволяла мне не раскваситься, не запаниковать в бою и сохранять способность принимать решения.
Сожженное дотла село, трупы бойцов, только что сгоревшие заживо красноармейцы… Месть, месть и месть – вот что из всех чувств и эмоций тогда было главнее всего. Главнее в несколько раз.
В тот день что-то умерло во мне. Что-то, что жило до сих пор, не зная, что оно не нужно войне. В тот день война забрала меня.

Уже в сумерках мы вошли в деревню. Из всех домов, только у одной старой саманной хаты каким-то чудом сохранились все четыре стены. Крыши, правда, всё-таки не было. В этой хате разместился штаб. Сохранились ещё два отдельно стоящих амбара даже с сеном.
Володя Бобков говорил мне, чтобы я шёл к врачу, в санчасть. Я сказал, что не хочу, и ещё сказал, что рана чистая и совсем не глубокая. Короче говоря, не пошёл. На самом деле, больше всего я боялся отстать от своей батареи. Потом я, конечно, ходил на перевязки, но не более.
Бобков вместе со мной разместился в амбаре. Мы зарылись в колкое сено и попытались согреться и уснуть. Но тут подъехала кухня, засуетились старшины, зацокали котелки. Бойцы ужинали. Этот ужин показался мне более тихим, чем обычно. Очень большие потери мы понесли сегодня. Многие вспоминали тех, с кем ещё вчера делили хлеб, махорку, с кем подружились ещё в Коротояке.
Я не стал выбираться из сена. Володя же сходил, поел сам и принёс мне. Тогда кормили гороховым супом и сухарями. В тот вечер я едва запихнул в себя еду, хотя обычно проглатывал её, казалось, одним глотком.
После этого мы, наконец, уснули.
Рано утром налетели «юнкерсы». Начали бомбить деревню. Я не вышел из амбара. Я даже не вылез из сена. Не успел спросонья сообразить, что надо делать в такой ситуации. Да, собственно, что ты сделаешь?
Бомбы рвались где-то рядом. Я слышал, как орали и бегали снаружи тыловики и штабники. Я так и остался в своём амбаре до тех пор, пока налёт не кончился. Потом оказалось, что особого вреда эта бомбёжка не принесла. Вообще говоря, в начале войны страх наших бойцов перед самолётами и танками был особенно силён, и от него нередко вреда было не меньше, чем от самих действий вражеской техники.
В десятом часу утра старшина разыскал меня и Бобкова, накормил, осведомился о состоянии здоровья. Мы ответили, что нормально себя чувствуем. Потом, вместе с одним из орудийных расчётов, он послал нас с заданием. Надо было собрать и похоронить своих батарейцев. Их вчера недосчитались человек десять. Проводником на место вчерашнего боя назначил меня. Сел я на передки, прямо на зарядные ящики, и поехал.
Так, восемнадцать часов спустя, я снова оказался на том поле, где вчера произошло непредвиденное и непоправимое побоище.
Не доезжая до оврага, который вчера спас нам жизни, мы уже ясным днём увидели это страшное чёрно-красное поле, где вчера свирепствовали вражеские танки. Кругом снег был перепахан гусеницами танков, чернел от копоти орудийных выстрелов.
На снегу валялись туловища, оторванные руки и ноги. Как шары лежали головы, с открытыми синими мертвецкими глазами. У дороги я увидел разбросанные кишки, а рядом лежал торс с оторванной головой. В окровавленном вороте шинели виднелись белые шейные позвонки. Слева и справа лежали скорченные и окоченевшие трупы… Неописуемо жуткую картину являло собой это поле. У лощины даже кони вдруг остановились, словно изумлённые.
Пехота уже собирала своих бойцов. Мы выехали к тому месту, куда они стаскивали трупы. Перед нами в четырёх штабелях, как дрова, были сложены павшие красноармейцы. Я чуть не вскрикнул от неожиданности, увидев людей, сложенных как дрова. Каждый штабель тянулся метров на десять. Похоронная команда продолжала свою работу – стаскивала и складывала убитых. Рядом с каждым штабелем стоял фанерные ящик из-под спичек. В них солдаты собирали документы и медальоны с адресами погибших. Возможно, некоторые из них могли быть просто утерянными бойцами во время боя. Если медальон попадал в ящик, то человек считался погибшим. На него родным высылалась похоронка. Таких случаев в войну было немало.
