Наш общий скворечник. (ГЛАВЫ 1, 2)

В подготовке «Золотого Века человечества»

ГЛАВА 1

1
– Неужели ты забыл?! – голос жены на другом конце телефонной линии был непривычно холоден.
– Прости, дорогая, мне сейчас некогда… Срочная работа и...  
– Эх, ты! – она не дала мне договорить. Стараясь быть сдержанной Ольга говорила еле слышно. – Ты же обещал!... Он ждал тебя весь вечер…. Он… он… – голос ее задрожал. – Эх, ты…
– Да что… что случилось-то?! – спросил я в недоумении, нехотя отрываясь от кипы бумаг на столе. – Кто ждал?! Я, правда, не понимаю. О чем ты? – взгляд мой устало скользнул по опустевшему офису, выхватил сгустившийся за окном полумрак позднего вечера.  
– И ты еще спрашиваешь? – она тихо шмыгнула носом, и я испуганно догадался, что Ольга украдкой вытерла слезу. – Ты же обещал! Он так ждал… – вновь повторила она и, повернувшись, стала говорить куда-то в сторону и оттого еле слышно. – Он и теперь тебя ждет… Даже раздеваться не стал… Сказал, что будет ждать папу… Так и уснул с заготовками для вашего скворечника.
И тут я все пронзительно вспомнил.
«Боже мой! Как же я мог забыть?! Ммм… – я стиснул зубы и горечь стыда ударила в лицо. Обожгла и сдавила. – Ведь именно завтра тот самый последний день, когда еще можно принять участие в школьном конкурсе поделок детей и их родителей...»
– О, Боже!… Оля, представляешь, я совсем забыл!  
– Да, ты забыл… Все время откладывал, откладывал… – проговорила она с тихим укором, и, тяжело вздохнув, не сразу добавила. – Чего уж теперь. Уже поздно… Ты скоро?...
 
2
Когда в навалившуюся тишину ворвались тягостные гудки, мне вновь стало нестерпимо больно и горько. Я представил как наш первоклассник Никитка, старательно сделав уроки, терпеливо ждал меня с работы. Как вытащил из шкафа тяжелый для его лет ящик с инструментами. Как приготовил все необходимое. Как, поглаживая подготовленные досточки, стал рассказывать бабушке о том, какая огромная польза будет от сделанного нами скворечника…
Она, должно быть, готовила ужин, и с умилением слушая внука, улыбалась его словам. А он с увлечением все рассказывал и рассказывал, как счастливо заживут в нем прилетевшие с юга птицы. Как появятся у них вскоре птенцы. Как хорошо, как весело им будет жить в нашем замечательном скворечнике. Ведь люди в столь неоплатном долгу перед всеми животными, птицами, растениями. Ведь именно они – и еще задолго до человека – общими своими усилиями превратили нашу, безжизненную прежде, планету-пустыню в прекрасную планету Земля, на которой все мы теперь и живем. Столь нередко при этом – совсем-совсем незаслуженно – обижая этих самых животных, птиц и растения…  
В какой уже раз повторяя мои слова, он, должно быть, с увлечением рассказывал, что смысл всей нашей общей жизни – и людей, и животных, и растений – это преобразование и просветление окружающего нас мира. А смысл человеческой жизни это ежедневное – хотя бы и на чуть-чуть и пусть лишь совсем рядом – делание каждым человеком жизни вокруг лучше, светлее, добрее… Когда, вслед за животными, птицами и растениями, мы – люди – должны теперь, столь же общими своими усилиями, превратить нашу прекрасную планету в еще более цветущую, в самую добрую и милосердную, избавленную уже от каких бы то ни было страданий, Планету-Сад, а самих себя – в Человечество-Братство…  
Повторяя мои слова, он, должно быть, нисколько не сомневался, что все именно так и будет. В том числе и в недалеком уже будущем, когда общими усилиями людей всего мира построен будет на Земле столь долгожданный «Золотой Век». И что уже теперь мы сможем с Никиткой приблизится к тому прекрасному времени, вместе сделав замечательный домик-скворечник для усталых, измученных перелетом, но радостно летящих домой, из далеких-далеких краев, птиц.
И это будет наш общий скворечник. Настоящий, для настоящих птиц! Ведь так здорово сделать что-то действительно полезное и нужное для других!…  
Я представил, как, услышав дверной звонок, с криком «Папа, папа!», Никитка бросился к двери. Как, поцеловав пришедшую с работы Ольгу, понуро вернулся обратно.  
– Это мама… – почти с досадой произнес он бабушке, в какой уже раз беря в руки приготовленные инструменты и аккуратно сложенные тут же досточки…
«Нужное для других…» – комок подкатил к горлу.  
Жгучая боль сменилась тяжелой досадой, а я вновь и вновь представляя себе расстроенного сынишку, не переставая жал на педаль газа. Рядом мчались такие же запоздалые машины. И усталые, почти безучастные лица серыми тенями проносились мимо.
«Зачем же мы торопимся теперь? – спрашивал я и себя и их. – Ведь уже поздний вечер и все наши домашние спят. Спят наши семьи. Спят наши мальчики и наши девочки. И их сегодняшний день вновь прошел без нас. Как и день вчерашний, и позавчерашний, а может быть и завтрашний день… Почему?... Зачем?... Ведь жизнь и без того так коротка и стремительна. Но еще стремительней детство наших детей, в котором они больше всего на свете хотят не только всегда быть рядом с нами, но и видеть нас самыми-самыми лучшими, самыми-самыми добрыми, самыми-самыми нужными…»  

