сражении и перешла в стремительное наступление. Наш прорыв грозил окружением и разгромом всей южной группировки войск гитлеровцев, поэтому они стали спешно отступать, не успев уничтожить население, оставить после себя пепелище — самим бы ноги унести. Морозы крепчали. Хорошо помню ту жалкую отступающую рать. От прежней помпезности и бравады не осталось и следа — пилоточки, поверх них женские платки, шарфы, одни носы торчали. Румыны вообще испарились еще раньше своих немецких хозяев. Уходили и полицаи, кто не смог, сдавались сами и сдавали нашим своих же.
13 февраля 1943 года наши входили в Краснодар — я каждый год праздную эту дату. Мы с другими ребятишками радостно метнулись к нашим бойцам и... оторопев, замерли в растерянности: непривычные для нас, южан, белые овчинные полушубки и непонятные погоны — уходили-то в петлицах с треугольниками, кубиками и шпалами на них. Но бойцы, видя нашу растерянность, рассмеялись: мы, мол, детишки, свои-свои, родные... Наши отцы воевали на фронте, мы наивно расспрашивали, не видели ли они их, не знают ли, называли фамилии. Бойцы нас обнимали и обнадеживали: все папы скоро вернутся домой!
Неуспевшие слинять полицаи получили по заслугам, наиболее одиозных из них судили открытым судом в Краснодаре, вынеся приговор — казнь через повешение. Еще в войну мне удалось увидеть в кинотеатре документальный фильм «Приговор народа» про этот процесс, в наши времена я не раз пересматривала его по интернету. Одного из полицаев, предателя по фамилии Пушкарев, я вспомнила. Поделом им!
Так закончилась полугодовая фашистская оккупация Краснодара. Сейчас, оглядываясь назад, в прожитую жизнь, не могу понять, вновь и вновь задаваясь вопросом: «Кто же хранил меня в этой адской круговерти? Как мне удалось выжить среди смертей, в голоде, холоде и бомбежках?»
* * *
Порядок в городе восстанавливался быстро, заработала почта. Мы с полюбившей меня Пелагеей Прокопьевной, списавшись с мачехой, стали собираться в Кисловодск. Всю мебель мы сожгли, продуктов нет, я вся оборванная, а главное — у бабушки не было сил совладать со мной. Полицаев нет, плеткой никто не лупит, всюду свои, можно свободно ходить по улицам, рассказывать о папе, о пережитом.
Долгий путь обратно в Кисловодск в товарной «теплушке» был тяжелым. Кругом руины и разруха, бродячие беспризорные дети. Но жизнь налаживалась всюду: работала милиция, проверяли документы, отлавливали беспризорников. На перронах всех станций под вывесками «Кипяток» — кипяченая горячая вода для всех желающих.
В Кисловодске меня ждала трагическая весть: мачеха получила извещение, что мой папа — полковник Калиничев Петр Михайлович, начальник штаба дивизии 20 августа 1941 года пропал без вести у деревни Петрухново под Ленинградом. Не могу передать своего состояния: три дня я не ела, меня трясло, глаза распухли от слез.
Я твердо решила сбежать на фронт, но еще в Минводах меня поймала милиция и отправила домой. Совладать со мной было очень трудно, хотя я исправно продолжала работать в госпитале «бинтомоталкой». Вновь отбытие повинности по заниманию очереди для отоваривания карточек в четыре утра, пока мой «братец» сладко спал, вновь бесконечные «гости» мачехи. Отношения с ней становились всё нетерпимее. Стоит добавить, что пока я «гостила» у бабушки в Краснодаре, она преспокойно продолжала получать на меня продуктовые карточки.
