Булеков Н.П. Так дышала война. Воспоминания ветерана 81-ой стрелковой дивизии (сентябрь 1940 - июль 1946 гг.)

закрыт. Это, совсем ещё недавно людное, наполненное довольными отдыхающими, место выглядело не просто пустым, а одиноким и брошенным. Впечатление усиливал мягкий август – самый разгар сезона.
Гипсовые статуи в мешковатых штанах и примятых фуражках, крашеные деревянные беседки, длинные скамьи на тяжелых чугунных ножках по обе стороны аллеи чертковского дома отдыха стали последней ступенькой мирного времени, с которой мы шагнули в войну.

Нас перебросили в район города Тима, что в Курской области, на реке с тем же названием. Потом передвинули ближе к линии фронта в район Мантурово-Мармыжи.
По пути к этому месту, ещё в сентябре, мне суждено было увидеть первую смерть на войне.
Мы шли колонной вдоль линии фронта. До переднего края оставалось километров восемь. Был тихий тёплый день. Всё вокруг совершенно спокойно. И вдруг впереди колонны послышался взрыв. Помню тогда нашу реакцию. Это было, скорее, любопытство, чем осторожность. Многие того и гляди шеи вытянули бы, чтоб получше рассмотреть, что там бабахнуло. Это потом уже при каждом хлопке мы научимся пригибаться, втягивая голову в плечи. А тогда были непуганые. Что случилось? Что произошло? Колонна приостановилась и, спустя недолгое время, продолжила путь.
Когда мы проходили мимо группы из офицеров и сержантов, стоящих у обочины полукольцом, то заметили лежащего на дороге бойца. Он был в крови, гимнастёрка на животе вся была разорвана. Он кричал и судорожно пытался впихнуть назад разорванные кишки. Когда мы проходили мимо, он уже только громко стонал, а до этого, как нам потом рассказывали, голосил: «Спасите! Не хочу умирать! Спасите!» Его окружили врачи и санитары, но помочь ничем уже не могли.
Странная, глупая смерть от собственной беспечности. Врага и близко не было, никто не стрелял. Солдат этот просто шёл в строю и играл висевшей на поясе гранатой. В какой-то момент граната зашипела, но ни он, никто другой из идущих поблизости на это внимания не обратил. Взрыв. Ему самому вырвало кишки, и ещё несколько человек получили осколочные ранения. Правда, слава Богу, больше никто не погиб.
Вскоре мы оказались на передовой, вплотную к линии фронта. Помню, как я представлял себе её до того, как увидел воочию. Думал я, что фронт – это цепи и колонны войск, стоящих укреплёнными лагерями друг против друга, а линия фронта отмечена пограничными полосатыми столбиками с протянутой колючей проволокой. Конечно, траншеи я себе тоже представлял. Но фронт оказался иным: разрывы снарядов, кваканье мин, пикирующие самолёты, дым, огонь, пыль, кровь и стоны. Но самое страшное – это убитые люди. И ещё – лошади. Они вторые после людей, пострадавшие в эту (да и не только) войну, с той только разницей, что не понимавшие за что.
Сейчас подумал о том, какой она бывала, эта линия фронта. И мне кажется до сих пор, стоит прислушаться к тишине – и услышу вой бомб, короткие свистки пуль, выстрелы, вскрики.
Батарею нашу перебрасывали туда, где появлялись танки противника. Она так и называлась – противотанковой истребительной батареей. Свой первый бой я принял в районе Мантурово-Мармыжи. Сколько их было потом, но такого страха у меня не было никогда, не говоря уже о гражданской жизни.