3
Полумрак детской комнаты был полон безмолвия. Лишь время от времени тихое Никиткино сопение на секунду пронзало тишину, во сне он что-то бормотал, точно спрашивая о чем-то, тянул к кому-то свои доверчивые тоненькие пальчики, а затем вновь безмятежно затихал.
Я опустился рядом с детской кроватью на колени, укрыл торчавшую из-под одеяла ножку, и осторожно коснулся губами маленькой теплой ладошки сына.
– Па-почка… – не то во сне, не то на секунду проснувшись, еле слышно произнес он, а затем в комнате вновь воцарилось ночное безмолвие.
Затаив дыхание, я вслушался в тишину.
Нет, сын по-прежнему крепко спал.
Продолжая стоять на коленях, я вдруг вспомнил как несколько лет назад, когда, после двухнедельной командировки, я вернулся домой, Никитка вот также тихо произнес такое же «Па-почка». Ему было в то время годика три, не больше. Помню, когда я вошел тогда, он как-то совсем по-взрослому, точно невыносимо уставший от долгой разлуки человек, точно много-много повидавший на своем веку и столь же многое познавший в жизни, медленно подошел, словно не вполне веря происходящему, и, когда я склонился к нему, крепко обняв меня за шею, еле слышно выдохнул: «Па-почка». Помню, в этом единственном слове, едва слышно произнесенном тогда, было столько тоски, столько детской боли, столько незаслуженных страданий и недетской горечи, что комок подступил к горлу, и мы долго молчали, крепко-крепко прижавшись друг к другу.
И вот теперь, стоя на коленях перед кроватью сына, вслушиваясь в безмолвную тишину, я вдруг вспомнил об этом.  
«Прости меня, сыночек, – прошептал я одними губами, не в силах противостоять той невыносимой боли вины, что вдруг переполнила мое сердце. Слезы, застилая глаза, вырвались наружу и большими каплями медленно потекли вниз. Губы мои безвольно задрожали. Не боясь быть застигнутым врасплох, я не скрывал своих чувств. И слезы, переполняя отцовское сердце осознанием вины и горечи, горестно текли по щекам. – Сыночек, прости меня за все… за все… за всякую боль, что я нанес тебе вольно или не вольно… Я так… так виноват перед тобой… Прости… Прости меня, моя кроха…»