И вот однажды мачеха собрала небольшой узелок, отвезла меня в Пятигорск и сдала, как ненужную вещь, в детскую комнату спецприемника милиции для беспризорников. Столь подлое предательство и меня, и светлой памяти моего папы — ее мужа — сопровождалось неслыханной наглой ложью, байкой о том, что она-де мне никто, что «эту девочку» она, «по доброте душевной», якобы подобрала на рельсах, а мать, мол, погибла при бомбежке. Мачеха скрыла, что мой папа — ее муж, заодно расписав, какой я трудный, вольнолюбивый, неуправляемый ребенок. Я горячилась и, раскрасневшись, кричала, что это — «моя мама» (ведь так я ее звала на самом деле!), но доказать ничего не смогла. Поверили ей — взрослому человеку, а не мне — ребенку. Да и времени и возможностей детально разбираться во всём этом у милиции тогда не было. Так я там и осталась... С тех пор в моих «личных делах» было записано: «отец-полковник погиб на фронте, мать погибла при бомбежке».
В детприемнике обитали самые разные дети и подростки всех возрастов, их собрали по вокзалам, рынкам, разрушенным зданиям, лесам. Мы, военные сироты, быстро сплачивались и сдруживались. Воспитателями работали женщины-милиционеры — милые, добрые, но строгие, хотя обходилось без затрещин. Хочу особо отметить, что в милиции тогда служили, в основном, женщины, ни в чем не уступавшие мужчинам — ответственные, храбрые, бесстрашные, даже отчаянные, но милосердные и человечные.
Нас отмыли, постригли, обработали от вшей, накормили, спали на чистых простынях. Из детприемника большой группой, под охраной вооруженных милиционерш повезли в Горнозаводский детский дом для трудновоспитуемых детей Советского района Ставропольского края. Однако в Минводах, несмотря на бдительную охрану, несколько ребят все-таки сбежало, найти их не смогли. От станции Аполлонская (название, возможно, неточное) до детдома шли пешком почти два дня. Ночевали в каком-то клубе на стульях. По пути, в станицах жители встречали очень дружелюбно, жалели нас, оборванных и голодных, кормили кто чем богат.
В детдоме у всех были клички, у меня — «Полковница»: я всем рассказывала о папе и плакала, всё равно веря, что он жив, хотя и «пропал без вести». Всё делали сами: косили сено, работали на кухне и в прачечной, собирали дикие фрукты по лесополосам, помогали пасти скот, вкалывали в поле. Одеты кто во что, обуты в грубые ботинки из свиной кожи с деревянными подошвами. В жилых комнатах окна без стекол, просто заколочены досками. Топить было нечем, мы ходили километров за семь запасать дрова. Воспитательницы прекрасно к нам относились, и мы, изголодавшиеся по доброте и ласке, любили их, слушались. На память о пребывании в детдоме у меня осталась недоставленная наколка на руке: один малолетний «авторитет», силой хотел выколоть своё имя, но мне удалось вырваться и убежать. Но такие как он были исключением.
Однажды, уже в осеннюю распутицу, к детскому дому подъехали два «студебеккера» в сопровождении молодого лейтенанта: они доставили нам подарки «от Черчилихи» (так мы звали супругу премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, известную своей благотворительностью) — одежду, теплые вещи. Пока лейтенант оформлял документы, а шофёры увлеченно общались с нашими воспитательницами, мы незаметно, почти профессионально стащили из кузовов часть вещей, тут же их надежно спрятав. Обнаружив пропажу, лейтенантик раскричался на нас, размахивая пистолетом — мы, наивно хлопая глазёнками, стояли вокруг с невинными лицами, прекрасно понимая, что стрелять он ни за что не станет. Тогда он взмолился: «Ребятишки! Милые! Не надо... Это же всё для вас! Меня же отдадут под трибунал!» Пришлось всё добровольно вернуть.
В октябре 1943 года по личному указанию товарища Сталина были организованы специальные ремесленные училища (спецРУ) на полном государственном обеспечении, в которые брали военных сирот, детдомовцев, беспризорников, а также, по желанию, детей из многодетных семей. Из нашего детдома отобрали девочек с образованием не ниже 4-5 классов и послали в пятигорское Специальное женское ремесленное училище связи №13. Мальчишки поехали в Ставрополь в спецРУ металлистов.