Война состоит из непредусмотренных событий.
Наполеон I

На войне всё просто, но самое простое в высшей степени трудно.
Карл Клаузевиц


ГЛАВА 2
Боевое крещение. На марше. В офицеры

Наша дивизия располагалась на какой-то железнодорожной станции, название которой я точно не помню. Батарею направили на передовую и сразу в бой. 16 декабря 1941 г. стал самым страшным днём в моей жизни. Ночь накануне выдалась холодная и звёздная, на скрипучем снегу хорошо видны были густые темно-синие тени. А рассвет был бледным. На небе появились низкие облака. Подул ветер, и замело позёмку.
Бой шёл в районе Мантурово, за какую-то небольшую деревушку. Мы передвигались вдоль линии фронта. Здесь сегодня могли показаться танки. Батарею использовали для огня по врагу, укрепившемуся в селе.
Из-за болезни я находился в резерве. Если говорить точнее, то был в хозвзводе. То есть, принимать участие в бою непосредственно я не должен был. В нашу задачу входило, в ряду прочего, обеспечение батареи боеприпасами.
Надо сказать, что, как правило, в артиллерийской батарее было четыре взвода. Кроме хозвзвода, в функции которого входила и доставка на передовую боеприпасов, был взвод разведки и связи, а также два огневых взвода. Последние считались основными. В каждом из них было по два орудия. Взвод возглавлял офицер, чаще всего, лейтенант, а орудийный расчёт – сержант или старшина. В орудийном расчёте было по семь бойцов.
Мы входили в состав пехотных полков и при этом имели некоторую автономию. Нашим прямым начальством был командир артиллерии полка, и приказы мы получали непосредственно от него.
В хозвзводе я подружился с Володей Бобковым. Он был ездовым.
Слово «ездовой» уже устаревающее, сегодня многие молодые, наверное, его не понимают. А ведь эта должность была одной из самых распространённых в войну. У нас часто говорили о новейшей технике, передовом вооружении и т.п. Поэтому про Т-34 и про «катюши» знают все, а про то, что полвойны на себе вытянули обычные лошади (причём, не только у нас, но и у немцев), громко говорить не принято. Многое, многое сделали для победы и те простые сельские ребята, которые управлялись с лошадьми, упряжью и телегами. Таким был и Бобков. Помню, что родом он был из Белоруссии.
В то утро нас вместе с Володей направили на подвозку снарядов. Стрелковые батальоны до этого пытались атаковать противника без артподготовки, но успеха не добились. Едем. По пути встречаем всё больше и больше раненых. Спрашиваем одного, другого: «Где передовая?» Они указывают на заснеженное поле: «Там». С зарядными ящиками подъехали к залегшим солдатам. Они замахали руками, мол назад, назад. Тогда-то мы и поняли, что едем уже по передовой. Быстро повернули в лощину. Пехота первого батальона цепью лежала на снегу. Бойцы были не окопаны. Все видны как на ладони. Снаряды и мины пролетали над нами, рвались рядом. Осколки визжали и шипели, падая в снег. То и дело воздух вспарывали жгуты трассирующих пуль.
Не умели мы тогда ещё воевать. До войны болтали только больше, а учились на собственной крови уже потом, когда она началась. Немцы просто издевались над нами. Не только в том смысле, как над живыми людьми, но и как над противником. Наверное, правильнее будет сказать – потешались. Были случаи, когда самолёты в степи гонялись за одной подводой, за каждой упряжкой, даже за отдельным бойцом.
Немцы тогда не считали нас за людей, они были высокомерны, презрительны к нам. Помню, пехотинцы рассказывали, как взяли в плен немецкого лётчика. Это было там же в Курской области. Его самолёт сбили, он выпрыгнул с парашютом, пытался скрыться, но наши поймали. Надо вспомнить то время: фашисты теснят Красную армию, они уже почти подошли к Москве. Стоит добавить, что асы Люфтваффе – это элита даже среди офицеров. Лётчик вёл себя соответствующим образом. Ему задали ряд вопросов, на некоторые он ответил, например, из какой части, назвал имя и т.п., а на другие вопросы отвечать отказался. Сказал, что это секретная информация и замолчал. Тогда наши пригрозили ему расстрелом. Он вскочил, расстегнул ворот и начал кричать: «Шизен, шизен, швайне!» Расстреляли, конечно. И вот так немцы были настроены, по моему мнению и наблюдениям, вплоть до Курской битвы, а уже после Днепра они совсем расклеились.