4
Когда я вышел из детской, жена все еще не спала. Склонившись над кроваткой полугодовалого Антошки и, точно любуясь улыбающимся во сне малышом, Ольга мечтательно улыбалась в ответ.
– Что-то случилось? – спросила она с нежным участием, – Ты был там чуть ли не час... – и все вдруг поняв, ласково, почти по-матерински обняла меня.  
Обнявшись, мы стояли какое-то время в полутемной, освещаемой лишь ночником комнате, не произнося ни слова.  
Когда-то я прочитал, что любящие супруги, прожив достаточно долго вместе, уже не нуждаются в словах при общении. Что они словно бы понимают друг друга уже иным, только им ведомым способом. Общаясь, должно быть, друг с другом уже языком и на языке своих любящих душ. Вероятно, так, как это и происходит с небесными Ангелами или поднявшимися уже в Райские миры душами просветленных людей; скорее всего, не только использующих слова при общении, но и слышащих и воспринимающих мысли и чувства друг друга.
Вот и мы теперь, точно улавливая, разливающиеся из любящих сердец незримые волны, стояли в нежном звучании друг друга и молчали. Хотя мне представлялось, что мы сказали друг другу уже так много:
«Помнишь, когда мы были еще не женаты, ты спросила «Что такое счастье?»
«Да, – тихо произнесло твое дыхание, аромат твоего тела и биение любящего сердца. – Помню».
«Какой же я был глупец! Я наговорил тогда множество высокопарных слов, прочитанных мною в разных, порою совершенно далеких от жизни, книжках. Но все это было не то. Не то!
Помню, ты стояла тогда, внимательно меня слушая. Ресницы взлетали над глазами, словно крылья диковинной бабочки. А твоя хрупкая, почти миниатюрная ладонь покоилась в моей. От твоих мягких, изящных пальцев исходила такая нежность, такой покой, такая умиротворенность, что у меня слегка кружилась голова. Но, сказав много и пространно о счастье, я заглянул в твои голубые глаза и понял, что все это больше походило на слова о том, о чем я и понятия не имел в действительности. Это было как рассказывать о море, никогда его видя. Как пытаться жестами передать аромат цветов. Как объяснить что такое любовь человеку никогда-никогда не любившему. Слова мои были совершенно искусственны, и я понял это по твоим глазам.
Или, быть может, ты просто представляла себе счастье как-то совсем по-другому?»
«Возможно…»
«Что такое счастье? – спрашивал я себя после того разговора много-много раз.  
«Счастье?»
«Да, счастье. И знаешь, по-моему, оно вовсе не обязательно связано с какими-то значительными событиями в жизни людей: свадьбой, рождением детей или с чем-то другим... Ты согласна?»
«Да».
«Ведь, к примеру, самое настоящее счастье я испытал в самый обычный, даже самый рядовой день. Ты помнишь тот день?»
«Какой? У нас было много счастливых дней».
«Да, конечно. Но в тот, самый обычный день, по-моему, я в первый раз вместе с вами – с моей семьей, испытал то самое настоящее, окрыляющее счастье, о котором пишут стихи и помнят всю жизнь. И я буду помнить его всю жизнь… Нашему Никитке тогда было годика два. Обычным вечером, вот как сегодня, мы были в этой комнате, а он, закатываясь веселым смехом, вбежал к нам. Ты помнишь?»
«Да. За ним, закатисто тявкая, мчался Джим. Он был еще щенком и его детский лай был так смешон и весел».
«Да. Играя, они вбежали в эту самую комнату. И мы с тобой, стремясь уберечь их от падения, опустились на пол. Ты помнишь?... Они бежали между нами по кругу, весело смеясь своими детскими, задорными голосами… И я увидел тогда, как на твоих глазах выступили слезы счастья».
«Да, и на твоих».
«Что-то подкатило тогда к горлу. Нет, что-то поднялось из самой груди и переполнило меня. Переполнило и понесло. Нет, приподняло и возвысило… Я не знаю… Я словно слился в этот самый миг и с Никиткой, и с тобой, и с Джимом. Ничего не было вокруг – только детский, задорно переливающийся, смех и твои огромные, полные блаженных слез, счастливые глаза. Ты помнишь все это? Помнишь?!... Если это не счастье, то, что… что тогда счастье?»
«Да, это и есть счастье».
«И