Некоторые девочки, в том числе и я, не смогли выдержать экзамены, ведь столько не учились! Но, к счастью, назад в детдом нас не отправили, дав возможность подтянуть свой образовательный уровень в подготовительных классах, поэтому учились мы в РУ на год-два дольше остальных. Обмундировали нас в гимнастерки, юбки, стеганки — всё б/у, не по росту, на головах береты. Как же мне было жалко расставаться с подарком Черчилихи — полюбившимся синеньким пальтишком, я так просила его оставить! Но порядок — есть порядок: пальто вернулось обратно в детдом.
Организация жизни в училище была почти военная — отделение, взвод, рота, в каждом подразделении командир из своих. Дисциплина, строевая подготовка, ходили только строем, даже одно время отдавали честь. В город — только по «увольнительной», за провинность — «наряд вне очереди». Военрука Коленкина А.А., инвалида войны, мы очень любили — строгий, но добрый Человек с большой буквы. Он научил нас отлично стрелять, метать гранату, грамотно исполнять все воинские команды.
Но главное, в РУ мы не только грызли гранит наук в объеме семи классов, но и обучились работе на различных станках, получили прекрасную специальность радиста-оператора, став впоследствии классными специалистами. Помимо учебы работали на заводе, разбирали разрушенные здания, тянули электропроводку, ставили столбы для проводного вещания — копали для них ямы, шкурили, смолили. Словом, лозунг «Всё для фронта, всё для Победы» относился к нам в полной мере. В пятигорском парке культуры и отдыха рыли озеро, таская носилки с мокрой галькой, босиком, по щиколотку в холодной родниковой воде. Но стойкие, закаленные, неприхотливые выдерживали всё.
Летом, кому некуда было уехать на каникулы, работали на колхозных полях и садах. Никаких перчаток и в помине не было, все руки в нарывах. Помню, как однажды объелись абрикосов и ядрышек из их косточек — и отравились. Нас «откачивали» военврачи и медбратья из расположенной неподалеку воинской части.
В память врезался еще один случай. Где-то со второй половины 1944 года и особенно в 1945 году наши города наводнили пленные немцы. Их было очень много: серые толпы понуро бредущих под конвоем бывших вояк стали привычной частью городского пейзажа. В основном, они работали на разборах завалов и стройках, устраняя последствия своих злодеяний. Странное дело: чувства ненависти и жажды мести я к ним не ощущала. Однажды знойным летом, когда кукуруза налилась восковой спелостью, подсолнухи набрали цвет, а в садах и огородах вызревали фрукты и овощи, на Северный Кавказ обрушилось бедствие: нашествие закрывавших солнце туч огромной прожорливой саранчи. Над садами и полями кружили самолеты малой сельхозавиации, обрабатывая их химикатами. Но победить саранчу никак не удавалось, разоренная войной страна рисковала потерять бесценный урожай. Всё население было мобилизовано на борьбу с этой напастью, привлекли к общему делу и наше РУ, перебрасывая нас с поля на поле. Нам выдали широкие дощечки-колотушки с рукояткой, которыми мы, двигаясь цепью через поле, колотили ненавистных насекомых. Работа оказалась нелегкой и неприятной: над головой жгучее солнце, под ногами толстый ковер из давленной саранчи. Мы, резко встряхивая стебли, бадыки, початки, зонтики подсолнухов или виноградные кусты, с энтузиазмом предавались битве, в прямом смысле слова, за урожай.
В тот день совсем рядом оказались пленные немцы — на соседнем участке поля они тоже били саранчу. Я заметила, что невдалеке от меня работает пленный в потёртой черной робе. Постоянно отвлекаясь от работы, он пристально сверлил меня взглядом. Я