Неподалёку курганом высились шапки и шинели убитых. (В 1941 году их надлежало снимать. Вскоре это распоряжение отменили.) Остальное обмундирование оставляли. В нём их и хоронили. Я подумал, что ещё вчера утром они были живы и сами надевали эти гимнастёрки, мотали портянки, застёгивали ремни. Оказалось, что в последний раз. От этой простой мысли я чуть не заплакал, в горле стало тесно, и предательски дрогнул подбородок.
Мы подошли к красноармейцам похоронной команды и спросили о том, как нам пройти к пушкам. Нам указали за овраг, в котором мы вчера укрывались. По пути мы снова спустились в него и увидели много трупов. Мертвецы с белыми лицами, вокруг кровь. Кровь на рукавах, кровь на боках, кровь в слипшихся волосах, в набрякших и замёрзших шинелях и гимнастёрках. Я знал, что здесь немцы никого не убили. Это были те раненые, которые сами спустились сюда, спасаясь от танков. Другими словами, спасся тот, кто сам смог выбраться отсюда, а остальные умерли от ран или замёрзли.
Я видел лужи замёрзшей крови. Тут, среди павших, на самой кромке поля, мы наткнулись на обледеневший труп, у которого была откинута нога, и он как бы стоял пригнувшись. Словно он один остался живым среди мертвецов. На его голове была повязка, кое-как бинты были наложены на грудь. Из наспех оборванных концов вытянулись длинные грязные нити и лениво шевелились на ветру. Старался спастись, бедняга, думал выжить…
Трупы напоминали живым, чтоб отомстили фашистам.
Возле наших пушек, которые вчера отпугнули вражеские танки, мы увидели и их расчёты. Два из них погибли полностью. Красноармейцы лежали на станинах орудий, на ящиках, среди гильз. Лежали кто как – одни с раскинутыми руками и ногами, другие наоборот, съёжившись, будто от холода, третьи не успели донести снаряды, да так и остались с ними навсегда. Страшнее всего то, что это были не просто трупы, а люди, которых мы знали – кого получше, кого так себе, но каждого видели прежде, о каждом что-то могли вспомнить.
В стороне от товарищей и раздавленного орудия лежал командир огневого взвода лейтенант Каминский. До войны он работал учителем в школе. Хороший он был человек, я бы даже сказал, что он был нашим любимцем. Из раскрытого планшета лейтенанта выпали семейные фотографии и деньги – розовые тридцатки. Рядом с лейтенантом валялось иссеченное пулями и осколками колесо от орудия.
Видно было, что одну нашу пушку танк давил гусеницами, а во вторую попал снаряд.
У второго орудия, запрокинув руку, лежал сержант Башлыков, звали его, кажется, Иваном. Было похоже, что он умер в тот момент, когда собирался отдать команду «огонь». Вчера мы с ним вместе обедали…
Я думал, что мне не надо было бы смотреть в лица, и, особенно, в глаза погибших, но не мог удержаться. Не мог не взглянуть на тех, на кого моими глазами сейчас хотели бы посмотреть многие близкие им люди. Смотрел и думал: «Всё, кончилась для них война. Никто их больше не увидит».
Шли мы по полю, наклонялись над убитыми и думали о самих себе. Думали, что не сегодня, так завтра такое может случиться и со мной. А случиться это могло в любую минуту. Мы понесли огромные потери. Я видел, как враг разбил нашу пехоту и орудийные расчёты легко, почти играя. Не умели мы тогда воевать. И ещё раз скажу: «Не умели!» Зато перед войной сколько шумели, трепались, что враг нам ни по чём, что разобьём на его территории. Помню, как Ворошилов хвастался, что на удар мы можем ответить тройным ударом, всё хорошо, всё готово. Рассказывали, что немцы говорили про нас так: «Для русского война всегда неожиданность. Пуля уже просвистела над ухом, а он только винтовку ищет». Не знаю, говорили они это или нет, но на той войне так и получилось.
У разбитых орудий, в поле за оврагом мы выдолбили яму в мёрзлой земле. Потом стащили и уложили в неё всех мёртвых артиллеристов. Так и похоронили.
Лейтенанта Каминского решили отвезти в деревню. Его могилу мы устроили на окраине села, между двух молодых берёзок. Воткнули в землю колышек, написали на дощечке фамилию. В душе стало пусто.
Так я почувствовал войну. И представилась она мне безразличным огнём, пожирающим людей как солому.

После этого боя нашу дивизию отвели во вторые эшелоны армии на доукомплектование и отдых. Наше соединение довольно быстро пополнили личным составом и уже к