Но вернёмся к событиям 16 декабря 1941 года.
Мы укрылись в лощине. Там я заметил, что за поясом нет гранат. Обронил где-то! Я бросился их искать и так оказался на поле боя, в непосредственной зоне обстрела. Рядом двигалась длинная цепь наших бойцов, идущих на довольно большом расстоянии друг от друга. Мне стало как-то безразлично всё. Страха почему-то не было. Пригибаясь, и едва не путаясь в длинных полах шинели, я петлял вокруг оставленной нашей телегой колеи. Прошёл, наверное, метров тридцать, когда пуля навылет пробила мне икру правой ноги, и я упал на снег. Я почувствовал острую боль и то, как кровь наполняет сапог. Тут поднялась вторая цепь нашей пехоты. Я лежал и ждал, когда они пройдут. Едва пехота отдалилась, возле меня оказался санитар стрелковой роты. Он молча разрезал голенище сапога, разорвал штанину ватных брюк и перевязал рану. И только после этого коротко сказал, что рана не страшная и чистая. Это меня сразу приободрило.
В санчасть я не пошёл. Меня немного знобило, может, от потери крови или усталости, а, может, и с перепуга.
Таким же путём, как шёл, разыскивая гранаты, я вернулся обратно к Бобкову. Мы решили в батарею пока не возвращаться. Наши ожидали танковое подкрепление.
День стоял пасмурный и не очень холодный. Поле, на котором залегли наши бойцы, уже приобрело какой-то грязновато-серый оттенок. Убитых на тот момент было немного, санитары оттаскивали тяжелораненых подальше от передовой, некоторые из них были и неподалёку от нас.
Вдруг, справа от нас, в самой лощине с лошади упал командир батальона. Его наповал убило осколком. Находясь позади пытавшихся наступать солдат, да ещё и в низинке, комбат мало рисковал, гораздо меньше тех, кто поднимался тогда в цепи и шёл по снежному полю вперёд. Его смерть тогда показалась мне какой-то случайной и нелогичной. Только спустя много месяцев я понял, что война отмеряет каждому своё, и у каждого есть своя линия судьбы на войне. Эту линию не перевить и не изменить, и конца её не довязать. Где кончится, там и кончится. Так было и у того комбата. Помню, как серая в яблоках лошадь стояла над ним, понурив голову, ни на шаг не отходя от безразличного уже ко всему хозяина. По-моему, это была первая смерть в бою, произошедшая у меня на глазах. Первая, но далеко не последняя, не последняя даже в этот день.
Вскоре после этого события у нас с тыла показались шесть танков. Они приближались, двигаясь один за другим. Стрелки радостно закричали: «Танки! Танки! Наши!» Хотя издалека сразу и не разберёшь.
Воспользовавшись передышкой, мы с Бобковым упросили пехотного командира помочь нам людьми, чтобы спустить ящики со снарядами в овраг, расположенный поблизости. Я сказал Володе: «Чьи бы танки не были, а снаряды надо укрыть». Он согласился. Несколько солдат поддержали поклажу, пока мы съезжали вниз. Потом они вернулись назад. И тут я чётко расслышал чей-то пронзительный крик: «На танках кресты! Фашисты!»
Из-за того, что было очень пасмурно, вражеские танки опознали слишком поздно. Они гудели уже совсем рядом, с ходу развернулись дугой и на большой скорости, сотрясая воздух выстрелами башенных орудий, устремились на почти не окопавшихся пехотинцев. Заснеженное поле разом ожило и зашевелилось. Люди поднимались, метались, падали, снова вскакивали, шарахаясь из стороны в сторону. Их давили и кромсали движущиеся машины. Слышались жуткие стоны, проклятья раненых и предсмертные крики, сливавшиеся в сплошной вой. Противник беспощадно уничтожал наших воинов, заливая кровью землю.
Ища спасения, люди ползли к оврагу, многих охватила паника. Вскоре рядом с нами и вокруг нас уже было несколько десятков перепуганных насмерть людей, многие из которых были ранены,